— Извиняйте, последнее время…
— Дело обычное. И… Таша, я понимаю, что будет тяжко в дороге — ехать долго. Только знай, что с тобой в одной телеге будет моя жена и она тоже в тягости. Не мучил бы вас обеих, если бы мог. Но меня отзывают отсюда и велели с собой привезти тебя. Ослушаться я не могу… ты тоже. Я озаботился вашим здоровьем, не сомневайся. Зелье от тошноты сготовил, еда будет вам та, от которой не станет плохо. Поедем не спеша, намостим вам под бока сена…
Я видела, что он маялся своей виной. Скорее, переживал не столько за меня, как за свою жену — что тоже будет трястись через полстраны. И поспешила успокоить:
— Я собралась уже. И вы же знаете, что мне сильного ведуна искать нужно. Так что я вас век благодарить буду, если довезете туда, где его можно найти.
Он повеселел, улыбнулся, построив брови домиком:
— С утра выступаем. Хорошая ты девочка, рыжуля, — похвалил меня и, посерьезнев, велел вдруг: — Назови имя отца твоего ребенка, Таша.
Я тоже перестала улыбаться, покрутила головой — не скажу, не положено. Ни моя мама, ни бабушка когда-то, ни я сейчас не знали — свободен любимый, женат или, может, у него есть невеста? Не осуждали за то, что такое возможно — любви и свадьбы нам никто не обещал и не обманывал. Так что и у нас не было права рушить жизнь того, кто согрел, приласкал, когда другие отворачивались, да еще и подарил великое счастье — дочку.
ГЛАВА 5. 3
Жена у ведуна была молчаливая и спокойная. Чем-то схожая с виду с ним же — русая, светлоглазая, невысокая. За два дня, что ехали вместе, мы с ней почти и не говорили. Срок у нее был больше моего — под одеждой уже обозначился небольшой живот. И ей тяжелее давалась дорога, поэтому мы часто останавливались и ведун прохаживал ее шагом, обнимая и ласково уговаривая потерпеть. Глаза у него были неспокойные и виноватые, хоть он и улыбался, успокаивая жену.
Если бы я захотела, мне было бы с кем поговорить- с нами, охраняя наш малый обоз, ехали на конях Микей и Хоразд. Окрепнув, они возвращались в отряд столичной стражи. Где-то там жили их семьи. Оба часто поглядывали на меня, таясь от ведуна, будто делали что-то недозволенное, и я старалась не думать об этом, не придавать значения тому, как они себя ведут.
Обоз состоял из трех повозок — на одной ехали мы с Марутой, другая была заполнена их семейным скарбом, третья везла брата ведуна, который мог уже сидеть, хотя чаще лежал — слабый еще и тоже молчаливый. Такая, видно, у них была семейка. Трое сильных стражников на конях были достаточной защитой от лихих людей. Ведун сказал, что на этих дорогах давно уже не озоруют. Слишком хорошо охранялись проезжающие обозы, нанимая ведунов, слишком большой кровью давались раньше грабежи. Потому перестали и пробовать.
Он как раз подъехал к нам и сказал, что впереди небольшой лесной хутор в шесть домишек, и там…, а я схватилась за голову и замычала от боли. Она закружилась, и я то ли сомлела, то ли просто забило что-то памороки, но я уже видела перед собой не ведуна, а чужого мужика, совсем мне не знакомого до этого. Высокий, патлатый, с беспокойными темными глазами и горбатым носом, он виднелся у дороги и, не смея подойти ближе, говорил оттуда, проплывая мимо лесных деревьев вместе с нашей повозкой. Я во все глаза глядела, почему-то совсем не страшась его, хотя привида видела в своей жизни впервые. А мое оцепеневшее тело лежало, придавленное уже знакомой нездешней тяжестью. Его слова отдавались в голове болью:
— Помоги, не дай сгинуть без поминального обряда, без надежды возродиться…, чтобы семья могилы моей не знала. Чтобы звери кости растащили. Не оставь, добрая душа, — просил он меня, — скажи на хуторе, что недалеко от того дерева, что с большим дуплом у корня, медведь меня задрал. Там и зарыл в хворост. Худой… голодный с зимы…пусть сильно сторожатся…, - таял туманом, размывался, рассеивался, а меня больно били по щекам, в лицо прыскали изо рта водой.
— Что с тобой такое? Приди в себя, Таша!
— Отойди от нее! — раздался напряженный голос Микея, — жену свою лупи по морде!
— Что-о? — похоже, растерялся ведун.
— А ничего! Надоело — вот что. Рыженькая, эй… ты чего, что с тобой такое? — осторожно гладил меня по побитым щекам парень и поправлял плат на голове подрагивающей рукой. Я открыла глаза. В теле чувствовалась противная слабость, точно как тогда — после ночного разговора с дедом. Я даже не знала, как звали его, почему-то сейчас это показалось важным.
— Гнат, — обратилась я к ведуну по имени. Надоело играть в эти игры. Со мной делалось что-то серьезное и даже страшное, а еще — плохое для дочки. Так сказал тот дед, и я больше не хотела ждать, терпеть неизвестность, от которой было страшнее, чем от привида.
— Как звали того деда? Что он сделал со мной? Он же дотянулся тогда, так же? А потом снился мне и сказал, что для моей дочки плохо… что плохо, а, Гнат? Опять я только что привида видела, и снова сил нет даже руку поднять. Чем ей это грозит, почему плохо-то?
Ведун молча смотрел, как Микей вытирает мне мокрое лицо, садится рядом со мной на край повозки. Оглянулся на жену, отослал ее взмахом руки подальше — она покорно отошла. Он смотрел теперь на Микея. Тот огрызнулся:
— Не уйду, даже и не думай! Мне тоже нужно знать — что с ней? И почему женский плат повязала, и что за дочка, где она? Можешь и мужское отсушить, и язык узлом завязать, как обещал… Что за дурь ты задумал, ведун? Куда тащишь ее? Она же такая маленькая, совсем одна тут…, а ты на кухарню ее засунул. Я узнавал — даже не платили ей за работу, а она днями там… Ты что — робыню себе достал в ней? Бабе своей в помощь? Так знай, что я ее одну…
— Заткнись ты уже, угомонись… защитничек, — устало сказал ведун и скомандовал: — Двигаемся дальше… через малое время хутор, там сегодня заночуем.
ГЛАВА 6. 1
На хутор мы въехали еще засветло. Остановились возле крайней избы. Пока стражники вязали коней к тыну, от жилья к нам потянулся народ. Пятеро здоровенных бородатых мужиков в простой темной одежде спокойно подошли и завязали разговор с ведуном о ночлеге, кормежке для людей и лошадей, и о плате за все это.
А я окликнула их со своей повозки:
— Дяденьки! А у вас никто не пропадал в лесу на днях? Мужик такой всклокоченный с горбатым носом?
Один из хуторян вскинулся и быстро подошел ко мне, а за ним подтянулись и остальные. А у меня с трудом ворочался язык, так тяжело стало говорить:
— Возле того дерева, что с большим дуплом внизу, его задрал медведь. Голодный с зимы… худой. Сторожитесь его. Зверь сельчанина вашего где-то там закопал — в хворосте. Выручайте…, он просил схоронить по обряду, — я совсем выдохлась и обессилено замолчала. Что я творю? Тот дед сказал, что с покойниками нельзя долго говорить, а оказалось — про них говорить еще хуже. И я заплакала — так мне было худо, так голова болела, и сил не было совсем ни на что. Меня о чем-то еще просили, что-то говорили, а у меня только слезы бежали из-под закрытых век.
Потом меня затащили в избу, посадили, поддерживая, на высокую постель. Незнакомая женщина помогла снять верхнюю одежду, а дальше я склонилась набок и просто уснула.
Мы с ведуном поговорили только утром. Я проснулась рядом с Марутой, которую уложили со мной. Потом мы с ней сходили к нужнику, и я уже шла сама, своими ногами. Умывшись, вернулись в дом, застав там Гната и Микея. Ведун опять отослал прочь жену и сказал мне:
— Нашли мы его, того мужика. Они сразу же — на ночь глядя кинулись в лес, с факелами… я боялся, что сосняк запалят. Спешили, чтобы успеть. Медведь сразу не пожирает крупную добычу. Он любит, чтобы мясо немного с душком было — так оно мягче. А поначалу выедает только брюшину. Потом прячет тушу… тело…, натаскивает лесной хлам, заваливает сверху…, ждет, выжидает срока. И не отходит далеко — сторожит добычу. Нет больше того зверя — закололи они его. Людоедов сразу убивают… человек — легкая добыча, особенно бабы да дети.
Того деда, Таша, звали Строгом. Или Строжищем — кто как. Про то, что это степняки в его смерти виновны… Там, в Степи, люди Силу не принимают, ведовством не промышляют. Зато есть идолы… по всей степи, возле каждого их поселения, ставят каменные столбы, грубо вытесанные наподобие человека. А когда переселяются на новое место, то родовой столб за собой волоком тянут.
Вначале, как вытешут его — он камень камнем и только. А чтобы он силу имел, их род хранил, в набегах помогал, в лечении, в родах бабам и лошадям, они напитывают его этой силой. Откуда ее берут? Вот тут и ответ про смерть деда, Таша… Наши ведуны самая ценная добыча для степняков. А еще ведуньи, сильные травницы и рудые — рыжие люди. Такие как ты — сильно рыжие.
За нами охотятся, в набегах мы самая ценная добыча. Стараются взять только живыми — все для этого делают, жизни свои кладут, не жалея. Чем сильнее ведун, тем вкуснее будет жертва для идола. Мы знаем, как они скармливают наших… пытают страшно, привязав к камню, но умереть не дают, не-ет… Оборот луны, Таша, целый оборот луны… И только когда, наверное, смерть уже кажется великой радостью для несчастного или несчастной, когда их кровью досыта напоена земля под злой каменюкой…, тогда, только тогда — нож в сердце! — ведун помолчал, вытирая пот со лба, потом, уже спокойнее, продолжил:
— На границе со Степью ведунов уже нет, только в отрядах стражи. Травница, что ты говорила — одно название. И тайные отряды со степи проникают все глубже и дальше в наши земли. Поэтому ведунов сторожат…
— Что ж вы того деда не сберегли? — спросила я с горечью.
— В мыслях не было… два дня и ночь быстрого конского хода от границы. Леса уже сплошь — они их не любят. Никогда еще они досюда не доходили, и дед был — сила. Мог отстоять себя — любого спалил бы к… Но, видать, врасплох его застали… совсем врасплох. Чтобы не кормить собой чужих идолов, он и кинулся под лед, успел как-то…
Что-то он тебе отдал, да… Да, Таша, он дотянулся — держал твою ладонь мертвой рукой. Я не говорил с тобой обо всем этом потому, что сам не знаю — что сказать? Не хотелось толочь воду в ступе, но ты требуешь правды. Так вот она, как я понимаю и что знаю: огонь свой он тебе не передал, нет его в тебе. Это я ясно вижу. Есть в тебе что-то, но для меня неясное, а еще то, что досталось с рождения — дар фэйри.
— Кто это? — продрала я пересохшее горло. Забывала дышать, вся превратилась в слух. Тела своего не слышала. Зато чуяла, как меняет меня новое знание, выворачивают душу страх и жалость к замученным людям. А еще просыпается внутри что-то совсем новое, сильное и ранее мною никогда не изведанное — лютая ненависть! Ее я узнаю и чувствую впервые. Страшное чувство — черное, тяжелое, как камень, а еще — буйное. Требует действия, вносит в душу беспокойство, будто недостает мне чего-то и нужно сделать что-то — еще более страшное, но справедливое. Тяжко…
ГЛАВА 6. 2
— Фэрии или фэйри — это не народ, — рассказывал ведун, — рождаются в разных государствах дети, целованные солнцем, рыженькие. Где-то чаще, где-то совсем редко — как у нас. Все больше — девочки. В разных семьях — богатых… бедных. Растет дитя в большой любви, его нельзя не любить. И оно само с рождения — свет солнечный, любовь к жизни в чистом своем проявлении. Ему радуется все живое — растет, цветет для него. Что бы ни делал такой человек (а делает он все старательно, основательно, тоже с любовью), это получается у него лучше, чем у других. Это редкий дар — хороший, полезный, но для нашего дела не очень ценный. Вот для женской работы — да. Я уже думаю — не за тобой ли шли тогда степняки, потому что это тоже сродни ведовству. Могло быть и такое…
— А дед, тот дед? — не терпелось мне. Вдруг стало больно руке — ее сжимал Микей, смотрел сурово на ведуна, слушал его. Я руки не отняла — так было спокойнее. Пусть держит, я и сама уцепилась за него второй рукой. Только разговор на этом закончился.
— Давай уже чего-нибудь покушаем, рыжуля, вам с Марутой детей кормить нужно, а то слабые вырастут в утробе. А про деда я же сказал — не знаю, что он тебе передал. Потому и не хотел пустой говорильни. Нужно с грамотными людьми советоваться, думать, что-то решать. Они уже извещены о тебе. Может, потому и отозвали меня в столицу — тебя перевезти в безопасности. Старшие разберутся — у них есть доступ ко многим знаниям, их добывают для них даже за границей. Они знают о всех редких умениях, о которых хотя бы раз прошел слух. Не переживай — разберутся. У меня же одни догадки. Только напугал тебя, — отвернулся расстроено ведун.
Мы вышли во двор, а потом прошли к другой избе, где ночевали ведун с братом. Нас сытно накормили и спросили — останемся ли мы на обряд похорон и на тризну? Ведун попросил прощения и отказался — мол, две тяжелые бабы в обозе. Ни к чему им плакать и расстраиваться лишний раз.
— И так досталось, — буркнул Микей, и по выходу из дома, когда садились уже на повозки, спросил меня тихо:
— Про косы я понял — так тебе удобнее, про дитя тоже. Ты только скажи — его отец живой? Он дорог тебе?
За его спиной стоял Хоразд и тоже прислушивался к тому, что я скажу. Я обрадовалась случаю сказать правду.
— Я его люблю… хочу, чтобы был живой. Но точно знать не могу — они умчались на выручку кому-то еще. Но даже если не приведи Силы…, я в верности ему клялась до самой своей смерти и он моей клятвы не отринул. Не сказал, что не хочет ее.
— А с-сам… сам тебе обещал ее — свою верность? — просипел Микей.
— Я не просила. Он мне дочку подарил и этого довольно. Имени его не спрашивай — все равно не знаю. И помощи твоей не жду — ты много за нее захочешь, а я дать не смогу. На нашем роду проклятье — семьи со мной не создать. Ты очень хороший, Микей, и Хоразд тоже. Спасибо вам за заботу, только не выдумывайте себе ничего лишнего. Мне это не нужно.
Мне было жаль так говорить, жаль было смотреть, как уходит Микей, опустив плечи, как тяжело ступает и старается не смотреть в мою сторону. Как осуждает взглядом Харазд, отводит глаза и тоже уходит следом за другом. Но так было правильно. Я с малых лет была приучена мамой думать о том, как поступаю. И делать что-то только тогда, когда буду уверена, что это верно и правильно. Сейчас я была уверена.
На повозку ведуна — с семейным скарбом, хуторяне складывали корзину, крынку, хлеб, завернутый в холстину, кланялись, провожая нас. Марута тихо сказала:
— Платы за постой вовсе не взяли… Благодарили за твою помощь, ведунья, еще и щедро одарили за нее, — тяжело вздохнула, заглянув в просвет между деревьями, куда убегала лесная дорога.
— Ох, скорее бы уже до места добраться…
ГЛАВА 6. 3
По дороге в столицу больше ничего такого не случилось. Мы просто ехали и смотрели по сторонам, щурились от яркого солнца. Начиналась весна, настоящая, не ранняя — с молодыми листочками, травой, первоцветами на прогретых полянках. Мохнатые фиолетовые венчики цветков сон-травы вместе с синими пролесками пробивались к солнцу. Тянулись даже из островков не стаявшего в тенистых местах снега. Рядом поднимались мясистые короткие стебельки, густо усыпанные крошечными желтыми колокольчиками. У тех мохнатыми были только крупные листья.
Глаза радостно вбирали в себя и зелень первой травы, и колючие желтоватые ковры из прошлогодней хвои, и острые листочки, и крупные клейкие почки на концах сосновых лап… Басовито гудели недавно проснувшиеся шмели, пчелы, пролетали мухи.
Запахи были незнакомые для меня — лесные, весенние, веселые. И мы все повеселели. Упрямый Микей на одном из привалов ткнул мне в руки букетик из первоцветов. Я тяжко вздохнула и взяла его. А он весело улыбался, скаля белые зубы, хитро щурил такие же, как у меня темные глаза.
— Я много не спрошу, просто присмотрим за тобой вдвоем с Хораздом.
Ну… мое дело сказать, а там пускай сам думает. Я не понимала его взглядов, их слов обо мне в той повозке. Так не должно было быть. И я как-то попросила у Маруты зеркальце. Хотелось посмотреть — может, что изменилось во мне с той поры, когда я чуть не умерла со страху в дедовой избушке? Что-то должно было. Потому, что никогда раньше не дарили мне цветов и не смотрели так, будто меня нужно срочно спасать от вселенского лиха.