Мысль, проскользнувшая в разуме, на первый взгляд дикая, но оказалась, что была близка к правде. Очень близка. Я набрала чокнутой. Ее голос слабый, хотя она старалась говорить уверенно. Простудилась. Высокая температура. Решила отлежаться дома. Все бумаги подписаны. Будет рада, если станем периодически созваниваться, с праздниками там поздравить и прочий бред. А на фоне чужой голос, предупреждающий, что ей нужно сжать кулак. Забор крови, очевидно…
— Ты где? — выдыхая дым в открытое окно, ровно спросила я. — Заеду, мандарины там привезу, бульон куриный.
Попробовала откреститься, дескать заразит.
— Дан, у меня бывший врач, имеет множество друзей его же профессии, работающих во всех больницах города. Найти, в какой ты, мне не проблема, просто времени много отнимет.
Прикрыла глаза, слушая длительную тишину в трубке и только потом адрес, глотая внутренний взрыв, потому что была права — такой голос на обезболивающих, на сильной слабости. Такой же голос был у брата, так же старающегося держать прежний темп речи, прежние свои интонации. Но старающегося, а не держащего.
— Отделение. — Должно было прозвучать с вопросительной интонацией. Прозвучало почти мертво.
Общей хирургии, третий этаж, триста вторая.
— Приеду приблизительно через полчаса, — стряхивая пепел и чувствуя, как ускоряется сердцебиение, предупредила я, — что-нибудь привезти?
— Сигареты, — хмыкнула вроде бы, но сорвано. Ибо скована болью.
Я удерживала мысли и руль. Последний сжимала сильно, потому что то, что рождалось в мыслях и порождало ассоциативный ряд, пускало дрожь в пальцы.
Солнечный июльский день, небо ясное, сапфировое, с росчерками перистых облаков. Свежий ветерок с запахом цветущих на клумбах растений, пока я пересекала территорию больницы, направляясь ко входу. Я вдыхала этот запах, цветов и лета, солнца и безмятежности. Вдыхала медленно и глубоко, твердо шагая к дверям. Глубочайший вдох, задержка дыхания и шаг за порог. Но обоняния все равно достигло то, чего здесь не было. Не было совсем, это только мысли, это память, это заворочавшийся на дне души страх, который я наивно считала убитым. Похороненным.
Накидка на плечи, протертые временем и тысячью ступней бетонные ступени с каймой краски по краям. Выкрашенные стены. Старая больница, а она здесь, значит, доставляли экстренно. Со своим баблом Шеметова валялась бы в лечебнице на Новоорской или Стрижевской, а доставили в ургентную. И ближайшую, вот эту старенькую, но ведь главное это наличие персонала, который может купировать острое состояние пациентки.
Вступила в коридор, оглядела таблички дверей, рассчитывая направление к нужной палате. Но рассчитывать и не нужно было.
Он вышел из палаты в начале коридора. Был мрачен.
— Женя, — и улыбка эта скотская. Вполсилы. — Не ожидал, Данка будет рада видеть. С лестницы упала ночью, сотряс небольшой…
Я покивала, глупо улыбаясь и стараясь не смотреть на сбитые костяшки его правой руки. Стараясь подавить желание провести беспроигрышный прием Брюса Ли.
Стараясь, очень стараясь.
И он облегчил задачу — принял входящий звонок, став невъебенно важным, зашагал прочь.
Толкнула дверь вип-палаты. Столкновение взглядов и прострелом внутрь.
Ее лицо отекло, слева множественные гематомы, глаз затек. Он ударил ее сильно.
Присела на край кровати, отложив пачки сигарет на край тумбочки и, поставив локти на широко разведенные колени, смотрела в стертый рисунок линолиума, не глядя на девушку за своей спиной. Красивую, бойкую, сильную девушку. Сломленную побоями, хотя взгляд был ровен. Спокойствие в глазах. Блять, в глазе. Второй затек.
— За что? — тихо спросила я, идя взглядом по слабым узорам рисунка на полу.
— За то, что приехала поздно, пьяная. — Голос слаб, ослаблен болью, головокружением, сниженной способностью к сосредоточенности, но она выравнивает тембр. Я уже такое видела. И знала, скольких сил требует вот такой голос. — За то, что не собиралась оправдываться, молча глотать оскорбления и переписать завещание в его пользу. — Поморщилась, удобнее садясь на кровати и улыбнулась, глядя на мое опешившее лицо, резко повернутое к ней, — после первого своего «падения с лестницы», когда он меня чуть не убил… — она прервалась и прикрыла глаза на мгновение.
Секунда, за которую человек подавляет нечеловеческий ужас. Прорвавшийся в мурашках на руках и бледности побитого лица. Ужас, спрятанный в дрогнувших темных ресницах. Которые неоднократно смачивали слезы бессилия, отчаяния.
Страха.
Она открыла глаза и взгляд снова тот же, так же погано отрешен, как и она отрешена от того, о чем говорила, и от чего у меня внутренности скручивало до рвотного позыва:
— Типикал скам ситуэйшн: он мне изменил, я узнала и потребовала развод. Сказал, что разведется если… все имущество на меня оформлено, недвижка вся и так по мелочи, сделано, сама понимаешь, не дура же, для того, что если он, мой любимый работяга, въебется, то арестовывать нечего, все имущество на жене. Так вот, развод был допустим, только если я претензий по этому всему иметь не буду. А с хуя ли? — мрачно усмехнулась и в глазах заплясали тени. Но ухмылка слабая, оборванная болью. — Больше половины на мои бабки. Я тоже работала в этой нихуевой организации, пока любовь всей моей жизни не попросил меня покинуть не совсем белый бизнес. Вся эта вся материальная хуета больше чем в половину на мои деньги. На мои усилия. А часть, его часть денег, этот козел, слишком любящий красивую жизнь, проебал бы, если бы я не подсказала, как рационально приумножить, куда вкладываться и когда снимать. Так что это тоже мои деньги. И вот с хуя ли я этому блядуну все оставлять буду? Он на стороне трахается, а я еще и претензий иметь не должна, нормально, да? Он какую-то хуйню понес, что, типа, так давай, без развода, забудем этот эпизод с изменой. Я согласилась забыть, если счет уровняем. Счета. Это не первая измена, просто в предыдущие верить не хотелось, я ж влюбленная дурочка была. Ну… сказала, что счет уравниваем и, — снова усмехнулась и снова поморщилась, — в расчете. Знала, что не согласится, но того, что отпиздит, не ожидала. Проснулась, как сейчас, с сотрясом. Правда еще с парой переломов. Сделала вид, что ничего не помню и верю этому ублюдку, что, — посмотрела на меня, задержавшую дыхание, — упала с лестницы. Как более-менее в себя пришла, написала завещание, ля-ля тополя, хочу наследственный фонд после своей смерти, где все мое имущество и активы будут принадлежать исключительно фонду. Это невъебенная вещь вообще, слабо пока у нас работающая, но охуенно и столетиями работающая у других. Смысл в том, что наследодатель после своей кончины очень законно кладет с прибором на всех наследников и лиц, претендующих на его имущество. Согласно завещанию сразу после гибели создается фонд, имеющий во владении недвижку, бизнес и прочее, и всем этим и дивидендами от всего управляет только один бенефициар, назначенный наследодателем. Я обозначила Талмицкую Оксану Станиславовну. Сорок восемь лет, сын умер от лимфобластного лейкоза в возрасте тринадцати лет и она организовала фонд, направленный на поддержку детям с раком крови. Толковый фонд, реально отстегивающий деньги на операции детям и строго следящий, чтобы ни копейки на сторону не ушло. Была одна тварь, знаешь, из тех, что на жалости выезжает, а народ-то у нас пиздец сострадательный, потому такие выродки и не пропадут никогда. Постила она фотки и фейковые заключения врачей, что дочь больна. Причем реальные фотки дочери выставляла под слезливыми комментариями. А получив четыре миллиона на операцию в Израиле, попыталась скрыться, не предоставив отчет. Оксана Станиславовна добилась и реального срока этой мрази и лишения ее родительских прав на абсолютно здоровую дочь. Я знаю Талмицкую лично, имею честь. Назначила ее в управляющие наследственного фонда и Андрей никогда и ничего с этим сделать не смог бы. — Перевела дыхание и решительно посмотрела мне в глаза, — Шеметов любит красивую жизнь и как только суммы скапливаются, он вкладывается в очередную недвижку. Потому свое похищение хотела сделать. У него сейчас всего двадцать пять лимонов, «мы» же дом купили и ему тарантайку. И снова все на меня оформлено… это для того, что если скосячит по работе, то отнимать у него нечего было… с такой работы вылетают без имущества, приобретенного во время нее, а если на меня всё оформлено будет… он знает, что не отнимут и знает почему, мразь… но, это, типа, доказательства безумной любви ко всей такой наивной и неловкой мне, по случайности периодически пересчитывающей ступени еблом. Он реально верит, что я не помню… И реально верит, что я все еще тупая. Очень аккуратно гарцует с темой моего благородства отписать все в наследственный фонд, где управляющий Оксана Станиславовна. Так мило пытается меня заверить, что больные раком крови детишки это, конечно, печально, но имущество, нажитое в браке, ему должно принадлежать… Я сознательно врала ему, выводя его из инвестирования в прибыльные темы и хотела организовать собственное похищение с целью вымогательства оставшихся у него сейчас двадцати пяти миллионов. О сумме громко заявила на вечере, посвященном благотворительности излечивающихся от наркомании людей. Он шикнул на меня, типа нехер в таком окружении о таком бабле говорить. Далее все максимально просто: меня похитили недалече после того, как я в окружении люмпенов обозначила имеющуюся у него сумму и по странному стечению обстоятельств именно такую же вымогают. Он оплатил бы, и начал рыть по ложному следу, выискивая, кто заявил и, понимая, что по истечению заявленных на уплату суток со мной нарики церемониться не станут, а значит все уйдет в наследственный фонд женщине, не способной молча сидеть, когда твари вокруг будут претендовать на деньги, что могут спасти обреченного ребенка. Он заплатил бы, памятуя, что в моем завещании заявлен наследственный фонд и кто в нем управляющий. А потом со мной что-то случилось бы. Например, в день переоформления завещания, я слетела бы с моста в реку. Тело бы не нашли и спустя положенное время, достаточное, чтобы признать меня уже не просто без вести пропавшей, вуаля. Андрей Шеметов лишен всего, ибо заплатил выкуп, супруга погибла, есть завещание и отсутствие рядом дуры, подсказывающей как вырубать миллионы.
Опасность бытового насилия в его последствиях.
Синяки заживут, кости срастутся, а внутренний ад будет жрать обладателя пострадавшего тела. Психика ломается, не тело. Туловище заживет, а вот душа…
— Пока ты рассказывала, я нашла пять способов законно слить твой план и оставить Шеметова при деньгах. — Слабо усмехнулась я, выуживая из кармана джинс пачку сигарет.
— Их девять, этих способов, — поправила Данка, потянувшись за пачкой на своей тумбочке, — все учтены. — Распечатывая упаковку и взяв протянутую мной зажигалку, произнесла, — я разрабатывала все это не один день и рассказала очень кратко и поверхностно.
Я, затягиваясь никотином, смотрела на Шеметову. Сидит ровно очень, так же как и думает. Моргает и смотрит. По живому. Не показывает, как ее насилует изнутри осознание, что человек которого она любила, подверг ее аду, причинил физическую боль и не только ее… Но она абсолютно не показывает, сколько слез пролито, сколько… крови… и как, и с каким скрежетом ломалось все внутри. Не показывает, что знает, что такое переломы.
«С парой переломов»…
Он сломал ей кости в первый раз. Сейчас едва не сделал это снова. И бунт подняла полосованная душа, выкинувшая в качестве ответочки план. Почти безумный, кажущийся нереальным, но при этом пиздец какой реальный. Ответный удар. Самоуважения. Не проглотившего и не забывшего и заставляющего считаться с собой.
Не выбирайте, мальчики, сильных женщин.
Отчим, занесший руку над отказывающейся оправдываться мной. Мой маленький брат кинувшийся защищать старшую сестру.
Я и эта чокнутая, курившие на балконе и одновременно среагировавшие на мразь, ударившую плачущую девчонку. Его будущую невесту.
Я и Данка, не сговариваясь вниз. Не сговариваясь на вопль.
Данка, сорвавшаяся с цепи и ударившая тварь, как только та стала выворачивать мне руку.
Мужик, взрослый мужик сторож, наблюдающий в окно как здоровый крепкий парень вот-вот размотает двух баб. Потом и третью, наверное.
Всех нас объединяло одно — никто не мог поступить иначе.
Я, задумчиво глядя в чистый линолеум, уточнила:
— Деньги его: кэш или безнал?
— Безнал, а что?
Я тихо, хрипло, сухо рассмеялась, глубоко втягивая в себя спертый, больничный воздух.
Отвратительный.
Потому что он бередит душевные раны, которые обильно кровоточат в ночных кошмарах перерождая их в непереносимый ужас, от которого волей-неволей просыпаешься. Переводишь дыхание, а потом улыбаешься дрожащими губами, потому что не стыдно, потому что все кошмары так и останутся исключительно в юрисдикции Морфея с извращенной фантазией, ибо когда-то, в открытый охотничий сезон были отстрелены причины, чтобы эти кошмары не стали явью. Какой ценой — не важно. Важно то, что отстреляны, и это все навсегда только жалкий ночной кошмар, после которого взгляд в окно, чтобы он забылся и спокойно назад, на батистовые простыни. Я привыкла к такому порядку. Изменять его не собираюсь.
Я смотрела на Данку. Побитую. Не сдающуюся, как бы не прилетело, а прилетало ей сильно.
И все сильнее накрывало дежавю.
А в момент когда она в ответ на мой взгляд и то, что все насыщенней проступало в нем; с несмело загоревшимся огнем на дне глаз, неуверенно, чисто на инстинктах, приподняла уголок губ — мгновенной реакцией на это дежавю ударило в голове разрядом в двести двадцать и явило глубоко высеченное на душе табу: назад путей не бывает и в нашей власти лишь настоящее, в котором самое страшное — звучание похоронного марша в честь тех, кто не респектовал слабостям. Кто презирал бутафорию, оправдания и не эксгумировал шаблоны жалости, похороненные людьми с разумом. Самое страшное — похоронный марш в честь близких.
И если сейчас остаться трусливо в стороне, я услышу его, этот марш, а ночные кошмары станут явью. Оправданной и естественной для мрази, струсившей поступить так, как должна.
— Перезаряжай ружье, давшее осечку, чокнутая. Охотничий сезон все еще открыт.
«Так что спасибо, но ответ отрицательный, я по РУ не работаю и не передумаю. В смысле я вообще не работаю».
Наебала.
Передумала.
Работаю.
Глава 4
После долгих разговоров по душам, ее слез и этого бессмысленного «нет, ты что, я сама» и всему прочему закономерному и не нужному, я взяла свой телефон, забрала ее мобильный и, оставив их в ванной комнате, рядом с включенным краном, вернулась и закурила у окна. Спустя пару секунд начала задавать самые необходимые для дела вопросы и после первых же ее ответов, изумленно приподняла бровь.
— Шок-контент, — заключила я, стоя у окна и глядя на курящую на кровати Данку, — топ-манагер одного банка хранит бабосы в другом. Это как если бы у директора «билайна» был бы «мегафон». — Распахнув окно пошире, направилась к Данке и, подхватив стул, поставила его у кровати и оседлала, скрестив руки на спинке, задумчиво смотрела в побитое лицо угрюмо усмехнувшейся чокнутой. — Чойта за приколы такие дурные, если он работает в единственном из семи банков, кто в том году тестировался по безопасности и это самое тестирование прошел. Шесть остальных смогли взломать извне и в локальную сеть пройти, этот нихуя. Мудреная защита у него, там, вроде бы, даже по уязвимостям нулевого дня не было провиса. — Недоумение в глазу чокнутой и я, в очередной раз поймав себя на том, что в общении с Данкой я частенько упускаю, что она не из моей темы, вздохнув, пояснила, — уязвимость нулевого дня это недостатки в ПО или вирусы, против которых еще не разработаны защитные механизмы. Я сейчас как раз грузиться начала, как мне отработать счет в банке, который хакнуть маститые спецы не могли… а Дин-Дон хранит бабло в другом банке, да еще и таком посредственном. Это все, конечно, радует, ведь задача чрезвычайно облегчается, но это пиздец как нелогично, Шеме… Дана.
Чокнутая довольно долго молчала. Взвешивала, говорить или нет. Потому что если говорить, то значит говорить все. Я, глядя в ее профиль не торопила и терпеливо ждала, тем самым давая понять, что не задала бы вопроса и не требовала бы ответа, если бы существовала вероятность, что я отменю решение. Наконец, когда сквозь сотрясение в разум чокнутой это дошло, она, сглотнув, негромко произнесла: