— Серьезно?
— Про экстрасенса не очень, — приоткрыл окно пошире, выкидывая сигарету и, повернувшись корпусом, в нехорошей задумчивости глядя в мой профиль, покачал головой, — про диктовку да.
— Звучит как бред, — несколько удрученно вздохнул Кирилл.
— Бред в диагнозе тоже стоит. Шито-крыто. — Невесело улыбнулся мне Костя, одаривая тяжелейшим взглядом, когда я только повернула к нему лицо, но инстинктивно замолчала, понимая то, что клубилось на дне этих глаз и пропитывало полумрак тонированного салона. И вот это выражение глаз ничего хорошего мне не обещало, если начну ломать комедию. Тем более в таком состоянии. Он медленно полукивнул, удерживая меня взглядом, — Андрюш, а где раздвоение личности? Почему в истории болезни не указано, коли не впервые?
В голове кроме мата ничего нет.
— Не знаю, — отозвалась я. — Об этом я врачам говорила. — Сглотнула, ощущая, как дерет в пересохшем горле, подавила трясину, вновь воцаряющуюся в голове и почти сквозь зубы, — я же сказала, мне голоса…
— И все-таки смелости больше. — Усмешка Кирилла.
Перебившего меня. Явно, просто очень явно порекомендовавшего заткнуться едва ощутимой тенью ледяного укола в выверенной иронии в интонации, ибо он лучше знал Анохина, сейчас так вежливо мне улыбнувшегося и немного прищурившегося, чуть приподнимая бровь. Совершенно обычные движения мимики, однако, отчетливо понимаешь, что… не надо. Быстро вспоминаешь, что сегодня утром этот человек стоял у окна в банке и не смотрел на Андрея из-за которого их криминальная тусовка лишилась ярда, а платить за это заставили бы его людей. Сейчас моя неверная тактика может испепелить и его и без того изнасилованное самообладание, а в возможностях он неограничен, это уже очевидно.
Прописная истина — при потере самоконтроля люди делают не то что хотят, а то что могут.
Потому очень глупо и опасно доводить такого человека, который сейчас держал у себя в руках прямые доказательства того, к чему я отношения не имела, но об этом среди присутствующих знала только я…
— Куда вы меня везете? — глухо спросила, уткнувшись взглядом в спинку сидения перед собой.
— Лечить тебя будем. — Снова прохладная ирония Кирилла.
— Послушайте…
— Евгения, милая, — Костя. Абсолютно взявший себя в руки, закрывший историю моей болезни и откладывающий ее на широкий подлокотник между нами. Вынул из кармана блейзера пачку сигарет и, подкурив, весьма миролюбиво продолжил, — давай дяденька сам все узнает, я не готов к новым потрясениям. — Он сказал это спокойно, выдыхая дым в окно.
Сказал как-то по-особому очень. И посмотрел на меня. Без тени сарказма, прессинга, вообще без всего. Так, когда понимаешь, что ты хоть обвыебывайся, хоть что сейчас сделай, хоть что говори, но тебя не услышат и никак на это не отреагируют. Не до тебя. Просто не до тебя. Сиди и жди. Ну, хотя бы с ходу голову не снес, хотя все к этому подводит и намекает, что надо было бы, но он пока этого не делает, и то хлеб…
Я молчала, отвернулась в окно, пытаясь заставить себя обрести контроль над разумом прогрессивно сдающим позиции противоборствующим препаратам, которые затормозили полностью способность воспринимать и понимать, в голове сумятица. Осознавала только, что сложилась ситуация, где непонятно как себя вести, где нужно играть и доигрывать ювелирно без перегибов, а эмоции и мысли в стопор и тупая буксовка на том, что именно значит отсутствие военных действий сейчас сидящего рядом человека, который одним жестом может пустить под откос все, что я имею и имела, который может заставить говорить и почти утрачивает самообладание, когда я упираюсь, а, между тем, непонятно, у кого из нас заявлена большая цена, однако, нет военных действий. Видимо, пока…
За рулем Кирилл, почти беспрестанно разговаривающий по телефону, позади него я, все больше теряющая в происходящем, при этом прекрасно понимающая, что когда нет известного сценария, то соображать нужно усерднее и быстрее, опасаясь, что в любой момент может быть произведена атака от человека, вглядывающегося в строки того, что, с учетом его обстоятельств, может вынудить его пойти на радикальные меры, но фон ровен. Хуев, но ровен. И так хочется дать слабину, чуть ослабить бдительность, потому что действительно штормит, но нельзя. Ебаный Вова, шоб тебе чорти вхопили…
— Кир, разъедините от меня все до вечера. — Произнес Костя, прочитав входящее смс и улучив момент краткого перерыва между звонками Кирилла. — Аркаша получил уголовное дело, объем нехилый, мне нужно время.
Ужасающе состояние, когда понимаешь, что все очень плохо, что сейчас нужно предпринять хоть что-то, но вообще не можешь справиться с собой. Наверняка, так чувствуют себя люди с ногами в тазике бетона, которых в речку сбрасывают. Пытаешься сопротивляться, но прогрессивно волочет ко дну…
Я, ощущая себя измотанной уже в край, прислонила голову к прохладе стекла, прикрывая глаза, слыша все отдаленно. С трудом подняла налившиеся свинцовой тяжестью веки, когда Кирилл остановил машину перед въездом на территорию жилого комплекса, дожидаясь, пока система распознавания номеров не считает госномер машины и не поднимет шлагбаум. Как только он открылся, автомобиль поехал ко въезду в подземную парковку под жилым комплексом. А меня жестко рубило и все как через толщу воды.
— Ли, мал… — краткая запинка и тотчас в противовес едва прозвучавшей свежей ментоловой парадоксально дурманящей мягкости пришли морозящие ровные командные интонации, — полное перераспределение, Константин Юрьевич недоступен до… — краткий оценивающий взгляд на погруженного в мою историю Анохина в зеркало заднего вида, — восьми. Да. Абсолютно полное. Нет, это на меня перенаправь. Прекрасно.
Насилие телефонными звонками и сообщениями мобильного Кости почти сразу пошли на спад, и когда Кирилл въезжал на паркинг, я уже утратила способность осознавать, пребывая на тонкой грани за которую меня дергал Морфей, явно злящийся сопротивлению и дергающий еще усерднее.
— Подожди, — тихий голос Кости, когда автомобиль остановился и Кирилл повернул голову к нему, вновь закурившему в окно и никуда не спешащему.
И проваливаясь в вязкость, парализующую уже не только мысли, но и тело, я успела осознать, что он видел все, что происходило со мной, потому, возможно не наседал — противник был лишен возможности встретить удар, пасть и признать. Признаться.
Чувствуя легкий шлейф никотина и то, что меня куда-то несут, но не в силах открыть глаза и сообразить, очень запоздало дошло, что мне пиздец. Не в плане перспектив выхода из прогрессивно ухудшающейся ситуации, а в совершенно другом плане. В том, где со мной не боролись и не собирались изначально, оттого и я, временно обмякшая, прижатая лицом к мягкой ткани обтягивающей плечо, в проигрыше. Перед собой. Страшно, что проигрываешь не чужому, с которым знаешь либо можешь предположить как бороться, страшно страшное именно это — проиграть себе. Внезапно не пожелать обнажать оружие, а вокруг ведь враги… Тупо и бессмысленно. Твое существование становится тупым и бессмысленным. Особенно, когда слышишь чьи-то раздражающие голоса, тут же ставшие тише после краткой вибрации в груди, к которой прижата, чувствуешь, когда обоняния касается последовательно аромат кофе, еды, потом почему-то чего-то такого, напоминающего сандал… потом чувство, когда положили на что-то мягкое и одновременно затемняют помещение так, что слабое свечение сквозь неподъемные веки с упоением растворяется в успокоительном мраке, а безвольное тело быстро согревается под накинутой на него тканью. И вроде надо бороться, необходимо, но непонятно с чем, как и куда направлять удар… все в провал.
Пришла в себя и резко села. На широкой постели в небольшой, поглощенной вечерним сумраком комнате. Набор стандартный для спальни: кровать, две тумбы по обе ее стороны, шкаф напротив и комодик у двери. Широкое в пол окно слева, сквозь которое пытливо, вместе с огнями ночного города, заглядывал полумесяц. Голые ступни на теплый паркет с мимолетным осознанием, что включен подогрев пола. Подрагивающие пальцы по выключателю, регулирующему уровень освещения парящего потолка, осветившего нихуевые такие апартаменты и мой рюкзачок, неуместной сироткой примостившийся в широком кресле у журнального столика на балконе, объединенного со спальней в умеренных бежевых тонах.
Прострел осознания творящимся пиздецом и ледяные пальцы на золотистую ручку входной двери, податливо распахнувшейся в черный провал коридора.
В конце него рассеянный свет из арочного проема.
Туда на неверных ногах, чувствуя, что паркет в коридоре значительно холоднее, нежели в спальне. У края арочного прохода остановилась глядя на входную дверь невдалеке. С ключом, торчащим из замочной скважины.
— Не успеешь, — негромкий голос из помещения, соединенного аркой с широким коридором, в котором застыла я.
Голос знакомый, немного утомленный, несмотря на почти привычную тональность спокойствия. Сделав глубокий неслышный вдох, расправивший легкие и насытивший кислородом на мгновение остывшую кровь, шагнула в проем.
Просторная столовая оформленная под современный умеренно футуристичный дизайн. В некотором отдалении от входа, за широким овальным обеденным столом заваленным бумагами, Анохин. Расслабленно развалившийся в кресле и покачивающий бокал с жидкостью в цвет глаз на подлокотнике кресла. Не поднял на меня взгляда от бумаг и нетбуков перед собой.
— Голодна? — голос очень ровный, питающий полную спокойствием тишину, царящую в квартире. Не получив ответ от сбитой меня, все так же глядя в экраны и бумаг перед собой, указал подбородком в сторону широкой барной стойки, отделяющей столовую от кухни, — препараты. Памятка рядом с ними. В холодильнике стейки, рыба на гриле и пара салатов. В рекомендациях указано, что пить лекарства следует после приема пищи.
Бросила взгляд на широкую стойку, краем опирающуюся о хромированную трубу, на которой, в пустующей емкости для фруктов, сейчас почти лежащей на столешнице, был пакет с презентами из психушки.
— Женя, — все так же не поднимая на меня взгляда от бумаг. — Пару вилок салата и препараты. Прошу.
Несмотря на ровный тон, несмотря на то, что не поднимал взгляда — в тиши квартиры отчетливо сквозило давление, доходящее почти до принуждения, ибо в светло-карих глазах, все так же беспрестанно скользящих по строкам документов перед собой мелькнуло нечто, одарившее его голос милипиздрической, но ощутимой тенью раздражения.
И вроде в ответ ощущаешь рефлекторный протест, а вроде и понимаешь, что вот этот человек, беспрестанно скользящий взглядом по множеству бумаг перед собой, сейчас вроде бы и не разозлен, но доводить его до этого не нужно. Пусть дальше себе читает мое уголовное дело в двух томах, заключение судебно-психиатрической экспертизы, периодически взглядом цепляя еще несколько непонятных мне бумаг. Непонятных до нужного момента, как оказалось.
Подавляя неуместные порывы и инстинкты с рефлексами, изображая раболепие и удрученную покорность, прошла к широкому холодильнику и вынула салатницу с явно ресторанным, пусть и высокой кухни, содержимым. Пережевывала харчи, отправляя снедь в ротовую полость серебреными столовыми приборами, изъятыми из ящика с арсеналом кухонной утвари, ненавязчиво так намекающей о широком спектре уголовных статей, но зато явной возможности действительно съебаться, если грамотно эксплуатировать эту самую утварь. Мельком взглянув на Анохина, больше меня раза в полтора, я заключила, что мелькнувшие дикие мысли, это последвия страстного совокупления разнокалиберных препаратов в моем теле и, для виду отправив пару вилок салата в рот, спустя минуту разжимала пальцы на стакане с водой, отставленном рядом с пакетиком лекарств на барной стойке (к слову, весьма безобидные препараты, ибо иметь в друзьях психиатров это плюс стопицот к качеству жизни, какие бы пируэты она не выдавала).
И все вроде шло хорошо, в том смысле, что я, сверяясь с памяткой выдавливала из блистеров лекарства на столешницу, рядом со стаканом с водой, но…
Скрип отодвигаемого им кресла. Пальцы чуть ошиблись, когда вскрывали конвалюту с ноотропом. Ошиблись сильнее, когда отвинчивала пластиковую крышку баночки витаминов, потому что чувствовала, как он приближается со спины.
Именно чувствовала, потому что за шумом крови в голове не могла уловить звука его шагов. Собирала горсть таблеток со столешницы в ладонь, чувствуя, как он рядом. Прямо за спиной. Ощущала низкочастотную, забивающую рецепторы вибрацию пространства между моей спиной и его грудью. И задержала дыхание, когда его длинные пальцы тронули мою кисть, накрывая ее, фиксируя у столешницы, удерживая от приема лекарств.
Я была протравлена ударом нейролептика и препарата купировающего его, я провалялась в несознанке несколько часов. Я очнулась в незнакомой квартире с человеком, изучившим мою биографию и способным в любую секунду стереть в порошок, если я не отыграю… если не буду при своем повернутом уме, стоять на своем, не упуская из виду, что от моей позиции зависят люди. Судьбы, блять. А я стояла и пялилась на пальцы, накрывшие уже мою ладонь. Смотрела на это, чувствуя тепло его кожи и ничего не делала, хотя, сделано уже всего столько, что вот такая линия поведения — это не просто тупо… это такой позор, что…
Стряхнула его руку, ощущая зуд в местах прикосновения, я почти поняла, как сейчас повести себя в соответствии с правилами диагноза так, чтобы он отодвинулся, чтобы исчезло это звенящее напряжением ощущение, когда он так близко, прямо за мной и стоит чуть отклониться спиной назад…
Мысль испугала. Кирилл прав, смелости больше разума, но ведь и дотоле страх был знаком. Бояться это нормально. При таких замутах особенно. Ненормально вот это — допустить подобную мысль отклониться плечом на его грудь, когда бурлит все напряжением, когда вспарывает им же, когда понятно, что он потенциальный палач. И не только мой.
— Обожди, Андрюш, — едва-едва слышный шепот позади и передо мной на столешницу ложится чистый лист формата А4 и перьевая ручка поверх. — Напиши мои фамилия-имя-отчество.
Мое движение к рассыпанным по столешнице медикаментам, его краткий перехват и на мгновение переплетение его пальцев с моими холодными, от которых он тут же отстранил руку, ровно потребовав:
— Анохин Константин Юрьевич. Напиши эти три слова, Женя.
Тахикардия, дыхание тоже ускорено, но я его контролировала, не контролируя только то, что сейчас происходило вокруг меня. Казалось, воздух должен рябить от напряжения, стягивающего органы внутри. Стремясь избавиться от этого, прекратить, быстро ручку в немеющие пальцы и из-под моей руки его имя в углу листа. Резко, в большинстве своем неразборчиво из-за привычно сильного наклона и выраженной угловатости букв. Это основная причина почему мои конспекты никогда не просили в институте, ибо хрен разберешь, что написано.
Отложила ручку, чувствуя, как разливается тяжесть в воздухе. Я сделала, что он хотел, но он не отодвинулся. Он все еще близко, очень близко ко мне..
Паника расцветала буйным цветом, а инстинкт самосохранения требовал не шевелиться. Костя, подхватив ручку, вывел свое имя под моей строчкой. Мой взгляд за написанными словами и мысли парализовало.
Так же скошено, так же резко и с нажимом. Разница была лишь в величине букв. У него крупнее и все буквы в словах связаны между собой, когда у меня были отдельно стоящие, но сходство почерка было явным. Отчетливым. То, что это именно сходство почерка, а не его попытка закосить под мой, было понятно сразу, ибо он писал быстро, не примериваясь, движения автоматические. Перевернул лист — ксерокопия моего заявления заведующему с просьбой отпустить меня в лечебный отпуск на выходные.
Снова повернул лист и, взяв ручку, выводил ровно то же самое и тем же почерком: «заведующему третьего отделения С.Т Шишкову». Моим почерком, измененным, но таким узнаваемым в стилистике и там не было цепляющей глаз неестественности. Вот такой, которая случается, когда человек пытается скопировать чужую руку и у него прорываются свои собственные доведенные до автоматизма движения, что и делают провальными попытки скопировать идентично.
Нет, это была не копирка, а именно сходство. Пугающее, мать его, сходство почерка.
Я оцепенело смотрела на выведенные им строки, смотрела на лист на барной стойке, смотрела на перьевую ручку на бумаге и опустившиеся рядом с ней пальцы. Чувствовала его за своей спиной, чувствовала, как утопаю в смятении и в том, что вязкими волнами сейчас расходилось от него.
— Это невозможно, — хрипло шепнула пересохшими едва не царапающими друг друга губами.
— Пиздец, как солидарен уже четыре часа и сорок восемь минут пока ты спала, — усмешка в распадающемся едва-едва слышном шепоте, тронувшим горячим дыханием прядь у правого уха. Движение его пальцев переворачивающих на пару мгновений страницу с моим заявлением, — однако… ты пишешь моим почерком.
— Это ты моим, — необдуманно, возмущенно, протестующее, ибо беспочвенное обвинение и он рывком за плечо повернул меня к себе. Вжавшуюся спиной в равнодушную перекладину столешницы, пытаясь отодвинуться от того, что переливами в медовых глазах, обладатель которых положил руки по обе стороны от меня на столешницу, чуть склоняя голову и пристальнее вглядываясь в мое лицо. В глаза. Парализующий миг, потому что снова непонятно как реагировать на то, что изнутри прет, и встречает ровно то же самое. Все в сплетении, когда глаза в глаза, у обоих вопросы, недопонимания, подозрения и… смятение. У него стерто, полное самообладание, но чувствуется.
Это кратким отчаянием в задержке моего выдоха. Это тенью рассеянности в янтарном мерцании глаз, не понимающих где оно, то, что нужно ударом топора с плеча… не понимающего, потому что он явно изучает врагов для их социальной сортировки и выведения стратегии поведения, а на мне, видимо, произошел сбой и в его глазах тысячи доводов логики, но… нет. Смотрит на меня прямо, открыто, не скрываясь. Смотрит на то, как у меня все нарастает хаос внутри, как сильнее спиной в перекладину, как слезы страха и непонимания из глаз и ведет уголком губ. Без намека на улыбку, сарказм, агрессию. Мимика человека, который хочет прекратить все, но осознает, что любое движение спровоцирует апокалипсис. Отводит взгляд, но не убирая руки и все вдруг ощущается мягче, будто воздух разряжается, будто легче в легкие и ощущение словно за кольцом этих рук мир со своими законами, но вот здесь правила совершенно иные. Негласные, неписанные, но интуитивно ощущаемые и невероятно понятные. И это до разрыва в венах потому что не знаешь, как объяснить себе подобные ощущения и тем более не знаешь как взять это, прошивающее до молекул, под контроль.
Он чуть подался вперед корпусом, все так же глядя в сторону. Испугано попыталась отступить назад, ощущая, как будто сминает это пробное наступление, и он остановился.
Медленно перевел взгляд на меня, не убирая рук, предплечьями упирающихся в столешницу, и, вроде можно поднырнуть и отпрянуть, можно иметь десятки вариантов отступлений, если не смотреть в светло-карие глаза, мерцающие золотыми бликами, дающими гарант, что на каждое глупое, примитивное движение сейчас последует деклайн, потому что он тоже как и я, не понимает что происходит, но в отличии от меня еще пытается понять, осознать, как воспринять, как совладать с тем, что бушует разносом внутри, проявляясь влагой по моим похолодевшим щекам. Он видел, что я его боюсь, но вовсе не собирался и, самое поганое, действительно опасался ухудшить положение. Потому не трогал, не сокращал расстояние. Не отпускал. И от этого страх только сильнее, потому что это неизведанное… вот такая линия поведения, когда человек, имеющий возможности опасается ухудшить положение вещей…