— Живую Розу, — попробовал улыбнуться Алекс, он был бледен. — Все танцы с Розой сегодня и ужин наедине.
— Сегодня Розы не будет, — широко улыбаясь, развёл мягкими ручками администратор.
— Как, почему? А завтра? — Алекс не мог поверить своим ушам.
— И завтра не будет. И вообще не будет. Она уехала.
— На гастроли? На станцию? На Землю?
— В резервацию. Жить. Вы же знаете этих чокнутых чёрных девиц — один бог знает, что может прийти им в головы… Но может быть вы хотите Лунную Орхидею? Она молода, прекрасна и впервые выступает у нас.
— Хорошо. Пусть Орхидея. Один танец.
Алекс сел за свой дальний столик. Он не знал, что ему чувствовать, что делать теперь. Он шёл тропой белого человека, думал как белый и поступал как белый. Законы отцов, честь и право отцов строили его жизнь. Он добился всего… для своих лет всего. Он хотел завершить испытание. Отец мечтал видеть его капитаном — значит завтра снова на центрифугу. И летать, летать до кровавых соплей. А потом жениться на целомудренной, холодной как лёд белой девушке, обустроить под новую семью старую усадьбу и родить сына, чтобы однажды подарить ему настоящую ракету. Да, па?
Зал постепенно наполнялся людьми. Кружилась, взлетала, порхала и падала наземь музыка. Стало душно, но это было неважно. Алекс не мог усидеть на месте — то крутил и мял в пальцах салфетку, то грыз стебелёк горькой зелени, то притопывал ногой, отбивая ритмы. Разочарование, горе, бессилие душили его, как стая тропических хищных змей. Он пил — коктейль за коктейлем, много, чтобы забыться и потеряться в этом правильном, безупречном, стерильном мире, где нельзя ни смеяться, ни плакать, ни идти босиком по живой земле, отдавая шаги божеству свежевспаханной почвы… Он не заметил, когда вошла Орхидея. Легконогая девушка, жёлто-смуглая, горделиво потряхивающая множеством унизанных мелкими жемчужинами косичек плыла над светящимся полом «Джанга» словно лодка над утренним морем. Она протянула руку изнемогающему пловцу, и Алекс нырнул за ней — в самую середину зала. Танец поднял его, как ветер поднимает осенний листок, закружил и подбросил — над людьми и над залом, над крышей, над домами, над городом, в бесконечное синее небо. Огромные глаза танцовщицы сияли рядом с его лицом. Они двигались вместе, ощущали друг друга всей кожей, нервами и дыханием. Каждый шаг был единственным из возможных — раз-два-три-раз-два-три-раз… полетели!
Не разжимая рук, молча, они вышли из зала. Аэробус умчал их в гостиницу. Там в смятении простыней они продолжили танец и узнавали друг друга, пока не поднялось солнце.
Склоняясь над смуглым лицом драгоценной подруги, Алекс спросил:
— Ваши женщины не спят с белыми. Почему я?
Орхидея рассмеялась и погладила его по щеке.
— Белые не умеют танцевать до последней души. Белые так не любят. Ты наш. Ты хапа-хаоле и твоя кровь согревает мою. Чтобы летать, моя радость, тебе не нужны корабли.
***
Он оставил свой дом, распустил слуг, за бесценок продал ракету. Он ушёл в резервацию — чтобы вернуться под новым именем и начать танцевать по Тау — от холодных морей до истлевших от жара песков. Он поднял своих братьев и дал им оружие и рассказал, как воевать и как побеждать. Он взял в жёны чёрную женщину и его сыновья пошли босиком по земле. Он погиб — через десять лет и три года. А мы — живы. Где теперь белые? В городах, со своими железными демонами. Они не ходят в наши леса и не трогают нашу воду и не суют свои деньги под ноги нашим женщинам. Слышишь, хапа-хаоле — бьёт барабан, шумит море, зверь идёт по тропе? Это наша земля. Нам здесь жить…
Матумба
Серое небо вздулось, грозя разразиться тропическим ливнем. Липкие листья лиан лезли в лицо, забивались за шивороты, путались в волосах. Пот стекал по распаренным лицам торговцев — только торговцы рискуют в жаркий сезон посещать непроходимые джунгли Великой Африки. Климат на планете отличался непредсказуемостью, леса и воды изобиловали хищниками, высоченные темнокожие великоафриканцы славились неумолимой свирепостью и не брезговали каннибализмом. Но на исходе четвёртого из шести летних месяцев туземцы забивали длинноногих, могучих птиц, похожих на земных страусов. Провисев с пару месяцев на жаре, огромные туши становились вкусны и целебны. Покрытое янтарным жирком, тающее во рту мясо способствовало пищеварению и хорошему цвету лица, излечивало юношеские прыщи, женскую истерию и старческое бессилие. И продавалось на вес золота — великоафриканцы крайне неохотно расставались со своим любимым кушаньем, а все попытки повторить рецепт завершались плачевно — туши гнили и тухли. Вот и продирались сквозь джунгли господа коммерсанты, охмуряли туземцев бусами, зеркалами и огненной водой. Многие не возвращались…
Фёдор Булкин и Джон О'Рейли рассчитывали вернуться. Они везли товары, перед которыми не устоял бы любой дикарь — поющих китайских кукол, коробочки пёстрого аквагрима, ёлочные гирлянды, капроновые банты всех цветов и, конечно же, бусы и зеркала. Ездовой робот Янки, жалобно скрипел гусеницами — компаньоны надеялись, что обратно он поползёт так же тяжко нагруженным. Огненной воды в багаже, упаси боже, не было — обещание командора Фон Клотца повесить на воротах базы любого, кто станет продавать спиртное туземцам, было отнюдь не шуткой. Но О'Рейли был бы плохим ирландцем, если б не мог с закрытыми глазами собрать самогонный аппарат из подручных деталей. И Булкин от него в этом не отставал. Им нужны были туши — как минимум три — чтобы выкупить со штрафной стоянки бедную «Клементину» — родную ржавую развалюху, прошедшую с компаньонами полгалактики.
— Тед, я тебе говорил — на шестнадцатилетие мне подарили настоящую ракету. Папаша с дядьями скинулись. Как сейчас помню — старик хлопал меня по плечу, выдыхал перегар и вещал «Джонни, такого раздолбая как ты не видал даже Дублин. Лети отсюда, малыш!» Вот я и улетел.
— У меня не было папы, Джон, — Фёдор крякнул и смахнул с волос алчную стрекозу. — Моя мама хотела, чтобы я стал музыкантом. Играл на скрипочке…
— Это ж здорово! — О'Рейли расплылся в улыбке. — Сядешь в пабе, начнёшь «Ра-ти-ту-ру-ла-лей!» и все тебе наливают.
— Какое там. В фи-лар-мо-ни-и. В костюмчике с белой рубашечкой, третьей скрипкой в пятом ряду…
Веснушчатую физиономию ирландца перекосило.
— До тринадцати лет терпел. Пока матушка замуж не вышла. А как отчим ко мне приставать начал… да нет, со скрипочкой, надо, мол, Федя! — я и сбежал.
— И правильно сделал! Русский с ирландцем братья навек! — Джон снял с пояса флягу, неторопливо открутил крышечку, смачно глотнул и передал другу.
— Ирландский? — осведомился Фёдор.
— О'Хара божился, что прямо из Тары. Врёт, наверное. Но виски знатный, — О'Рейли повёл носом и с сожалением прицепил флягу обратно.
— Кстати о виски… Где мой процент, Джон?!
— Какой процент? — неискренне удивился О'Рейли.
— Со сделки, — напомнил Фёдор.
— С какой сделки? — Джон обиженно заморгал, сделавшись похож на толстого рыжего ангела.
— С партии кубинских сигар. Я, между прочим, целый вечер потратил, уговаривая эту свинью Шнеерсона уступить товар именно нам!
— А, с сигар… — Джон потупился. — Понимаешь, я тоже потратил на эту свинью целый вечер. Взял контейнер контрабандного «Беломора» и тут же перепродал в виски-бар на орбитальную станцию. А сигары стоят как батл каждая и космикам даром не нужны. Бизнес есть бизнес.
У Фёдора зачесались кулаки. Он собрался было напомнить бесстыжему ирландцу про проигранную на пари шлюпку, упущенный в космос скафандр и разбитый плафон в кают-компании, но какое-то яркое пятно впереди привлекло его внимание. Булкин всмотрелся пристальнее:
— Баба! Баба, Джонни! Настоящая баба!
И вправду — на уютной полянке, раскинувшись как дитя, мирно спала молоденькая туземка. Пышные кудри разметались по зелёной траве, розовый ротик чуть приоткрылся, упругие грудки дразнясь выглядывали из-под цветочных ожерелий, стройные ножки поражали воображение, на прелестном, нежном животике сидела бабочка. Рядом с девушкой стоял небольшой дерюжный мешок. Джон взглянул туда и закричал шёпотом:
— Золото! Тед, мы спасены!!!
Булкин отмахнулся. Он присел на корточки рядом с девушкой, наклонил голову, заглянув снизу в её прелестное, невинное личико. От смуглой, тёмно-медовой кожи пахло тропическими цветами и здоровой, неиспорченной женственностью — никакие помады, крема и массажные щётки никогда не касались этой инопланетной Евы…
Перекрестившись от счастья О'Рейли запустил руку в мешок, достал жёлтый лоснящийся самородок и прижал к сердцу. Фёдор осторожно отвёл прядку волос от сонной щеки, прикоснулся грубыми пальцами к тёплой, пушистой как персик коже. Неземное создание открыло огромные фиалковые глаза, взмахнуло длиннющими ресницами — и завизжало, как ошпаренная коза. В тот же миг с нависающих веток, из кустов и из-за деревьев ломанулись друзья и родственники красотки. Мелькали пёстрые копья, летели перья с дикарских уборов, сыпались на истоптанную траву зубы и серьги. Булкин с О'Рейли встали спина к спине и дрались как звери. Робот Янки натужно взрёвывая попытался удрать, но его завалили первым — перевернули на титановую спину и тотчас начали потрошить тюки. Разноголосый писк кукол подсказал компаньонам, что они остаются без выручки. От злости даже прибыло сил, но ненадолго. Огромная, липкая сеть, упавшая с псевдобаньяна запутала бойцов намертво. Свирепые великоафриканцы, сверкая свежими синяками, крепко связали О'Рейли и Фёдора, прицепили к палкам как кабанов и понесли в чащу.
«Съедят» — обречённо подумал О'Рейли. Фёдор был примерно того же, но более пространного и нецензурного мнения.
Несли их долго. Комары и москиты искусали друзей до слёз — и ведь не почешешься. Очень хотелось спать, есть, воды и хорошенько дерябнуть. Фёдор увидел туземку-наводчицу, весёлую и довольную, попытался плюнуть в неё, но не попал. Туземцы скалили уцелевшие зубы и что-то свирепо лопотали. И как на грех, переводчик у Джона сбили с уха и затоптали, а Фёдор свою машинку неосмотрительно таскал в дальнем кармане брюк.
Наконец вдалеке показалась деревня. Визжали и довольно хрюкали псевдосвиньи, тоненько тявкали псевдособаки, рыли землю голенастыми лапами драгоценные птицы, обаятельные жёлтые птенчики копошились в пыли вместе с чумазыми человеческими детёнышами. Полуголые красавицы вперемешку с иссохшими старыми ведьмами выглядывали из дверей хижин. Победители торжествующе заорали, им в ответ тут же застучал барабан, потянуло дымком. Пленников приволокли к солидному, огороженному частоколом строению и неожиданно развязали. Растирая затёкшие конечности, друзья печально смотрели на черепа, ухмылявшиеся им со столбов. Ворота маленькой крепости открылись, взметнулись в салюте копья, и к пленникам вышел вождь — красавец мужчина, весом никак не меньше полутораста кило. В больших ушах у него болтались большие золотые серьги, на руках и ногах — золотые браслеты, срам прикрывала пышная гирлянда из белых цветов, другая обвивала мощную шею и свисала на смуглый, волосатый живот. Вождь зевнул, лениво поприветствовал своих доблестных воинов и неожиданно заговорил на корявом, но вполне внятном пиджине:
— Ты и ты — воины с небесной-лодки?
— Да, большой-человек-чьи-ноги-попирают-врагов-а-голова-увенчана… — Фёдор лихорадочно подбирал титул.
— Не болтать! Ты и ты — трогать женщина, воровать золото. Так?
— Мы не виноваты, ваша честь, оно само там лежало, — вздохнул О'Рейли. — Не бросать же живые деньги в лесу.
— Я-большой-человек-на-три-ладони-деревни. По моя земля может ходить женщина с мешок золота, и ни один плохой воин не обидеть женщина, — вождь зевнул ещё раз и протянул руку — заботливый слуга вложил в неё калебас с каким-то перебродившим напитком. — Огненная вода есть?
— Нет, — друзья развели руками, — но можно…
— Я-большой-человек говорю — нельзя! — вождь опрокинул содержимое калебаса в свою огромную глотку. — Выбирай, смерть или матумба?!
Джон и Фёдор переглянулись. Что такое «матумба» они не знали, но сердце подсказывало самое нехорошее. А с другой стороны — у живого человека есть шансы выбраться, а у мёртвого шансов нет.
— Матумба! — рявкнул О'Рейли.
— Матумба, — чуть помедлив, согласился Булкин.
Удивлённый вождь перестал чесать брюхо и посмотрел на пленников с уважением. Подошёл, похлопал по плечам тяжёлой ручищей:
— Смелый воин! Настоящий мужчина. Раньше весь воин с небесная-лодка выбирать «смерть!». Сегодня есть, спать. Матумба завтра.
Друзей отвели в уединённую хижину на самом краю деревни, дали печёной свинины, каких-то фруктов, большой калебас полный мутноватой и теплой, но всё же пригодной для питья воды, и заперли. Утолив первый голод, коммерсанты задумались — положение было самое что ни на есть безвыходное. О'Рейли поглядел в щели — четверо здоровенных великоафриканцев ходили вокруг хижины неусыпным караулом. Фёдор попробовал было попроситься до ветру — ему недвусмысленно указали на прикрытую крышкой ямку в углу и текущий на дне ручеёк. Дело отчётливо пахло неприятностями.
Хмурый Фёдор достал переводчик, прицепил его на ухо — разбирать, о чём болбочут дикари. Снял с пояса свою флягу — и чуть не заплакал — в драке кто-то сбил крышечку, от коньяка остался только запах. У О'Рейли его спасительницу под шумок сдёрнул с пояса ушлый туземц. Но ирландец был тоже не промах — из грудного кармашка на свет божий явилась ещё одна фляжечка, крохотная, с ладонь. Деловито свинтив колпачок, Джон вздохнул:
— А вот это и вправду ирландский виски. Настоян на вереске и меду. Ещё папаша мой, царство небесное, ставил. Эхх… Тед, может это последняя в жизни выпивка. Угощайся, дружище, русский с ирландцем братья навек!
Крякнув, Фёдор отпил хороший глоток — виски вправду был бесподобен. Тонкий вкус лета остался на языке…
— Как выбираться-то будем?