Ана смотрела то на меня, то на Мейбл. В конце концов она остановила взгляд на дочери и сказала:
— Ты как будто в нижнем белье. Прости, mi amor[17], но так из дома выходить нельзя.
— Ну ма-ам, — заныла Мейбл. — У нас уже совсем нет времени!
— У тебя куча одежды, — сказал Хавьер.
— Как насчет того желтого платья? — спросила Ана.
Мейбл вздохнула и помчалась вверх по лестнице, а я осталась стоять перед ними в точно таком же платье, что и их дочь, ожидая вердикта. Я чувствовала, как пылает лицо — от смущения, а не от возмущения. Мне хотелось понять, каково это. Хотелось, чтобы они и мне сказали «нет».
Хавьер продолжил читать, однако Ана все еще смотрела на меня. Я видела, как она что-то про себя решает. Я так и не узнала, что бы она мне сказала, подожди я чуть дольше. Сказала бы вообще хоть что-нибудь? Сама мысль, что она могла промолчать, меня расстраивала. Дедуля никогда не обращал внимания на мою одежду.
Я не стала дожидаться ее реакции: отвернется ли, скажет ли что-нибудь? Услышав, как Мейбл хлопнула дверью, я побежала за ней. Она рылась в ящиках и твердила, до чего же дурацкая у нее одежда, но я не слушала, потому что пыталась найти какой-нибудь выход. В конце концов я сняла платье, взяла со стола Мейбл ножницы и разрезала его по линии талии.
— Что ты делаешь? — недоуменно спросила Мейбл. — Ты не обязана переодеваться.
— Все равно так лучше.
Я натянула джинсы и заправила в них неровный край бывшего платья. Затем посмотрелась в зеркало — и так действительно было лучше. Когда мы спустились, Хавьер похвалил новый наряд Мейбл и поцеловал ее в лоб, пока она ворчала и закатывала глаза. Ана вскочила с дивана и взяла меня за руки.
— Ты прекрасно выглядишь, — сказала она. — Отличный выбор.
Когда мы вышли из дома, меня переполняла благодарность. Родители Мейбл повторили на прощание, чтобы мы вернулись на такси, не садились в машину к нетрезвым друзьям и не гуляли после одиннадцати. Мы в ответ вежливо кивали, после чего принялись медленно спускаться по улице Герреро — послушная девочка со своей лучшей подружкой, которая всегда принимает только правильные решения.
В доме Бена было полно народу. Все толпились в коридоре и на кухне, но из-за шума ничего нельзя было расслышать. Мейбл показала на кухню, но я помотала головой. Оно того не стоило. Заметив Бена в гостиной, я схватила Мейбл за руку.
— Где Лейни? — спросила я его, когда мы уселись на мягкий зеленый ковер.
В окне виднелись огни города, и меня охватила ностальгия. В седьмом классе мы с Беном несколько месяцев целовались, пока не поняли, что нам гораздо веселее просто болтать. Я давно уже не оставалась с ним наедине в этой комнате, а теперь тут вообще толпа, шум-гам и безумные выходки. Мне вспомнились те спокойные дни, когда здесь были только я, он и собака, и мы уже знали, что нам лучше остаться друзьями.
— Я запер ее в родительской спальне, — сказал Бен. — Она нервничает, когда вокруг слишком много людей. Можешь заглянуть к ней и поздороваться, если хочешь. Помнишь, где ее вкусняшки?
— Да, конечно.
Прошло столько лет, но я по-прежнему помнила, что собачье печенье хранится на полке рядом с кипой кулинарных книг. Я протиснулась между группками людей в коридор у кухни и нашла его именно там, где оно всегда лежало.
В комнате родителей Бена было тихо; когда я вошла, Лейни негромко заскулила. Я закрыла за собой дверь, присела на ковер и скормила ей печенье одно за другим — точно так мы делали с Беном, когда нам обоим было по тринадцать. Я долго гладила собаку по голове. Было в этом нечто особенное — сидеть в комнате, куда никому больше не разрешается входить.
Затем я вернулась в гостиную и устроилась между Мейбл и Беном, которые болтали с Кортни и парой других ребят.
— По сути, мы единственные тинейджеры в городе, — говорил один парень. — Частные школы на ушах стоят, потому что учеников с каждым годом становится все меньше и меньше.
— А мы, похоже, переедем, — вставила Кортни.
— Что-о? — Бен изумленно замотал головой. — Ты же была моей соседкой с сотворения мира.
— Знаю. Сама поверить не могу. Но я живу в комнате с братом, и это уже не круто. Когда он был мелким, было еще ничего, но у него вот-вот нагрянет пубертат, а это совсем не весело.
— И куда вы переедете? — спросила я.
Сан-Франциско всегда казался мне островом, у которого с одной стороны мифический восточный берег с ресторанами и парками, а с другой — богатый северный с секвойными лесами. На юге города хоронили мертвых, но только не мою маму — ее прах развеяли над океаном, который она так сильно любила и который ее погубил. Еще южнее располагались маленькие курорты, потом Силиконовая долина и Стэнфорд. Но все, кого я когда-либо знала, жили в самом городе.
— В Контра-Косту, — ответила Кортни.
— Фу, отстой, — сказал Бен.
— Ты, разумеется, там даже не бывал.
[17] Любовь моя (исп.).
— Ты, разумеется, права.
— Сноб! — Кортни шлепнула его по ноге. — Там отлично. Много деревьев. Я уже сплю и вижу дом с тремя спальнями.
— У нас три спальни. Не так уж сложно найти такой дом в округе. Может, вам лучше переехать в район Сансет? Там живет Марин.
— А у вас большой дом? — спросила меня Кортни.
— Довольно большой. Кажется, в нем три спальни, — ответила я.
— Что значит кажется?
— Мой дедушка живет в одной части дома, а я — в другой. Вроде бы, у него там две комнаты. Или три.
Кортни сощурилась.
— Ты что, никогда не была в другой части дома?
— Ну да, — ответила я. — А что такого? У него есть кабинет и есть спальня, а в спальне еще одна дверь — то ли в большой чулан, то ли в маленькую комнатку. Я просто не знаю, что там — еще одна спальня или нет.
— В спальне должна быть гардеробная, иначе это не спальня, — авторитетно заявила Элеанор, дочь агента по продаже недвижимости.
— Ну, значит, не спальня. Там точно нет гардеробной.
— Может, там малая гостиная, — предположила Элеанор. — Во многих старых домах при хозяйских спальнях есть такие.
Я кивнула, хотя на самом деле ничего не знала наверняка. Я лишь пару раз мельком видела это помещение, когда заглядывала в кабинет к Дедуле. Так у нас было заведено: я уважала его личное пространство, а он — мое. Мейбл оценила бы такой расклад, потому что Ана частенько рылась в ее вещах.
Наступил вечер. Кто-то приходил и уходил, музыку выключили из-за соседей, алкоголь лился рекой, а я все еще чувствовала на себе взгляд прищуренных глаз Кортни. И слышала ее удивленное: «Ты что, никогда не была в другой части дома?»
Да. Я там никогда не была.
Я лишь пару раз останавливалась ночью у двери кабинета: Дедуля сидел за столом, курил сигареты, стряхивал пепел в хрустальную пепельницу и строчил письма в свете старомодной зеленой лампы с цепочкой-выключателем. Обычно дверь была закрыта, но изредка он оставлял небольшую щель — наверное, случайно.
Иногда я кричала «Спокойной ночи», и он отвечал мне тем же. Но чаще я тихо проходила мимо двери, стараясь не потревожить его, и направлялась в свою комнату, куда, кроме нас с Мейбл, никто никогда не заходил.
— Что-то случилось? — спросила Мейбл, когда мы вышли на улицу и остановились под фонарем в ожидании такси. Я помотала головой. — Кортни была слегка… навязчива.
Я пожала плечами:
— Не важно.
Я все еще думала о Дедуле, сидевшем за столом. До сих пор задаюсь вопросом, почему я старалась как можно тише проходить мимо его комнат.
Думаю, я просто уважала его личное пространство. Он был уже немолод; белки его глаз с каждой неделей становились все желтее, и кашлял он так, словно внутри у него что-то вот-вот с треском оборвется. Неделей раньше я заметила красное пятнышко у него на платке, когда он отнял руку ото рта. Ему нужны были покой и тишина. Ему нужно было беречь силы. Я просто вела себя благоразумно. Любой поступил бы так же на моем месте.
И все равно меня мучили сомнения.
На дороге показалась машина. Мы сели назад, Мейбл назвала адрес, и водитель посмотрел на нее в зеркало. Затем улыбнулся и заговорил на испанском таким игривым тоном, что даже перевода не требовалось.
— Mexico? — спросил он.
— Si.
— Colombia, — сказал он.
— «Сто лет одиночества» — моя любимая книга. — Я смутилась прежде, чем успела закончить фразу. То, что он из Колумбии, еще не означает, что ему есть до этого хоть какое-то дело.
Он поправил зеркало и взглянул на меня.