— Да толку-то с изгороди, она ж низкая, а это отродье как ломанётся… — с жаром начал Пер, но тут же осекся и покосился с испугом на Репейника. «Ух ты, — подумал Джон. — Похоже, интересные дела у них творятся. Отродье, против которого нужен частокол — это любопытно». Он остановился. Пер, шаркнув ножищами и подняв облако пыли, тоже притормозил, и тогда Джон коснулся руки Пера. Всего на секунду…
ну всё теперь шериф с меня шкуру спустит как батя ремнем по жопе чашку разбил
…всего на мгновение…
вот меня понесло дурака а этот хер городской тоже хорош привязался дурак а он хуже ярмарка по полю шуты скачут
…похлопал по плечу…
частокол частокол ишь вырядился пушка напоказ вышел бы против меня я бы те показал частокол зачем нам частокол
…задержал руку…
надо было сразу врать против волков и все тут а теперь как ему не расскажешь про эту тварь не расскажешь все равно узнает все равно про волков врать зубы острые
…отдернул, разрывая контакт…
вот гад что делать-то задавлю порву ненавижу кровь на земле зубы
…но успел понять, что угадал.
Сложно выудить что-то понятное из мутного потока, который несется в чужой голове. У каждого человека есть проторенные дорожки в собственном уме, своя, как говорят доктора в Дуббинге, ассоциативная матрица. Да еще эмоции, всегда эмоции, любая мысль окрашена в желание, ненависть, страх, надежду, восторг… От чужих эмоций у Репейника начиналась мигрень. Чем ярче были чувства у того, кого читал Джон, тем быстрей начинался приступ мигрени, и тем сильней была боль. Вот и сейчас — заломило в затылке, расперло виски, стукнуло в темя. Репейник поморщился. Пер мрачно косился на него. Ну да, конечно. Хер городской, вырядился, пушка напоказ, а теперь еще зачем-то пальцем тычет. Однако как он боится этого своего шерифа, похоже, суров у них шериф… А ведь не коня увели у старосты, все намного серьезней. Репейник остановился, быстро огляделся и, глядя прямо в мрачные глаза детины, сказал негромко:
— Порядок, Пер. Я ведь всё знаю. Слухи уже до Дуббинга дошли.
Пер недоверчиво повёл головой, а Джон прибавил:
— Шерифу ни слова не скажу.
— Не скажете? — буркнул Пер.
— Чтоб мне сгореть, — сказал Джон и улыбнулся. Пер тоже заулыбался, сначала неуверенно, а потом расплылся в улыбке и от души хлопнул Репейника по плечу.
да не нормально свой не выдаст зря я его так а как же он всё знает выходит кто-то сболтал
Контакт на этот раз вышел совсем недолгим, но Репейнику хватило и мгновения, чтобы сообразить: он взял правильный тон. «Главное, не давать больше ко мне прикасаться, — подумал он сквозь волны мигрени, — а то свалюсь прямо здесь. До чего легко у деревенских настроение меняется, о боги мертвые… Так, надо разыгрывать осведомленность».
— Давно это в последний раз было? — деловито спросил Джон. Полезно держать наготове такие вопросы, ничего не значащие, ни к чему не обязывающие, но исподволь побуждающие собеседника рассказывать всё, что он знает.
— Месяц прошел, — хрипло, понизив голос, сказал Пер. — Как раз ночь темная случилась, безлунная. Она ж не любит свет-то, днем ни в жизнь не покажется. Ну, и луну тоже того… не очень.
Репейник кивнул, подбадривая.
— А мы все спали, — продолжал Пер уже громче, — тогда Клаут на воротах стоял, а все спали. Он стоял-то не один, с ним Люку положено было дежурить, да Люк принявши был с вечера, ну, это… разморило его. В канаве отдыхал. Клаут все зенки проглядел, а не заметил, как она подкралась. Во-от… А Люк-то принявши был, его и разморило… Она, значит, подкралась…
— И конец Клауту? — подхватил Репейник. Пер удивленно на него глянул:
— Да нет, Клаута она заворожила, а потом его отпустило, под утро уже, правда, но отпустило. Да вы ж его сам видали, он с топором у ворот щас был. Клаут теперича боится снаружи-то стоять. Говорит, у него, как это, фибия, вот. А Люку хуже пришлось, — Пер замолчал и сочувственно помотал головой.
— А что с Люком стало? — спросил Репейник.
— Выгнал его шериф со службы, — убитым голосом сказал Пер. — Сказал — за преступную халатность. За пьянку, то бишь.
Повисло молчание. Правда, ненадолго.
— Во-от, — протянул Пер, глядя куда-то вдаль. — Стало быть, пошла она тогда по деревне, и прямиком к старому Хьюгу. Порося в хлеву схватила, живого. Тот, конечно, визг поднял, тут-то все в деревне и проснулись. Вышли на улицу. Нашли её в хлеву. Она как зашипит, как зубищи выставит! А потом удрала, как пришла, прямо по улице, через ворота. С поросём подмышкой. И ни одна душа ей дорогу не заступила. Ну, это с ихних слов. Пока мы с Малком добежали, её уже и след простыл. Тут бы Люку с Клаутом подоспеть, да вишь ты, Люк-то принявши был с вечера, а Клаута она как раз заворожила…
— Значит, деревенские её видели? Что ж не стреляли? — спросил Репейник, гадая, о каком существе Пер говорит «она», и каким образом после встречи с этим существом удалось выжить «завороженному» Клауту. — У них ведь ружья были, наверное? Или она заговоренная, пули отскакивают?
Пер нахмурился, потоптался на месте и вздохнул.
— Знаете чего, добрый человек, — сказал он мрачно, — я ведь не местный. Мы с Малком из другой деревни пришлые, из Сванси. Отсюда лидов двадцать будет на закат. Полгода назад с родителями сюда переехали. Как Сванси затопило, так все и разъехались кто куда. Марволайн-то знаете, что на местном наречии значит? Погибель. Ага. Самое верное название. Погибельная река. Разлилась с какого-то перепугу — и всё, пропало Сванси. Под воду ушло. Конечно, кто там жил, почти все в город подались, да. Ну, а батя наш так сказал: кто на земле вырос, тому в городе не место, среди дармоедов! Так и сказал, вот не сойти с места, ежели вру. Сказал, мол, недалече деревня есть — он про эту деревню-то, значит. Ну, и переехали.
Репейник слушал, чувствуя, что понемногу глупеет.
— Во-от, — продолжал Пер, — Так я вам скажу, народ здесь шибко себе на уме. Вроде и душевный, а как послушаешь — не разберешь, что у них в головах деется. Я их тогда ну вот точно вашими словами спросил: чего, мол, не стреляли? Она ж перед вами была, как на ладони. А они только глаза отводят. Не твоего ума дело, говорят. Рыбу, говорят, беречь надо. Но я так думаю: ну какая рыба? Они на голову больные, про рыбу твердят. Рыба тут ни при чем, а тварюгу эту — пристрелить, и вся недолга, верно?
— Пожалуй, — задумчиво сказал Репейник. Вот незадача: Пер оказался никудышным информатором. Он был здесь таким же чужаком, как и Джон. Местные не считали его своим. Не доверяли. Да еще эта чушь про рыбу. Рыбу беречь… Вздор. Нет, решительно ни хрена не понимаю.
— Какая хоть из себя она? — спросил Репейник. — Как выглядит? Ты её видел?
Пер шмыгнул носом и почесал в затылке.
— Видел, конечно, да только всё ночью, впотьмах, — признался он. — Так скажу: не особенно она страшная, если попривыкнешь. Помню, до того, как увидал впервые, боялся — страсть. Деревенские ведь наговорят разного, как послушать — волосы на заднице дыбом встают. Одни говорили, будто она здоровая, как медведь, и что лапы до земли, с когтями. Другие — что сама махонькая, с пол-ре ростом, и что прыгает, будто твой кузнечик. Всякое болтали. То она у них голая, как лягушка, то волосом поросла, то глазья светятся, то наоборот, глазьев нет, слепая… Ну, про одно точно не наврали.
— Это про что? — безнадежно спросил Репейник.
Пер ухмыльнулся.
— Что сиськи у ней.
***
Дома у старосты было светло и уютно. Солнце зашло, на улице сгустилась непроглядная влажная ночь, как это всегда бывает здесь, в глуши — ночь, когда любое дерево у дороги кажется чудищем, когда не видно ни звезд, ни луны, и даже звуки гаснут в плотном туманном воздухе. А в доме уютно потрескивали свечи, тикали на стене часы да шипела бронзовая батарея: в подвале был устроен котёл для отопления. Ужин подали прямо сюда, в кабинет. Староста оказался радушным хозяином: увидев на пороге Джона, захлопотал, провел гостя в дом, крикнул обслугу. Толстая служанка, переваливаясь, как медведица, собрала на стол — суп, жаркое, какие-то диковинные пирожки, здоровенная бутылка. Теперь сытый и немного захмелевший Репейник сидел за столом, откинувшись на спинку кресла, и слушал. В руке Джон держал стакан с самогоном.
— Местные вас будут ненавидеть, — сказал староста. — Местные почему-то не хотят её трогать.
Староста Гатс был высоким и худым мужчиной лет пятидесяти. Длинные усы его, похожие на моржовые клыки, тронула седина.
— От неё одни беды, — говорил Гатс, изучая дно своего стакана. — Калечит людей, дерет скотину. Ночью никто не ходит на реку. Днём — пожалуйста, днём она прячется. А ночь — её время.
Он оказался на редкость сговорчивым, этот усатый дядька. Как только они покончили с супом и принялись за жаркое, Гатс стал рассказывать Джону о деле. Не спеша, подробно, без лишних эмоций. Мигрень шла на убыль, Джону всегда помогало спиртное. Староста говорил, Джон слушал.
— Русалка, — говорил Гатс. — Проклятая русалка, молодая, злющая и на редкость умная. Обычно мутаморфы все придурковатые, как жрать захотят — так и лезут к людям. При этом не разбирают, на кого напали — на ребенка, на бабу или на мужика с обрезом, прут напролом, пока заряд картечи в брюхо не схватят… А наша монстра — не из таких, нет. Осторожная, стерва. Живет в реке, видели, как ныряла с берега в воду. Пару раз и мне на неё взглянуть довелось. Долговязая, ростом почти с меня. Волосы чёрные. Бегает вдвое быстрее любого из деревенских. Клыкастая. Овец режет влёгкую, сверху прыгает, обхватывает руками, зубами до горла дотягивается и раздирает. Приходит в деревню раз в два-три месяца. Всегда ночью. Забирает скотину мелкую, несколько раз людей не досчитались. Хотя обычно с людьми не связывается. Если кто встретится на пути — она что-то такое делает, что человека парализует. Вот Клаут — как её увидел, так и лежал бревном до утра. Да… Так-то похожа на обычную девку. Фигурка… в общем, всё при ней. Знаете, как в сказках говорится, что русалки, мол, молодых парней чарами к себе завлекают? Так вот, этой никаких чар не надо, любой парень за ней пойдет. Особенно если в потёмках. И если она рот зубастый раскрывать не будет.
Репейник несколько раз медленно кивнул. Отпил из стакана. Крякнул и почесал щетину на шее.
— Я одного в толк не возьму, — сказал он. — Вы её видели. Знаете её повадки. Она куролесит в вашей деревне, если поймаете — выйдет, пожалуй, награда от губернатора. Да и местные спасибо скажут. Зачем я вам сдался в этом деле?
Староста открыл было рот, но Репейник деликатно поднял руку.
— Я ведь не убивец, — сказал он. — Я — сыщик, знаете ли. Ну, может, слыхали, Гильдия Сыщиков — что-то вроде полицейских на вольных хлебах. По части, гм… сложных проблем.
Староста кивнул.
— Еду, куда начальство направит, — продолжал Репейник, — распутываю то, что не может распутать местная полиция. Здесь, гляжу, все уже распутано, осталось только выследить русалку да пристрелить. С этим и сами справитесь. У вас шериф есть, стражники вон — лбы здоровенные… Не понимаю, зачем нужен именно я.
Булькнула вода в батарее. Часы угрожающе захрипели, но бить не стали — передумали.
— Положение очень сложное, — сказал староста, помолчав. — Давайте-ка налью еще на два пальца, и расскажу подробно. Идёт?
Репейник пожал плечами и подставил стакан. Плеснулся самогон, золотистый и пахучий; колыхнулись травяные стебли на дне бутылки. Гатс налил Репейнику, налил себе и посмотрел сквозь стакан на подсвечник. После гибели богов магические источники энергии оказались истощены, и яркие светильники, когда-то наполненные «светом божественным», теперь валялись на свалках, покрывались пылью на чердаках или попросту бесполезно висели под потолками, как украшения, которые забыли снять после шумного праздника. Им на смену пришли керосинки и свечи — так же, как паровозы и дирижабли заняли место изящных мобилей на магической тяге.
— Дело тут вот в чем, — сказал Гатс. — Местные почему-то наотрез отказываются убивать монстру. Она для них — вроде божества, понимаете? Верят, что, пока жива русалка, в реке не переведётся рыба. А если с русалкой что-то случится, рыба пропадёт. Такой вот бред. Я вам запросто всё рассказываю, а сам это из них чуть не силой выуживал. Не хотели признаваться. Только глаза прятали да бубнили: нельзя, мол, да нельзя. Беда будет. А чтоб её поймать, нужно всего-то стать цепью, поставить бредень и прочесать реку. Как попадется — застрелить. И дело с концом. Так нет же, и слышать о том не хотят. «Рыба пропадет, рыба». Пробовал с шерифом поговорить — шериф с ними заодно. Он ведь местный, здесь родился. Эх… — староста залпом проглотил самогон, потянулся к бутылке, налил еще.
— Нечисто здесь, — сказал он, — нюхом чую. Деревенские — народ грубый, в сказки не верит. Чтобы какую-то ублюдочную девку из-за дурного поверья не трогали? Не думаю. А думаю я другое. Есть в селе одна семейка, Гриднеры. Такие сволочи, хуже чирья на заднице. Каждый Гриднер — на свой лад засранец. Младший, Сэмиэм — здоровый бугай, драчун. Если началась драка в кабаке, то без младшего Гриднера дело не обошлось. И такой подлый: все мужики дерутся как дерутся — ну, фингал кому поставят или зуб выбьют — а этот норовит ухо отгрызть, рот разорвать, глаз выдавить. До смерти не бьёт, нет. А вот покалечить кого — всегда готов. Самое гнусное, что на говнюка никто сроду не жаловался. Слышно, бывало, крик в кабаке, прибегут разнимать — а там все уже кончилось, и виноватых не найти. Только на полу кто-нибудь валяется, и челюсть набок свернута. Кто его так, спрашиваю? Молчат. Не было ни разу случая, чтобы кто-то на Сэма Гриднера сказал. А самого Сэма и след простыл.
Староста отпил из стакана, сморщился, выдохнул и продолжал: