— Она уволилась, — сухо отрезал он.
— Только не говори, что и Лена уволилась, — делаю невинное лицо, применив еще раз болевой. — Кто теперь за миграцией моих трусов и носков будет следить?
— И наш помощник по хозяйству тоже, — с удовольствием наблюдаю, как перекатываются желваки — видно, что держится изо всех сил. Да-да! Матвей Тимофеевич! Вы ступили на очень скользкую дорожку! И неудобных вопросов и откровенного осуждения тебе не избежать, не надейся.
Понимая, что у благодетеля сейчас дым из ушей повалит от злости, его пассия ринулась на помощь.
— Прислуга, к сожалению, не обладает той верностью и преданностью, которые были нормой в девятнадцатом веке, поэтому при малейших трудностях все бегут.
Ух ты ж ка! Он оно чо! Маленькая шлюшка возомнила себя королевой, которой челядь должна была присягнуть на верность. Ладно, сделаю вид, что поверил, чтоб не доводить до греха. Понятное дело, что они уволились не по своему желанию — старый греховодник не захотел иметь перед глазами живые укоры совести. Стыдно папеньке в глаза смотреть людям, которые знают все о его неблаговидном поведении.
— А мы что, теперь обречены на голодное существование? — бросаю еще одну бомбу. Этой шутливой фразой всегда пользовался в детстве, когда родители в чем — то отказывали, и я делал вид, что и в правду верю в бедственное положение семьи. Это был один из множества узелков памяти, которые есть в каждой семье. Из них соткана теплота отношений, своя история, своя летопись счастья. Они как фотографии, хранят бесценные минуты близости. И дернув за один узелок, сразу переносишься в далекое или не очень далекое благополучное прошлое.
Но дергать узелки мне не особо удавалось. Потому что не удавалось поговорить по душам. В день приезда я не стал разговаривать с отцом дома: эта мелкая пиранья увивалась самым ласковым, но, я уверен, и самым ядовитым плющом вокруг него. Пришлось сделать это на работе и там же показать плющу зубы.
Глава 5
Едва я ступил в приемную, как мачеха, она же секретарша, как оказалось, еще и на испытательном сроке, выпрыгнула из-за своего стола, преградив мне путь. Ого! А мы еще и делаем вид, что работаем?
— Матвей Тимофеевич велел никого не пускать, — выпятив грудь, двумя нахальными булками выглянувшую из расстегнутой блузки, она вызывающе стрельнула глазками, в которых я поймал отблеск торжества.
Мстите за игнорирование йога-стриптиза?! Ну-ну! Посмотрим, кто-кого!
— Тимофей Матвеевич тоже ничего не имеет против. Приказ остается в силе — Никого не пускать! — скрипнув зубами от злости, я бесцеремонно подвинул пиранью плечом и открыл дверь в кабинет. Не успел я ее захлопнуть, как на пороге нарисовалась рьяная исполнительница секретарских обязанностей.
— Я не пускала! — в ее возгласе отчетливо звенело требование принять ко мне строжайшие меры, как к наглецу, переступившему через ее высочество, а вовсе не положенный испуг за невыполненный приказ.
Я вообще-то парень выдержанный, что касается покера или жестких переговоров. Но и на старуху бывает проруха. Чувствуя, что меня начинает трясти, я обернулся и, почти не размыкая сжатых челюстей, прорычал.
— Выйди вон!
— Матвей! Ты слышал! — воскликнула оскорбленная невинность, раздавив остатки моего самообладания.
— Пошла вон отсюда, подстилка! — ярость застелила пеленой глаза, и я до хруста сжал кулаки, едва удерживаясь, чтоб не пристукнуть мерзавку, разрушившую мою семью.
С однозначно читаемым намерением я двинулся на нее, вынудив с визгом выскочить в приемную.
— Тимофей! — грозно рыкнул родитель, приподнимаясь из-за стола. — Что ты себе позволяешь?!
— Я имею право общаться со своим отцом с глазу на глаз! — вбуравливаюсь в него взглядом. В ответ летит такая же стальная молния. И несколько мгновений между нами, как по электрической дуге мечутся искры гнева. Чтобы не дошло до взрыва, беру ситуацию в свои руки. В конце концов, не у меня крыша поехала. А человек, который привел в дом шлюху, явно имеет проблемы с чердаком.
Выдыхаю и, разжав кулаки, делаю шаг от двери и невозмутимо, насколько меня хватает, направляюсь к дивану, стоявшему справа от стола. Плюхнувшись в него, выдерживаю небольшую паузу, явно не дотягивающую до мхатовской, и почти миролюбиво говорю:
— Матвей Тимофеевич! Мы оба Барковские — и ничто на это повлиять не может. Поэтому давай обойдемся без излишних сантиментов и поговорим как партнеры, как нормальные мужики, в конце концов. Я хочу знать, что у нас происходит в доме. Я уже взрослый, и понимаю, что иногда бывает — седина в бороду, бес в ребро. Но делают же это тихо, не в ущерб репутации и семье, — я осознавал, что он сейчас мне мог в ответку бросить еще одну народную мудрость — яйца курицу не учат, но поговорить было необходимо, и как это сделать по-другому — я не знал.
Для меня отец всегда был эталоном. Уверенности в себе, деловой хватки, рассудительности, твердости. Он был гарантом моего счастливого детства. Незыблемой скалой. И вдруг превратился стареющего, выжившего из ума, сластолюбца, променявшего жену на дешевую шлюшку, которая обойдется ему, уверен, недешево. Чего греха таить, и мой меркантильный интерес здесь затронут — семейные деньги сейчас поплывут в самые дорогие бутики и шикарные салоны.
Она не будет, как мама, пользоваться всеми услугами, начиная от парикмахера до массажистки, дома. Еще со студенческих времен, мама считала деньги и не видела ничего зазорного в нежелании переплачивать бешеные бабки только за то, чтоб зачекиниться в популярном среди богачек месте и показать «Мы с вами одной крови». Эта же мартышка будет из кожи лезть, лишь бы стать одной из них, чтоб ее приняли. Надеюсь, папенька не собирается ее вводить в свой круг? Хотя почему нет? Будет таскать на мероприятия и представлять «Ника, моя помощница». И пусть все хоть глаза сломают, бросая косые взгляды! Официальная версия приемлемая, правда сильно притянутая за уши…
Отец исподлобья кинул на меня весьма нелюбезный взгляд. Понятное дело в свои пятьдесят с увесистым хвостиком оправдываться не хотелось, но я-таки оставался его единственным сыном и нагло ждал вразумительного ответа.
— Тимофей! Ольга оскорбила меня недоверием! Она сама ушла, посчитав меня подлецом со всеми вытекающими. Ты знаешь, что семья — это надежный тыл. Это замкнутый мир душевного благополучия. И вдруг я вижу, что моя женщина мне не доверяет! — начал папенька озвучивать выгодную себе версию, приправив пафосом оскорбленной невинности. Однако выглядело это так же нелепо, как сову на глобус натягивать. Я мог бы в пух и прах разбить его детский оправдательный лепет, но это означало бы конец диалогу. Сделаю вид, что принимаю. Во всяком случае, никто не заставляет подписывать письменное согласие с той чушью, что он несет.
— Ну тогда второй вопрос. Зачем вести в дом?! Ты понимаешь, что это репутация? Только не говори, что она сирота и ей некуда идти! — Сколько ни пытаюсь представить себя за партией в покер и нацепить бесстрастную маску, меня отчаянно колбасит. Чтоб не выдать своей злости, сую руки в карманы, благо надел летние легкие штаны.
— Зря ты ерничаешь. Она, действительно, сирота. И очень гордая и правильная девочка!
«Спокойно, Тимофей! Спокойно! Дыши! Дыши! Дыши, миленький!!!» — отчаянно давлю аутотренингом рвущиеся с языка матерные слова. Похоже, надо прикупить четки, побриться на хер на лысо, напялить оранжевый балахон и отправиться к буддистам за созерцательным мировоззрением. Пусть меня научат!
— Эээ! И из какого приюта ты ее забрал? — абсурдность ситуации набирает обороты, и я понимаю, что еще немного и не сдержусь. Мозг срочно требует переключения на что-то. — Кофе твоя сирота может сделать?
— Не надо язвить, — так, старикан тоже понимает, что мирные переговоры вот — вот сорвутся. Он нажал кнопку громкой связи. — Ника, сделай, пожалуйста, два кофе.
Три минуты передышки. Сиротка, сверкая глазками, несет две чашки. Одну подает мне, обдавая каким- то сладковатым ароматом — если бы не моя неприязнь, можно было б сказать приятным. Вторую несет отцу, обойдя стол с моей стороны и сделав знакомый прогиб опять же у меня перед носом, ставит перед ним. И сука, вижу, что нарочно скользит по его плечу грудью. Насколько я видел, она не таких уж впечатляющих размеров, но, видать, особая форма лифчика позволяет сделать ее аппетитной. Задница, обтянутая юбкой- карандашом, тут же напомнила вчерашнюю «собаку мордой вниз». Ай да Ника! Ладно. К мотивам, которыми руководствуется эта прохвостка, виляющая у меня перед носом своей собакой, мы еще вернемся.
— И все-таки! Где ты ее нашел? — почти миролюбиво повторяю вопрос, как только закрывается за ней дверь.
— Это племянница Распопова, с которым мы начинаем совместный проект. Оказывается, у его брата была внебрачная дочь, а он и не знал. Соответственно, и сам Распопов не знал, а после смерти брата, выяснилось, что она жила в детдоме. Ну Игорь нашел, хотел устроить ее жизнь. Но она отказалась. Сказала, что заработает на все сама и подачек ей не нужно. Вот он и попросил взять к себе. Марина же собиралась как раз в декрет.
С ума сойти! Осталось достать платок и промокнуть скупую мужскую слезу.
— А домой зачем? — повторяю, как тупой школьник. Хотя усилием воли еле удержался, чтоб не задать вопрос — а трахать-то зачем? Черт, где ж взять этот дзен? А вместо дзена приходится стискивать челюсти от злости.
— Я не хочу унижать ее положением содержанки на съемной квартире, — папа решил добить окончательно. От закипающего внутри бешенства я чувствовал себя похожим на скороварку. Такая мощная закрытая посудина. Снаружи тонкая струйка пара, а внутри температура достигает 130 градусов, Валентина отличный холодец в ней варила. Надо же! Мозги чуть не взрываются, а все мысли невольно возвращаются к нашей прежней жизни. И тем больней осознавать, что наша семья летит в пропасть. Невыносимо больно!
Глава 6
Как тут примириться с заскоком папаши, одним махом перечеркнувшим нашу благополучную жизнь?! Черт. Я и так был не самым ярым сторонником семейных уз, а теперь отчетливо понимаю, что это точно не для меня. Чтобы вот так убого оправдываться перед собственным сыном? Причинить боль женщине, которая в тебя душу вложила и чувствовать себя последним подлецом? Нет, отдавать член в единоличное пользование одной женщине?! Лучше уж необременительные интрижки. А собеседники у меня, слава Богу, есть.
— А чем она лучше тех девок, которых селят на съемных квартирах и, простите мой французский, трахают там же? — делаю еще одну отчаянную попытку достучаться до его мозгов, которые сейчас, как серная кислота, стремительно разъедает взбесившийся в предсмертной агонии тестостерон.
— Я не хочу ее потерять! Она необыкновенная. Она дорога мне.
Подскочившая бровь заменяет мой невысказанный вопрос, и отец его улавливает. И выдает еще один нелепый «обоснуй»
— Она красивая.
— Пап, мухоморы вообще самые красивые грибы, но от них сразу ласты склеишь.
— Нужно уметь их готовить. Помнишь, Астерикс и Абеликс какие сверхвозможности от настойки получали?! А если серьезно, то для лосей незаменимое лекарство, а для людей — настойку для суставов делают, ты забыл, как дед их собирал?!
Из всего сказанного я понял одно — для лосей лекарство. И в буквальном смысле прикусил язык, чтоб с него не сорвалось: «Какую ж болезнь мой лось собрался лечить?» Вот и смех, и грех! Аллегория такая откровенная вышла, что едва не заржал. Если эта мухоморка даже передо мной свое аппетитное филе выставляла, то скоро и впрямь мой родитель превратится в сохатого. Не я, так водитель или еще кто пожелает пристроиться к «собаке мордой вниз».
— Если по делу пришел, давай излагай, нет — мне работать надо, — прервал мои философские размышления отец.
— Я просто хочу понять, какая тебя муха укусила? Вот объясни, за каким хреном тебе новинка Патек Филипп почти за четыре лимона? Это не просто гнилые понты! Это тупые понты, прости!
— Ты считаешь, я не могу себе позволить статусные часы? Я всю молодость поджимал хвост! Не до роскоши было, — зная папеньку, я понимал, что не только наступаю на его хвост, но и отчаянно топчусь по нему, потому что, кажется, уже слышу стон сжатых от злости челюстей. Так. Меня опять начинает коротить. Эта мартышка уже наверняка втирает отцу про стиль жизни. Сука, сейчас она пройдет обкатку, наберется лоска, пережует и выплюнет моего родителя, как шелуху от семечек, перепрыгнув на более богатую и молодую шею.
— Ты хочешь сказать, что часы за триста тысяч уже никуда не годятся и их можно отнести в фонд бездомных? — охреневаю от того, что мужик в свои за пятьдесят начинает вести себя как мажор. Осталось только на Ибицу поехать и позажигать в ночных тусовках, чтоб доказать Нике, что он еще молодой. А там здравствуй, инфаркт или инсульт от полового непотребства. И о чем с ней можно говорить? Разные ценности, разный менталитет, разные взгляды на жизнь! И пропасть возрастная — даже для меня она была соплюшкой. Одно дело покувыркаться в постели ночью, другое — проснуться утром.
Однозначно, принять его выбор я не мог. И не только из сыновнего эгоизма. Хотя надо отдать ему должное, разогнав всех, кто был свидетелем прошлой жизни, он надеется ввести эту шлюшку в свой круг, поэтому не ссорится и со мной. Пытается создать видимость диалога. Зная его тяжелый характер, изгнания из родного дома я опасаюсь, если честно.
— Понимаешь, мужчина, как акула, он должен быть в постоянном движении, иначе задохнется. Ты ж в курсе, что акула может дышать только тогда, когда двигается, потому что жабры у нее неподвижные?
Ну началось! Не хватало еще, чтоб дневник потребовал принести! Понимаю, что тупо бьюсь лбом о каменную стену. Придется сменить тактику и найти слабые места в его обороне. Ясно, что какая-то часть мозга у него явно не работает, попытаюсь достучаться к неповрежденной.
— Пап, очень показательно сравнение с акулой, но, похоже, тебя за жабры уже крепко взяли, — я не помню, когда мне было так хреново. Чувствую себя выпотрошенной тушкой в руках таксидермиста.
А что?! Поставят на камин чучело кошечки своей — и как не умирала. Так и со мной папенька сейчас. Вроде и сын, а вроде говорящее чучело, прислушиваться к мнению которого никому и в голову не придет. Все мои предельно конкретные и ясные вопросы отскакивают от его черепной коробки, похоже так и не получив шанса быть осмысленными.
— И давай больше не будем поднимать эту тему. Каждый, — он сделал явный нажим на это слово, — сделал свой выбор. И Ольга сделала его первой. — Отчеканил он, пытаясь придавить меня свинцом своего взгляда. Да, наши «семейные» серые глаза имеют такую особенность — в минуту гнева или злости темнеют на много тонов. Пришлось вернуть ему такой же и вежливо, почти вежливо откланяться.
— Надеюсь, я буду освобожден от необходимости присутствовать на семейных обедах, — поставил я не очень вразумительную точку.
Я уже поднялся уходить, но отец меня остановил.
— Тим?