А еще здесь стояла тишина. Ни человеческих голосов, ни пьяного смеха, ни грохота бьющейся посуды — одна лишь тягучая густая тишина, нарушаемая шуршанием ветра, вяло трущегося об изъеденные фронтоны в попытке слизать с них остатки лепнины и краски. В других обстоятельствах этот островок тишины и спокойствия в гнилом кровоточащем сердце Скрэпси показался бы Лэйду сущим оазисом, местом отдохновения от окружающей действительности, скрежещущей на тысячу отвратительных голосов. Но Лэйд слишком хорошо знал, где оказался волей Уилла. И здешняя тишина казалась ему тяжелой и гнетущей, с отвратительным привкусом, как сухой, впитавший в себя тлен мертвецов, воздух внутри старого склепа.
— Какой пасторальный уголок, — по голосу Уилла Лэйд не мог определить, смеется ли он или же говорит серьезно, — Не ожидал встретить подобного внутри Скрэпси. Неправда ли, здесь очень тихо и спокойно? Словно сама природа накинула густой полог на гремящую паром и сталью махину цивилизации, заставив ее умолкнуть и погрузиться в вековечный сон…
— Оставьте поэтику для более удобного случая, — посоветовал ему Лэйд не очень дружелюбно, — И не рассчитывайте на меня, если на ближайшей помойке обнаружите вместо бродячих котов выводок кровожадных ягуаров.
В противоположность ему Уилл не ощущал здешней зловещей атмосферы, напротив, с неподдельным интересом разглядывал ветхие, затянутые зеленью, дома, точно силясь заглянуть внутрь.
— Здесь всегда так тихо? — поинтересовался Уилл, оборачиваясь к Лэйду.
— Только последние двадцать лет.
— Ого! Вся округа будто брошена, вымерла… Это был пожар? Впрочем, я не вижу следов огня. Значит, какая-то авария? Ядовитый туман из Коппертауна? Эпидемия?
— В Новом Бангоре есть много причин, по которой жизнь покидает насиженное место, — пояснил Лэйд, — И далеко не всегда для этого необходим огонь или яды. Здешняя, по крайней мере, оказалась достаточно благоразумна, чтобы убраться восвояси и не возвращаться обратно.
— И что послужило причиной этому бегству?
Лэйд поправил воротник сорочки. От долгой ходьбы та сделалась похожей на раскисшую тряпку. Запах собственного пота, отчетливо ощущающийся даже сквозь навязчивый аромат одеколона, показался ему по-старчески кислым, удушливым.
— Один загадочный случай, имевший место как раз около двадцати лет назад. Или происшествие. Ну, не мне судить. Если вкратце, одним прекрасным утром многочисленные жители Малого Берцового проулка проснулись и с удивлением обнаружили, что сразу три дома по левой стороне в одну ночь лишились всех своих жильцов. Исчезли все — взрослые, дети, домашние животные, даже канарейки из клеток.
— Ушли? Бежали?
— Как подсказывает мне опыт, человек, вынужденный оставить родной очаг даже в самых спешных обстоятельствах, обыкновенно имеет привычку прихватить с собой кое-что из носимых вещей, не говоря уже о таких мелочах, как деньги или обувь. Разумеется, если речь идет не о пожаре. Но, как вы уже сами заметили, следов огня здесь не видно. Его и не было. Три дюжины жителей проулка тем прекрасным утром попросту растворились без следа.
— Встали среди ночи и голышом покинули свои дома?
— При этом действовали столь спокойно и организованно, что не оставили внутри никаких следов насилия или борьбы. Как было установлено обеспокоенными соседями на следующий день, все домашняя обстановка осталась в привычном виде, более того, свидетельствовала о том, что жизнь до последнего момента в ту злополучную ночь текла заведенным порядком. В чашках остался разлитый чай, в пепельницах тлели папиросы, в камине обнаружилась еще теплая зола… Мало того, жители покинули свои дома в такой спешке, что сочли возможным оставить даже зубные протезы и очки!
— Это… весьма странно, мистер Лайвстоун. Пожалуй, даже немного зловеще, но…
— Странно, — согласился Лэйд, — весьма странно. А вот зловещим ситуация стала позже, когда нашли зубы.
— Нашли… что?
— Зубы, — спокойно повторил Лэйд, — Около тысячи зубов внутри покинутых домов. Старые зубы, пожелтевшие от табака и времени, молодые молочные зубы, еще блестящие свежим перламутром, искусственные зубы из потускневшего золота, острые кошачьи зубы… Единственное, что не нашли, так это зубы канареек. Я так думаю, это потому, что у канареек вовсе нет зубов. А вы как считаете?
— Зубы? — Уилл несколько раз моргнул, — Просто нашли?
— Не в одной кучке, конечно. Напротив, все эти зубы оказались разложены в самых странных местах и зачастую весьма странным образом. Кое-где их сложили в кухонную посуду, кое-где вбили в паркетные щели или разложили хитрым узором на заднем дворе. Везде зубы, представляете? В оконных рамах, в зазорах и щелях, в печах и трубах… Кое-где попадались и более странные находки. Например, что-то вроде детских кукол, собранных из зубов, и даже целых инсталляций. Словно… словно здесь бродило какое-то задумчивое существо, для которого человеческие зубы были изысканным украшением вроде серпантина, которым оно декорировало интерьер.
— Карнифакс?
— Едва ли. Кровоточащий Лорд не поклонник сложных ритуалов. Но жители Малого Берцового проулка к их чести оказались достаточно благоразумны, чтобы оставить толкование этого странного события сведущим кроссарианцами. Сами они, не говоря лишнего слова, предпочли убраться подальше. С тех пор дома здесь так и стоят, брошенные, заколоченные и пустые. Ну как, достаточно информации?
— Достаточно, — подтвердил Уилл, — Или даже слишком много. Как бы то ни было, это объясняет здешнее запустение. И нам оно весьма на руку!
Он подошел к ближайшей двери и, почти не колеблясь, прикоснулся пальцами к дверной ручке, потускневшей под многими слоями патины. Сама дверь выглядела тяжелой, грубой, грузной, под стать самому дому, она давно потеряла цвет и обивку, сохранив на поверхности лишь жалкие чешуйки краски. От этого беззвучного движения у Лэйда отчего-то екнуло сердце.
— Стойте! — крикнул он, — Куда это вы направляетесь, хотел бы я знать?
Уилл не отнял руки. Напротив, набрав воздуха в грудь, провел по ней пальцем вертикальную черту. Точно художник, мысленно прикидывающий расположение деталей на холсте.
— Я думаю, вы знаете, куда я направляюсь, мистер Лайвстоун, — сказал он удивительно твердо, — Вы ведь узнали этот дом. Не могли не узнать.
Хотел не узнать, подумал Лэйд, ощущая, как душу царапает изнутри колючим кошачьим когтем, раздвигая сочащиеся жидкой старческой кровью мышечные волокна… Напрягал силы, юлил скользкой от болезненных воспоминаний мыслью, силился обмануть сам себя, как глаза пытаются обмануть своего владельца, считывая с листа медицинского заключения название смертельно опасной болезни.
До последнего пытался притвориться, трусливо притрусить колючие воспоминания сухим хворостом прожитых лет. Отстраниться, вышвырнуть их, сжечь в пепельнице, будто можно их сжечь, эти воспоминания, как сжигают полнящиеся ядом любовные письма и фальшивые векселя…
Бессмысленно лгать себе — узнал.
Едва только увидел издали, повернув к Малому Берцовому. Как узнают в толпе людей смертельного врага, глядящего тебе в глаза. Как узнают хищный силуэт акулы в переплетении теней на морском дне. Как узнают бирку с названием яда на медицинской колбе.
Узнал все, мгновенно, безотчетно, ясно. Лопнувший трещинами сырой фасад, милосердно скрытый вуалью из гибискуса. Раздавленные временем оконные переплеты, вытряхнутые наружу и похожие на тонкие истлевшие косточки. Покосившуюся дверь, тяжелую и основательную, на фоне которой Уилл выглядел маленьким тощим воробьем. Но очень уверенным в себе воробьем.
— Если вы полагаете, что мне знакома каждая развалина в Скрэпси, вы, должно быть, слишком хорошего мнения о моих талантах как экскурсовода, — проворчал он, обнаружив, что этот тон дался ему весьма легко, — Но, кажется, я догадываюсь, куда вы клоните.
— Мне не приходилось быть знакомым с Доктором Генри, председателем клуба «Альбион», — негромко произнес Уилл, не сводя с него глаз, — Но благодаря вашим рассказам у меня сложилось впечатление, что он был необычайно подробен и скрупулезен в своих записях.
Не дожидаясь ответа, он поднял руку и, не беспокоясь о чистоте рукава, провел ладонью над притолокой, стирая многолетнюю, въевшуюся в камень, грязь. Под ней обнажилась вывеска или то, что могло именоваться вывеской в Скрэпси — старый, сколоченный из досок деревянный щит с неказистой эмблемой, нанесенной выгоревшей на солнце масляной краской. Человеку, рисовавшему ее, не помешали бы уроки у старого мистера Бесайера, однако не узнать изображенное едва ли удалось бы даже тому, кто за всю жизнь в глаза не видывал лошадь. Изогнутая железная пластина, зазубренная звездочка репейка…
— Добро пожаловать, — Уилл победоносно сдул многолетнюю пыль с ладони, сияя, точно начищенный пенни, — Добро пожаловать в «Ржавую шпору», мистер Лайвстоун!
***
Есть паузы, которые трудно заполнить словами. Одна из их разновидностей хорошо знакома тем любителям шахмат, которым не посчастливилось получить мат от более сильного соперника. Разглядывая учиненную на черно-белой доске катастрофу, в которой, давно потеряв боевые формации, застыли остатки поверженного войска, проигравший, услышав роковое слово, в силах сделать одно из двух, по крайней мере именно такое заключение в свое время совершил Лэйд, наблюдая за игрой мастеров в «Глупой утке».
Либо запустить в голову победителя первой попавшейся фигурой, обозвав его мошенником и негодяем, либо добродушно хлопнуть по плечу и предложить пропустить по стаканчику пшеничного двойной очистки для закрепления победы.
В сложившейся ситуации Лэйд вынужден был признать, что оба варианта имеют существенные изъяны и, пожалуй, неприменимы. Мат был объявлен ловко и эффектно, на зависть великому Стаунтону[19], непревзойденному мастеру смертоносных гамбитов.
— Вы удивили меня, Уилл, — обронил он, пытаясь хоть чем-то заполнить эту проклятую паузу, и так уже сделавшуюся мигом чужого триумфа, — Я тешил себя мыслью, что неплохо разбираюсь в людях, однако на счет вас сделал серьезную ошибку. Не предположил, что начинающий гравёр, посредственный художник и самоучка-философ в одно и то же время может быть опытным прожженным фигляром.
В нем говорила злость и все попытки сдержать ее были сродни попыткам сдержать в бутылке хлещущее наружу шампанское. Только вкус, который ощущал Лэйд, не был вкусом игристого вина, скорее, удушливо-горькой хинной микстуры.
Но Уилл, кажется, слишком сильно переживал миг своего триумфа, чтобы всерьез оскорбиться.
— Вы знали, — только и сказал он, не в силах оторваться от аляповатой вывески. Лэйд подумал, что если художник получил за нее хотя бы пенс, хозяева переплатили ему по меньшей мере вдвое, — Вы знали, где находится «Ржавая Шпора».
Лэйд поморщился. Смысла упорствовать было не больше, чем утверждать, будто деревянный король выжил после объявленного ему мата и готов продолжать бой.
— Знал, — согласился он неохотно, — Но скорее лишился бы еще одного мизинца, чем привел бы сюда столь экзальтированного молодого человека, как вы. У вас и так излишне бурная фантазия, Уилл, мне не хотелось причинять ей дополнительную встряску. Не говоря уже о том, что это место небезопасно. Но как вы…
— Как я догадался, что вам известно убежище Доктора Генри? — Уилл отступил на шаг назад, чтобы удовлетворенно взглянуть на нарисованную шпору, — О, я не сомневался в этом с той самой минуты, когда услышал первую часть истории. Не сомневался, как не сомневается солнце, разгонять ли ему тьму, потому что знай оно сомнения — угасло бы в тот же миг! Это все Доктор Генри. Неужели вы думали, что я мог поверить, будто столь щепетильный в мелочах человек, скрупулезно фиксировавший великое множество деталей, дотошно описавший интонации, позы, жесты, мог бы не оставить в своих записях ни сведений о том, где он решил обосноваться, ни даже мельчайших подсказок? Скорее птицы научились бы порхать, не взмахивая крыльями!
«Ржавая Шпора» молчала, из ее недр не доносилось звуков, которые обыкновенно взводили нервную систему Лэйда, как курок взводит механизм револьвера, изготавливая для боя. Ни приглушенных голосов, ни вкрадчивого шороха, ни клацанья огромных когтей. Просто заброшенный дом — один из бесчисленного множества прочих, в которых ему приходилось бывать.
Черт с ним, Чабб, шепнул внутренний голос. Не увлекся ли ты, изображая строгого учителя с пучком розог? Да, этот мальчишка взбалмошен и болезненно увлечен, в некотором роде даже одержим — но здравомыслящих мальчишек не существует в природе. Брось. Строгие учителя воспитывают у своих подопечных не сдержанность, как они сами полагают, а изворотливость и хитрость — и розги для развития этих умений представляют собой отличный стимул. Брось. Позволь ему полазить по руинам «Альбиона», изорвать ржавыми гвоздями пиджак, почихать от слежавшейся пыли, попялить глаза на следы того кораблекрушения, которое ему не суждено было увидеть собственными глазами.
— Я имел в виду не это, — Лэйд кашлянул и с опозданием понял, что звук этот вышел по-учительски сухим и строгим, — Как вы поняли, где искать?
— Это имеет значение?
Тон Уилла был беспечен, но Лэйд, умевший по одному только виду отличать настоящий красный перец от той дьявольской смеси из киновари и крахмала, что мошенники норовят сбыть небрежному лавочнику, безошибочно уловил в этой беспечности фальшивые наигранные нотки.
— Имеет! — отрубил он, — Как вы нашли дорогу?
Уилл натянуто улыбнулся.
— Я… Что ж, вы поймали меня, мистер Лайвстоун. Мне самому нипочем бы не найти «Шпору» в этом дьявольском котле, именуемом Скрэпси. Мне подсказали.
— Кто?
— Неизвестный доброжелатель.
Лэйд хрустнул пальцами.
— Он перестанет быть неизвестным в самом скором времени, — зловеще пообещал он, — И еще я очень сомневаюсь, что этот человек желал вам добра. Кто он?