В нем не чувствовалось сопротивления, под пальцами Лэйда он сам расползался как старая ветошь. Вздумай Лэйд отхлестать его злосчастным билетом по щекам, наверно даже не поднял бы рук, чтоб защититься. Лэйд с отвращением выпустил его, позволив Уиллу судорожно растирать помятую, багровую от его пальцев, шею. Дрянь. Падаль. Ничтожество. Ты никогда не выдержал бы двадцать пять лет здесь. Тебе не выдержать и полугода. Дешевка. Мусор.
Он вдруг ощутил усталость — усталость, которой не испытывал даже после схватки с очередным Его отродьем. Обожженное едким адреналином тело вдруг ослабло, точно внутри вдруг отказал какой-то важный узел, позволявший ему долгие годы сохранять равновесие — гироскоп или балансир…
Лэйд медленно опустился на груду битого кирпича, не замечая, что глиняная пыль запачкала его брюки. Клокотавшая в нем злость вдруг схлынула, точно залившая палубу забортная вода сквозь клюзы. Схлынула, оставив тяжелую свинцовую жижу усталости, собравшуюся на дне трюма. Того самого трюма, который он двадцать пять лет старательно набивал кошмарами и который, верно, уже никогда не разгрузить до дна.
— Простите, Уилл, — тихо произнес он, не пытаясь отряхнуть брюки, безразлично глядя на притрусившую их пыль, которую потом так непросто будет вычистить платяной щеткой, — До меня только сейчас дошло, что ошибку я совершил не сейчас. Я совершил ее в самом начале.
— Какую ошибку?
— Задал не тот вопрос, — Лэйд, обнаружив в сведенных судорогой пальцах мятый бумажный листок, бережно разгладил его, сложил пополам и спрятал в портмоне, — С самого начала — не тот. Я спрашивал себя, что вас привлекает в Новом Бангоре? Что заставляет видеть сад чудес там, где прочие видят лишь сам кошмаров? Я думал… Мне казалось, вы по какой-то причине не испытываете страха и отвращения перед Ним, что ваша душа устроена иначе — быть может, повреждена особым образом или деформирована…
Уилл улыбнулся, коснувшись пальцем торчащих из пиджака ниток на том месте, где прежде были пуговицы.
— Вы думали, я безумец. Что ж, ничего странного. Мне кажется, и полковник Уизерс так думал. Он был слишком сдержан, чтобы произнести это вслух, но я отчетливо ощущал его мысли. Он тоже считал меня безумцем.
Лэйд вздохнул. Несмотря на скверный запах и острые края трубы, здесь, снаружи, он и сам ощущал себя легче, чем в ржавом храме Ветхого Днями. Быть может, потому, что единственным звуком здесь был ленивый шелест ветра, а не монотонный скрип грифеля по бумаге, излагающий всему миру древнюю, как сама Вселенная, концепцию вселенского бытия. Столь же бесполезную, как все прочие.
— Вы способны бояться и умеете испытывать отвращение. Значит, ваша душа устроена тем же образом, что и всякая другая. Вы испытывали искреннее отвращение при виде Вечных Любовников. Вы ужаснулись, столкнувшись с безумным кровопийцей из Олд-Донована, мистером Брауном. Вас напугал Ветхий Днями и его бессмысленная участь. Вы не психопат, Уилл, и не безумец, только у них палитра смешена до такой степени, что цвета сливаются друг с другом, образуя невообразимый хаос. Ваши цвета чисты и отчетливы. Я просто задал себе не тот вопрос. Я спросил себя — «Почему этот человек не боится Нового Бангора?» А должен был задать другой. «Почему этот человек так боится вернуться домой?»
Лэйд молча ждал, пока Уилл повернется к нему и наберется смелости взглянуть в глаза.
— Чтобы глядеть Ему в глаза, надо до чертиков бояться чего-то другого. Того, что осталось позади. Так что вы оставили позади, Уилл?
Глаза у Уилла сделались пустыми — как у карябающего свои бессмысленные письмена старика, привязанному к кровати. Не ответит, понял Лэйд. Страх — это воспаление и, как всякое воспаление, он бывает двух видов. Или горячий, рвущийся наружу, как нарыв, желающий высвободиться. Или затаенный, внутренний, отравляющий изнутри…
— Я думаю… Кхм… — Уилл сглотнул и поморщился, должно быть, боль в горле еще беспокоила его, — Если Канцелярия потребует от вас… неустойку за несоблюдение договора, вы можете сослаться на меня?
— Что?
— Это я виноват в том, что вы не выполнили обязательств, — произнес Уилл. Помятый, бледный, взъерошенный, он выглядел как измочаленный об мол обломок, выкинутый прибойными волнами на песок, однако голос его не дрожал, — Я утаил от вас правду, когда пытался заручиться вашей помощью. Точнее, часть правды…
Лэйд припечатал его к месту одним лишь только взглядом — так, что вновь лязгнули зубы.
— Какую, черт возьми, часть правды, Уилл? У правды нет частей, это тебе не картофельный пирог! Ну и какую ее часть вы забыли мне сообщить? Вы не из Лондона? Может, вы и не гравёр никакой?
Он попытался запереть обжигающие угли злости в невидимый несгорающий шкаф. Пусть приступ ярости уже миновал, оставив после себя легкий звон в ушах и тяжесть в груди, он знал, что достаточно немного топлива — и ярость разгорится вновь. Ярость к этому самоуверенному сопляку, который считает себя самым умным на острове, способным играть с тигром, воображая того ластящимся котенком и не замечающим когтей у своей шеи…
— Я гравёр, — Уилл кивнул и этот кивок показался Лэйду немощным подобием поклона, — Меня зовут Уильям, я живу в Лондоне на Броад-стрит и прохожу обучение у мистера Бесайера. Но это не вся правда, которую я сказал.
— Что же вы забыли добавить?
— Еще я убийца.
[1] Альфред Жарри (1873–1907) — французский писатель и поэт, предшественник жанра абсурдизма в литературе и философии.
[2] Джон Рассел и Эдуард Генри — английские премьер-министры XIX-го века.
[3] Кассандра — троянская царевна из древнегреческой мифологии, наделенная даром пророчества.
[4] Фрамуга — верхняя вертикальная створка окна или двери.
[5] Здесь: около девяти метров.
[6] Сент-Джеймс Парк — один из центральных парков Лондона, расположенный в Вестминстере, названный так из-за соседства с Сент-Джеймским дворцом.
[7] «Бобби» — традиционное прозвище английских полицейских.
[8] Аркадия — центральная область в Пелопонессе, Греция, мифическое царство счастливой и беззаботной жизни.
[9] Черлень — устаревшее художественное название для красок, полученных из природных пигментов.
[10] Баронет Питт Кроули — персонаж «Ярмарки Тщеславия» Уильяма Теккерея, безумный старик-скряга.
[11] Эксмур — область на западе графства Соммерсет.
[12] Шляпа охотника на оленей (англ. Deerstalker hat) — классический головной убор охотников, знакомый читателю по образу Шерлока Холмса.
[13] Элеватор — сооружение для хранения зерна и сыпучих материалов.
[14] Мебельные мастера XVIII–XIX веков.
[15] Пату — плоская полинезийская палица из камня, дерева или кости.
[16] «Друг Фриц» — опера П.Масканьи, вышедшая в 1891-м году, лирическая комедия.
[17] Кетгут — хирургический шовный материал, изготавливавшийся из обработанной ткани кишечника крупного рогатого скота.
[18] Табернакль — церковный ларец со Святыми Дарами.
[19] Закон исключенного третьего — постулат классической логики, основанный на том, что два противоречащих друг другу суждения не могут быть одновременно ложными.
[20] Гекзаметр — стихотворный размер, «шестеромерный стих», характерный для античной поэзии.
Часть вторая — Глава 7
Лэйд сплюнул и даже не заметил, что порыв ветра, ударивший его в лицо, изменил траекторию плевка, заставив его беззвучно шлепнуться на нос правого ботинка.
Убийца.
Кто? Этот щуплый цыпленок, отродясь не державший в руках ничего тяжелее и опаснее резца? Этот восторженный сопляк, мечтавший иллюстрировать Данте и ищущий божественных откровений в Библии? Этот простодушный мечтатель, намеревавшийся открыть тайну человеческих страстей в воображаемом Саду Жизни? Убийца?
— Ну и кого ты убил? — Лэйд втянул воздух носом, осторожно, чтоб вновь не разжечь пламя ярости, свернувшееся в груди и ожидающее лишь топлива для обжигающей вспышки, — Соседского кота? Родительскую канарейку?
— Нет. Я убил… нескольких людей.
Уилл уставился куда-то вдаль. Проследив направление его взгляда, Лэйд увидел тонкую полоску далекого моря. Отсюда, из нутра Лонг-Джона, оно казалось грязно-зеленым, холодным и равнодушным. Как старая скатерть, которую вытащили из чулана, небрежно отряхнули и водрузили на стол.
Убийца. Вот так, Бумажный Тигр. Ты воображал себя знатоком людей, знатоком пороков и слабостей, старым опытным хищником в джунглях Нового Бангора. И мальчишку таскал за собой, точно тряпичную куклу, не подозревая, что за старой ветошью могут храниться острые иглы…
Убийца, подумал Лэйд, ощущая, как вверх по венам вместо крови течет соленая морская вода. Этот милый улыбчивый парень, хвалящийся своими рисунками, которого я два дня водил по Новому Бангору, убийца.
— Когда это произошло? — коротко спросил он, сам не зная, зачем.
— В июне, — послушно ответил Уилл, глядя на узкий язык моря, — На Грейт-Куин стрит.
— В мастерской твоего патрона? Что, всадил шпатель в грудь какого-нибудь подмастерья? Или проломил мольбертом голову этому своему Бесайеру?
Уилл вжал голову в плечи. Точнее, та будто сама собой опустилась, враз прибавив в весе.
— Какая разница? — тихо спросил он, — Все уже свершилось. Вы хотели знать, отчего я не хочу покидать Новый Бангор, мистер Лайвстоун. Теперь я могу вам ответить. Да, Новый Бангор — не просто Эдемский сад. Здесь оживают самые сладкие грезы и самые страшные кошмары. Здесь человеческий дух обличен волшебной силой. Здесь все служит тому, чтобы смутить, свести с ума, запутать…
Лэйду захотелось зачерпнуть горстью ржавой воды из ближайшей лужи — и плеснуть ему в лицо. Но он сдержался.
— Рассказывайте, — тихо приказал он, ощущая холод в гортани, рожденный его собственным голосом, — Рассказывайте все и по порядку. Потому что очень многое сейчас зависит от того, что я сейчас услышу. Вы меня поняли?
Уилл мотнул головой — слабое подобие кивка. Выбравшийся из обители Ветхого Днями, он сам выглядел так, будто враз отсек от себя очень многое. Но, против ожиданий Лэйда, голос его не дрожал, когда он начал говорить.
— Это было вечером второго июня, возле мастерской мистера Бесайера. Я вышел, чтобы купить свежей сдобы, потому что здорово проголодался за работой. Я готовил свою первую картину — «Оберон, Титания и Пак с танцующими феями», и это был лишь набросок. От запаха растворителя у меня кружилась голова, я плохо соображал тем вечером. И еще у меня сжимало виски, точно тяжелым медными обручем с острыми заклепками. У меня и прежде такое бывало, перед приступами, когда видел чудесные процессии в Вестминстере, но я подумал, что это от усталости. Я снял рабочий фартук, но руки мои были перепачканы краской. Помню ее запах, помню запах вечернего Лондона… Многие вещи из того вечера я помню удивительно четко, будто сам зарисовывал их, другие, напротив, растворились без следа… Я так устал, что не сразу заметил — на Грейт-Куин стрит куда больше народу, чем обычно. Обыкновенно к вечеру там немного народу, если не праздник и не воскресенье, а тут прямо как бурлило… Людей было множество, и все горланили, улюлюкали, кричали… Там царило беспокойство, но не такое, как в дни приезда лорд-мэра, а другое… Такое, знаете, особенное уличное беспокойство, поджигающее само себя, тревожное, с запахом еще не пролитой крови… Я даже не сразу понял, что творится вокруг. Незнакомые, страшные лица, и все искажены гневом. Скалят зубы, кричат… Некоторые уже выламывают из заборов стальные прутья, кто-то потрясает рядом книгой. О, я хорошо знал, что это за книга, у меня у самого в мастерской всегда лежала такая же…