Любительский перевод и редактура — Марина Старцева
Все примечания — переводчика
ГЛАВА I
Борьба за Рейн. Рейн
Я сижу в кабинке в «Бургер Пэлас», — не помню, как сюда попала или, когда, но пустое сиденье напротив меня говорит, что я пришла одна. Пахнет классическими жирными гамбургерами и картошкой-фри. Мой желудок урчит в ответ. Боже, я умираю с голода. Я бросаю взгляд через шумный ресторан быстрого питания на гигантское цифровое меню на стене и замечаю четыре знамени, висящие по обе стороны от кассы. Они огромные, свисают от потолка до пола. Только вместо хорошеньких моделей, поедающих сказочно красивые чизбургеры, эти выглядят, как пропаганда Антихриста. Каждое из них ярко-красного цвета, а по центру — силуэт фигуры в капюшоне и на лошади. Одна держит тяжелый меч над своей головой. Другая — косу, как Мрачный Жнец. Третья размахивает булавой, а четвертая бросается вперед с пылающим факелом. Несмотря на то, что не вижу лиц, я почти чувствую, как их демонические глаза смотрят прямо на меня. «Это — гребаная маркетинговая кампания», — думаю я, изучая эти ужасающие знамена, чтобы узнать больше информации. И в верхней части каждого лишь простая дата большими белыми буквами: «23 апреля».
Какого черта!
Я разглядываю ресторан в поисках новых подсказок, но все, что нахожу, — это счастливые маленькие семьи, потягивающие содовую из красных стаканчиков с изображением всадников в капюшонах. Маленький мальчик несет к своему месту БигКидБокс с изображением на нем Мрачного Жнеца. Маленькая девочка облизывает кроваво-красное мороженое из треснувшего черного рожка. И на каждой обертке, на каждом постере, каждой салфетке, соломинке, пакете кетчупа — одна и та же дата.
23 апреля? Я ломаю голову. 23 апреля. Что же, черт возьми, произойдет двадцать…
Прежде чем я успеваю закончить свою мысль, свет гаснет, и двери распахиваются. Ветер вьется в маленьком ресторане, подобно торнадо. Напитки разлетаются, людей расшвыривает, когда четыре фигуры в капюшонах на гигантских выдыхающих дым лошадях врываются внутрь.
Внезапно знамена, маркетинговая кампания — все это обретает смысл.
Сегодня 23 апреля.
И мы все умрем.
Дым, крики и хаос наполняют помещение, когда я ныряю под стол, пятясь к стене и прижимая колени к груди. Не могу дышать. Не могу моргнуть. Не могу думать. Все, что я могу сделать, это заткнуть уши и попытаться заглушить крики матерей и детей, вглядываясь в темноту.
Языки пламени поднимаются вверх по черно-красным полотнам, освещая опустошенное пространство передо мной: мебель перевернута, тела разбросаны вокруг обломков, повсюду отрубленные головы, отрезанные конечности, торсы, насаженные на ножки столов. Мои ладони перемещаются от ушей ко рту, когда я заглушаю крик.
Не позволяй им услышать тебя.
Густой черный дым начинает клубиться и вползать в мое укрытие, заставляя глаза слезиться, а горло гореть. Теперь я почти ничего не вижу за столом, и мне все труднее и труднее подавлять панику и кашель, поднимающийся в горле.
Знаю, мне нужно бежать, я должна, но мои ноги не слушаются. Остаюсь в позе эмбриона, раскачиваюсь, как ребенок и натягиваю футболку на рот и нос.
Я мысленно кричу на себя, но только голос моей матери наконец приводит мою задницу в движение: «Ты собираешься весь день сидеть дома и валяться, как твой отец, или все-таки выйдешь и попытаешься кому-нибудь помочь?» Ее ругань с сегодняшнего утра звучит в моих ушах громче, чем крики горящих, пронзенных женщин и детей вокруг меня.
Я хочу помочь. Даже если сейчас и в состоянии помочь только себе.
Положив ладони на грязный пол, я медленно опускаю колени, чтобы встать на четвереньки. Я могу это сделать. Последний вдох, и выпрямившись, готовлюсь отползти в безопасное место. Сквозь дым невозможно разглядеть выход. Делаю первый шаг — и вижу два забрызганных кровью копыта, которые останавливаются прямо передо мной. Кричу — и просыпаюсь, когда мой крик замирает. И так каждое утро происходит со мной и со всеми, с тех пор, как начались ночные кошмары.
Схватив свой мобильный телефон с зарядного устройства, я задерживаю дыхание и смотрю на дату: «апрель 20».
Выдыхаю и бросаю его обратно на тумбочку. Раньше я чувствовала такое облегчение, просыпаясь от кошмара. Тогда у меня все еще была надежда, что какой-нибудь ученый где-нибудь разберется с этим. Но все на планете уже почти год видят сны о четырех всадниках апокалипсиса, наступающего 23 апреля, и у нас до сих пор нет ответов.
Уже через несколько месяцев большинство ведущих мировых исследователей либо смирились с поражением, либо умерли от сердечных приступов, либо сошли с ума от стресса в попытке разобраться с этим. С каждым днем новости становились все хуже, уровень преступности стремительно рос, и в конце концов дикторы просто перестали вести репортажи. Не имея ни ответов, ни надежды, ни, черт возьми, даже фальшивых новостей, чтобы успокоить нас, большинство людей просто смирилось с тем, что 23 апреля наступит конец света. В их числе и я.
Я все еще чувствую облегчение, когда просыпаюсь от кошмара, но теперь, это только потому, что не могу дождаться, когда все закончится. Еще три дня. Я должна заниматься этим дерьмом еще только три дня. Стаскиваю себя с кровати и стону, глядя на свое отражение в зеркале ванной. Растрепанные черные волосы до подбородка обрамляют мое бледное лицо, точно так же, как вчерашняя размазанная подводка очерчивает мои запавшие голубые глаза.
Что творится с моими волосами, черт возьми? Мой взгляд скользит по грязной столешнице в поисках щетки и останавливается на длинной черной косе, все еще перевязанной резинкой, лежащей в куче, рядом с пустой бутылкой кодеинового сиропа от кашля.
Вот так, Рейн (rain — дождь). Лови кайф, срезай все волосы. Действительно оригинально.
Я пытаюсь вспомнить, что произошло прошлой ночью, но нет даже размытого пятна. Все просто исчезло, как волосы, которые я подбираю и бросаю в переполненный мусорный бак по пути в душ. Нам посоветовали использовать ванны для хранения воды на случай, если снабжение нашего города будет прервано, но, как я понимаю, если мы все равно умрем, почему бы сначала не насладиться горячим душем? А под «насладиться» я подразумеваю — плакать под струей, пока вода не остынет. Вытираю полотенцем свою новую уродливую стрижку, надеваю майку, клетчатые фланелевые пижамные штаны и сую ноги в старые ковбойские сапоги. Когда я раньше выходила из дома, мне всегда хотелось выглядеть хорошо — бронзатор, пляжные волны, декольте, обрезанные джинсы — все те штучки, которые привлекают внимание. В плохом смысле. А сейчас такой внешний вид побудит ограбить тебя или изнасиловать. По крайней мере, здесь. Теперь я старюсь выглядеть бездомной.
Как бы сильно мне ни хотелось провести следующие три дня в постели с головой под одеялом, я ужасно голодна, а все, что у нас есть — это сушеная лапша для спагетти, банка лимской фасоли и бутылка просроченного сиропа для блинов. Наши запасы были на исходе с тех пор, как банды захватили соседние продуктовые магазины. Они позволят вам сделать покупки, но вы должны будете согласиться платить им в их в валюте, а когда вы девятнадцатилетняя девушка, это…
Скажем так, я еще не настолько отчаялась.
К счастью, «Бургер Пэлас» все еще работает. И они берут наличные. Я просто должна войти и выйти, не привлекая к себе слишком много внимания.
Я поднимаю с пола толстовку «Двадцать один пилот» и борюсь с желанием зарыться носом в мягкий хлопок, как раньше. Знаю, что запах Картера давно исчез, как и он сам — и слава богу за это. Последнее, что мне нужно, это еще одно напоминание о том, что мой тупой бойфренд предпочел провести свои последние несколько недель на земле — в Теннесси со своей семьей, а не здесь — со мной.
Козел.
Я натягиваю толстовку через голову, завершая свой ужасный образ, топаю вниз по лестнице. В гостиной почти та же картина, что и каждое утро. Мой отец лежит в отключке, в своем кресле-реклайнере лицом к входной двери с зажатой в локте бутылкой виски и дробовиком на коленях. Я бы, наверное, сжалилась над ним, если бы он не всегда был горьким пьяницей. А он был.
Мой отец просто параноидальный подлый пьяница. Мне невыносимо даже смотреть на него. Я прикрываю рот рукавом толстовки, чтобы меня не вывернуло от запаха мочи и хватаю со стола его рецептурную бутылочку гидрокодона.
Думаю, что с тебя хватит, старина.
Сунув одну из маленьких белых таблеток в рот, я кладу остальные в карман и пересекаю гостиную.
Хватаю с крючка у входной двери отцовские ключи и запираю замо́к на ключ. Хотя я и умею водить, но не беру папин грузовик. Дороги так забиты брошенными и разбитыми машинами, что они не пригодны для проезда.
Правила дорожного движения были одной из первых вещей, которые сошли на нет после того, как начались кошмары. Все стали ездить чуть быстрее, выпивали по паре дополнительных стаканчиков, не обращая внимания на надоедливый красный свет и знаки «Стоп», забыв, что поворотники вообще когда-то существовали.
Было так много несчастных случаев, что эвакуаторы, копы из дорожной полиции, сотрудники скорой помощи не могли угнаться за ними, так что в конце концов они перестали даже пытаться. Разбитые машины скапливались и становились причиной новых аварий. Затем заправочные станции закрылись, и люди стали бросать свои автомобили где придется, когда заканчивался бензин.
Франклин-Спрингс, штат Джорджия, никогда не был классным местом, но теперь он выглядит как одна большая арена гонок на выживание. Я живу рядом с главным двухполосным шоссе, которое проходит через весь город. Так что, я бы знала, если бы они здесь проводились. Кстати, прямо напротив моего дома висит табличка: «Добро пожаловать во Франклин-Спрингс». Конечно, кто-то недавно забрызгал из баллончика буквы «RAN» в слове Franclin, так что теперь надпись гласит: «Добро пожаловать в Гребаный Спрингс».
Не могу представить, кто бы сделал такое!
Самый быстрый путь в город — пройти вдоль шоссе около мили, но это также скорейший путь быть ограбленным или изнасилованным, поэтому, плохо одета или нет, — придерживаюсь леса.
Как только мои ноги ступают на покрытую сосновыми иголками тропинку позади моего дома, я могу наконец расслабиться. Вдыхаю влажный весенний воздух. Слушаю, как птицы щебечут на деревьях и пытаюсь улыбнуться, но это чувствуется как-то неправильно. И я притворяюсь, всего на мгновение, что все снова хорошо, как раньше.
Но когда выхожу из леса и чувствую на своем лице жар от горящего рядом автомобиля, я вспоминаю: жизнь — отстой, и мы все умрем.
Накидываю капюшон на голову и на цыпочках выхожу из-за угла библиотеки, высматривая хулиганов, насильников и бешеных собак. На самом деле у собак нет бешенства, но за последние недели погибло так много людей, что их питомцы начинают собираться вместе и охотиться стаей.
Так. Много. Людей.
Образы тех, кого я потеряла мелькают у меня перед глазами, тусклые и зернистые, пробивающиеся несмотря на гидрокодон. Но болеутоляющее делает свое дело, и через несколько мгновений я снова становлюсь бесчувственной и мои мысли в тумане.
Когда «берег» становится чистым, я засовываю руки в передний карман толстовки, чтобы все мое барахло не вывалилось наружу, и бегу через улицу. Легковые автомобили и грузовики залезли на обочины, перевернуты в канавах и оставлены с широко открытыми дверями посреди полосы движения. Стараюсь не думать о том, сколько еще людей может быть в этих машинах, когда протягиваю руку и открываю дверь в «Бургер Пэлас».
Когда вхожу, я почти ожидаю увидеть пылающие знамена и демонов верхом на лошадях и кромсающих людей. Вместо этого вижу весь оставшийся жалкий город Франклин, забившийся в ресторан, и все в нем орут друг на друга.
Боже, как это громко! Люди, которые прожили здесь всю свою жизнь, тычут пальцами друг другу в лицо, споря о том, кто следующий в очереди. Младенцы орут. Матери плачут. Малыши кричат и бегают вокруг, как дикие животные. И от каждого несет спиртным.
Я вздыхаю и начинаю пробираться в конец очереди, когда замечаю, что моя учительница из третьего класса, Миссис Фрайзер, стоит у кассы. Ее черед делать заказ, но она слишком занята тем, что проклинает пастора Блэнкеншипа, который стоит за ней. Я уверена, что миссис Фрайзер не будет возражать, если я…
Проскальзываю перед ней к кассе, надеясь, что она продолжит кричать достаточно долго, чтобы я успела сделать заказ.
— Привет, и добро пожаловать в «Бургер Пэлас»! — девушка в бейсболке с названием ресторана и рубашке поло приветливо улыбается мне из-за прилавка. — Могу я принять ваш заказ?
Бросаю взгляд на вереницу людей и замечаю еще троих сотрудников, демонстрирующих такую же театральную улыбку.
Что за хрень они дают этим людям? Молли (экстази)? Кристаллический метамфетамин?
— Мм… да, — я стараюсь говорить тихо, — содовую и большую картошку фри.
— Не желаете Апокалипсис?
Я моргаю. Дважды.
— Простите, что?
— Апокалиптическую порцию, — она показывает на один из цифровых экранов позади себя, где анимированный тридцатидвухунциевый напиток и ведро картошки фри держатся за руки и прыгают вокруг огня: «Похоже, нам больше не нужно беспокоиться о углеводах, верно?»