— Это ничего не меняет для меня. Но за свою дочку я рада, сильно рада. Спасибо, что сказали.
— Это ты про которую дочку? Ты сына ждешь, если что. Свет маленькой души виден и разнится. У сыновей он ярче, у дочерей — мягче, теплее.
Опять я растерянно замолчала, не зная, что сказать на это. Руки с лаской потянулись к животу… Сынок? Наверное, мне все равно, кто родится — любить буду так же сильно. Вот только с сыном все будет не так просто — ему нужен отец. Одинокая женщина не вырастит воина, не научит твердо держать оружие в руках. Даже если он захочет выращивать хлеб, то все равно должен будеть уметь защитить свою семью. А еще — принимать мужские решения, вершить мужские поступки.
Я не думала про сына, когда шла тогда в крепостцу. Не подумала — за кем будет ходить хвостиком мой сынок, когда подрастет? Кому станет заглядывать в рот, признавая главенство над собой во всем? Ждала, что он одарит дочкой. Да, с ней было бы проще…
— В нашем роду всегда рождались только девочки. И я видела дочку! Во сне — в будущем. Так ясно привиделось мне в той избушке у Строжища… Может, вы все же ошиблись?
Старый ведун вдруг подобрался весь. Тот, который Тарус, выпрямился на лавке и застыл, внимательно глядя на меня. Даже тот, из тайной службы — Стас, повернулся ко мне всем телом. И с пола послышалось шевеление, там поднял голову усталый старик и открыл глаза. Очевидно, я сказала что-то очень важное для них. Старый ведун хмыкнул, оглядел своих товарищей и спросил меня:
— А ты точно дочку видела? Платьишко там… косички? Сама-то не ошиблась?
И я задумалась. А ведь правда — кто лежал в той люльке, я не видела. Просто маленький сверточек — запеленатый младенец. Потом за ручку держала кого-то маленького и родного — знала это, но вниз не смотрела, а смотрела на ту женщину. А главное — на полянке я видела бегающих деток, там были и девочки и мальчики. Почему я решила, что именно девочка — моя? Наверное, потому что ждала только ее. А ведун продолжил:
— Так что ты там видела про дочку? И почему для тебя ничего не изменилось? Не жалеешь, что все могло быть по-другому?
— Нет, по-другому ничего не могло быть, — решила я прояснить для него то, что давно поняла для себя: — Гляньте на меня — кто возьмет такую в жены? Да мне никто другой и не нужен. А ему я не пара.
— Кто он? Как его зовут? — подобрался ведун.
— Я не знаю, не спросила, — поникла я головой, — для меня это было запретное знание.
— Чудо чудное…, - выдохнул старый ведун, — так что же с тобой не так, можешь сказать?
Я пожала плечами, подивилась его непонятливости:
— А то вы сами не видите! Я же рыжая и рябая вся. А еще маленькая и худая, нескладная.
— А я вот слышал, что к тебе клинья уже подбивали, чуть не замуж звали, — хмыкнул ведун.
— Это вы про Микея? — вздохнула я, — он очень хороший, только я не думаю, что я для него — что-то настоящее. У него добрая душа, может, он просто жалел меня?
— Чудо чудное, — опять вздохнул ведун, глядя на меня с жалостью, — а тебе все же настоящего хочется? Ну… ладно. Расскажи, что снилось тебе тогда, это может быть важным.
— А вам разве есть до этого дело? Я ведь про себя сон видела. Правда… про степняков еще снилось…, - и я рассказала про того упавшего с коня чужого вожака, хватавшего ртом воздух, будто его душили, а потом еще и про обрыв над бушующей бездной… и про мертвых людей… детей.
— Эх-хе, эх-хе, — раздалось с пола. Я подхватилась с лавки и поспешила поднять балахонистого старика, потянула его к лежанке. Мужики поначалу замерли, а потом стали помогать мне. Вместе мы удобно уложили его и я разъяснила:
— Еще когда он только уселся, я забоялась что простынет. По полу же тянет, а он одет легко и старый, слабый на вид. Сразу надо было это сделать, да вы сказали, что ему так привычнее. Теперь уже и не знаю…
— Что нам с ней такой делать, а, Тарус? — качал головой ведун, — я, если честно, большего ждал. С таким даром — гораздо большего, в разы… А она — про то, как степняк с коня упал, эх-х…
— Давайте, я останусь здесь на пару дней, Мастер. Таше спокойнее будет, когда нас станет меньше. Пускай и Мокша побудет тут немного, отдохнет заодно. Похоже, что он уже что-то увидел, пусть еще посмотрит. А, может, и Таша еще что-то вспомнит. Ты же не прогонишь нас? — повернулся он ко мне.
Гнать людей из их же жилища? Смеется он, что ли? Хотя до сих пор, и правда — я была здесь, как дома. Входя первый раз, сразу же подхватила веник и поискала соринку и вымела ее — уважила домового. Он должен был знать, что жить к нему пришла помощница. Так учила меня бабушка. Может, здесь был другой обряд вселения в дом, я его не знала. Но, кажется, домовой принял меня — не пугал, не насылал плохие сны. К чему вообще эти слова ведуна? Просто так молоть языком он не стал бы.
— А я что — могу и прогнать? — не поверила я.
— Нет, конечно. Пока что не можешь…, а дальше видно будет.
ГЛАВА 8. 1
Больше ни о чем важном мы до самого вечера не говорили. Мужики все оставались ночевать. Мы со Славной покормили их, больше ничего делать не пришлось — они уверенно располагались сами, и правда — как в своем собственном доме. Потом выяснилось, что этот дом и на самом деле принадлежит тайной страже. А меня опять прятали здесь «до выяснения».
Мне хотелось поговорить об этом, но не при всех. И лучше бы с Мастером, пока он не уехал. Он, похоже, неплохо относится ко мне, хоть и покрикивает. Может, просто привык командовать. Стас немножко пугал, но еще больше него — Тарус. Он узнал меня, это было понятно. И, узнав, почему-то сразу невзлюбил. Сейчас хоть и не смотрел уже с сильной неприязнью, но и ничего хорошего для себя в его глазах я не увидела. А еще он почему-то не говорил своим товарищам всей правды, которую знал. Он знал, кто отец моему сыну, мог назвать и его имя, которое хотел знать Мастер. Я бы тоже хотела… Но он молчал, хотя узнал меня, знал, что я приходила тогда. Ведун не мог не знать такого, для него не могло быть ничего скрытого в той крепостце… или могло?
К вечеру, когда все уже расходились на отдых, я подошла и попросила Мастера о недолгом разговоре с глазу на глаз. Мы вышли из дома, и он повел меня по лесной дороге в сторону тракта. Но только получилось так, что это не я, а он поговорил со мной:
— Пройтись хочется, засиделся я в седле да на лавке. По этой дороге не опасно гулять, но все равно — сама далеко не ходи, не нужно. Про лес ты ничего не знаешь…
— Знаю уже… Как деревья зовутся знаю и про то, что медведи на людей нападают, и про гадюк еще… у нас их не было — только пауки. Норки в земле нарыты в великом множестве, а они в них жили. Мы детьми еще на крепкую ниточку свечной воск накручивали комочком и опускали в норку. Они хватали его лапками, вязли в нем и так ловились — мохнатые, большие, в пол моей ладони. Только мы их всегда отпускали, а то рассердятся — набегут в дом и покусают. Это вам не медведи, их много и они ядовитые.
— Медведи — это только по весне бывает, с зимней голодухи. А так они сильно сторожатся людей, боятся даже. Но здесь еще и лесная нечисть есть. Тут молодых да красивых в лес одних не пускают, — вздохнул ведун и посоветовал: — Ты потихоньку начинай уже взрослеть, Таша, привыкай думать о себе хорошо.
Парни из твоего поселения не ценили тебя потому, что про твое проклятье знали. Под запретом ты была. А так с тобой все в порядке, все при тебе. Посмотреть приятно… Ты такая веточка тоненькая пока не родишь. Потом и округлишься по-матерински, если ты это недостатком своим считаешь. И ты не нескладная, а немножко еще угловатая по-детски.
В тебе главное есть, для мужика главное — хочется тебя, такую маленькую и нежную, заслонить собой и сберечь ото всех бед. Это основное, если мы чувствуем по-настоящему. Я тебя по-отцовски жалею, а Микей по-мужски оценил. Он рвался сюда — я пока не пустил…
А давай сейчас одно дело выясним, а? Чем скорее все о тебе узнаем, тем скорее ты свободу от нас получишь.
Он взял меня за руку и повел с заросшей травой дороги в лес. Захрустели под ногами мертвые сучки, заваленные истлевшими за зиму листьями, зачмокали ботинки по сырой лиственной падали. Отводя рукой ветки лесного подлеска, ведун искал что-то, вглядываясь в подножие деревьев. Уже упали сумерки, а в лесу так и вовсе стемнело. Но он нашел, похоже, то, что искал и потянул меня за собой быстрее.
Мы подошли к поросшей свежей зеленью сумеречной полянке, и он попросил меня:
— Присядь сюда, глянь — это тоже весенний цветок, только поздний. Сильно пахучий, сладко пахнет и нежно. Чем-то на тебя похож. Он раскроется только через седьмицу. Хочешь сегодня увидеть его, запах узнать? Это радость, настоящая радость. У тебя ее мало было последнее время…, так попроси его, вели раскрыться вот сейчас, сей миг, только для тебя. Захоти этого, прикоснись к нему, помоги…
Чтобы лучше разглядеть цветок, я наклонилась ближе, протянула руку, потрогав невысокий крепкий стебелек, покрытый снизу доверху твердыми, крепкими узелками. Похоже — нераскрывшимися еще цветами. Погладила листочки, втянула носом воздух — пахло сырым лесом, пока больше ничем. А ведун так хорошо рассказал… и мне захотелось, правда захотелось узнать запах цветка, похожего на меня. И я попросила его, потянулась, согрела стебелек, не дотронувшись, только согнув вокруг него ладошки ковшиком…
Из-под них послышался едва слышный звук, и почудилось шевеление. Я растопырила пальцы, а потом и вовсе, забыв обо всем, упала на колени. Опустила руки, опираясь ими в мокрую землю и, затаив дыхание, смотрела, как с тихими, едва слышными хлопками раскрывались снизу вверх по стеблю цветочки. Светились чистым белым цветом небольшие лепестки, похожие на горшочки с резным краем. Поплыл в сыром лесном воздухе тот самый запах — тонкий, сладкий, сильный, и правда — немыслимо приятный. Сдавило в груди от того, что я почувствовала, что ширилось у меня внутри. Захотелось радоваться, вдыхать этот аромат полной грудью, любоваться светом этого маленького чуда… жить хотелось! Радостно жить, в полную силу!
— Вот и выяснили, — тихо сказал ведун в темноту, — вставай уже… мокро тут…, пойдем к дому. Я правду тебе сказал — ты, как это лесное диво. Не раскрылась еще, но уже многое обещаешь. А я — старый и мудрый дед, уже и сейчас вижу тебя такой — светлой, нежной и чистой, как весенний цветок. Ты пока прячешься, как он, не зная своей женской силы. А потом раскроешься…, не когда внешне изменишься, нет. А когда перестанешь чувствовать себя ущербной. Ты очень красивая, Таша, по-своему красивая. И кто-то это уже увидел и понял…
ГЛАВА 8. 2
— Ну, давайте — говорите! — задрала я подбородок, изо всех сил стараясь смело, без страха смотреть в глаза Тарусу.
Он перевел глаза с отъехавшего отряда на меня и скривил губы в усмешке. Спросил тихо, с придыханием:
— Знаешь уже, что спрос с тебя будет? Значит, и вину свою признаешь. Я спрошу, непременно спрошу, только ты не трясись так — я ничего тебе не сделаю. Если бы даже хотел — уже ничего этим не исправить.
— Если бы я еще знала, за что вы так невзлюбили меня. Я и видела-то вас всего пару раз. Когда успела так сильно насолить?
— Тихая мышка осмелела, пищит? — хмыкнул насмешливо ведун, — вопросы тут буду задавать я! А ты — правдиво отвечать на них. Скажешь неправду — пожалеешь. Я спрашиваю, а ты отвечаешь — коротко, внятно. Все тебе ясно? Тогда первый вопрос: кто тебя научил прийти в крепость к Юрасу?
Я честно и правдиво ответила:
— Бабка Мокрея.
Ведун подобрался и хищно оскалился. Вся храбрость, которую старался вселить в меня Мастер, куда-то разом делась — испарилась, улетучилась, в землю ушла… И я сжалась под его взглядом, обхватив плечи руками и вытаращив испуганные глаза.
— Кто она такая, где сейчас и зачем вы это сделали? — продолжал допрос ведун.
— Она сестра моей родной бабушки, померла этой зимой. Зачем сделали? — облизала я сухие губы, — для того, чтобы родить дочку от любимого, — закончила шепотом.
Он рыкнул, ударил кулаком по стене дома. Думала — убьет одним только взглядом. Теперь стало сильно страшно, и я заплакала одними глазами. Так, как когда-то бабка Мокрея — слезы тихо поплыли из широко открытых глаз, по неподвижно застывшему в ужасе лицу. И ведун опомнился, бросил быстрый взгляд на мой живот и отвернулся. Потом сказал уже спокойнее:
— Рассказывай сама, как дело было. Как придумали, как сделали, кто помогал? Я обещал, что ничего тебе не сделаю, так все и будет. Но я должен знать, кто поломал жизнь моему другу.
— Он живой? — выдохнула я. Хотелось узнать самое главное.
Ведун повернулся, взглянул на меня.
— Живой и здоровый.
Я заулыбалась и вытерла слезы. Улыбка не хотела сходить с лица и страх совсем пропал. Так, улыбаясь, и рассказывала ему про все — с самого начала. Про наше родовое проклятие, про то, как полюбила. Как ждала его за пряниками, подводила сажей брови, кусала губы, стараясь понравиться. Как рвалась увидеть его в крепости, а меня не пускали туда. Как узнала про толстую Сташу. Про наш семейный совет с бабкой Мокреей. Как купала она меня с ромашкой и наряжала невестой. Потом о том, как ждала под калиткой, а он вышел, взглянул и не прогнал. Что не отпускал почти до утра, не отринул моего обещания хранить ему верность. Значит, и не был против того, чтобы стать для меня первым и последним. Что все было с его и моего согласия, и никому я жизнь не ломала, в мыслях не было. Я даже имени его не спросила и у людей не узнавала, чтобы ненароком не навредить, если он не свободен. Договаривала уже совсем спокойно:
— Ничего мне не нужно от него. Только наша… наш сын да еще знать, что он тогда выжил. Спасибо, что имя его сказали — знать теперь буду. И никому не проговорюсь, даже сыну, когда подрастет. Теперь мне совсем хорошо стало…, что бы вы еще хотели узнать?