Она долго отнекивалась, но я взял на жалость, сказав, что последние деньги на тачку истратил, займи, мол, и я сразу уеду. Не знаю, поверила или нет — не интересовался впоследствии — но дверь открыла. Сходу восстановив все прежние установки, я оторвался по полной. Причём, непонятно за что наказывая, заставлял женщину повиноваться приказам без желания и испытывал удовольствие от наблюдения за недоумением жертвы, за её злостью и беспомощностью, когда тело выполняло приказы помимо воли.
Негромко ругая меня последними словами, согласно приказу пригасив голос, Люба стояла раком, раздвигая руками ягодицы, не смея шевельнуться. А я работал сзади поршнем, изредка хлопая по вялой попе ладошкой. Видимо почувствовав, что я вот-вот разряжусь, Люба вдруг резко замолчала. Шумно застонала, учащая дыхание, и член плотно сдавило, будто бы заранее старалась выдавить семя досуха. Судорога пробежала по её телу волной, ни на йоту не изменив неудобное положение. Громкий стон-оханье сопроводил поток напряжения. Я кончил вместе с жертвой, едва не захлебнувшись в блаженстве. Так хорошо мне ещё не было. Внутри взревел саблезубый тигр. Взревел так громко, что, показалось, я оглох и оглох надолго. В нирване расплылся по паласу и только, наверное, через минуту услышал Любин шёпот.
— Отпусти меня, пожалуйста… — она так и продолжала стоять, неудобно раскорячившись, сгибаясь практически под прямым углом, держа баланс одними ногами без помощи рук, которые по-прежнему раздвигали ягодицы. Из её больших глубоких глаз ручьём текли слёзы.
— Расслабься и ложись рядом, — приказал я, почувствовав укол совести. Да и настроение стало благодушным. — И помолчи пока.
Повалявшись ещё немного, поинтересовался.
— Как это ты кончила, тебе же не нравилось?.. — прослушав молчание, догадался дать разрешение. — Можешь говорить. Но отвечай только по существу.
— Сама не знаю. Сначала противно было, казалось, ты меня насилуешь, но постепенно завелась, словно я — мазохистка, хотя раньше подобного за собой не замечала. Кончила и корю себя… чувствую себя куклой, которую садист снасильничал, а ей понравилось. Ты… — и заткнулась. Наверное, хотела сказать что-то «не по существу». Приказы исполнялись чётко.
Потом она старательно делала мне минет, сложив руки за спину; после скакала наездницей, по ходу действия читая наизусть стихи, тщательно следя за ритмом.
— Три девицы под окном пряли поздно вечерком, — прикольно, согласитесь. Или из Федота — стрельца. — К нам на утренний рассол прибыл аглицкий посол, — сказ Филатова она знала практически весь.
Мне было весело и веселье оттягивало оргазм, что сделало его ещё слаще: как для меня, так и для неё — Люба признавалась честно, как на духу.
Все-таки рабовладельцем быть здорово. Аж пять раз здорово.
Вольную Люба получила часа в четыре утра, когда мы лежали в постели полностью выжатые, словно простыни, из прожарки вынутые. Я вдобавок скорбел о бесполезно уходящей энергии, которая стекала с меня в никуда, как вода со свечи — легко, не задерживаясь, не прилипая. Не видел, не слышал, не чувствовал, а ощущал каким-то неясным фоном, чисто на уровне интуиции. Наверняка есть способ удержать прорву силы, на меня обрушившуюся, бабка что-то болтала о накопителях…
— Через три часа мне вставать, — вздохнула учительница. — На работу надо, будь она неладна. А встану я уже беременной, чую. Самый срок…
— Спать, — бросил я, привстав и поймав её взгляд. — Когда я скажу «три» ты поработаешь своим волшебным пальчиком, средним. — Силы, подумал я, пока ещё полно, на заговор должно хватить, но кто его знает. Не хочется в унылый серый мир угодить даже на несколько минут, очень там неприятно, знаете ли.
Речитатив возникал чуть ли не сам собой, по ходу действия.
— Вода женская Любина, вода мужнина Петина, да не сблизятся, да не склеятся, не родят вовек древа общего; не запло́дится лоно Любино, не зацепится семя Петино, и да будет так до тех пор-времён пока лунный свет ночью воду пьёт… три! — произнёс, подождал Любиного оргазма, — совершенно, кстати, тусклого, — и сделал пасс рукой, как бы бросая в живот женщины спрятанное в кулаке яблоко. И ничего не почувствовал. И каким-то образом понял, что заклятие наложено. Характеристика заклятия соответствует порче, но об этом думать было совестно.
Разбудил, стерев факт сна из памяти, и Люба продолжила высказываться, как ни в чём не бывало.
— А ты сволочь, оказывается. Маленькая мелкая сволочь, которая власть заполучила. Не ожидала от тебя, если честно. Играл мной, как ребёнок, до игрушки добравшийся, хорошо хоть не сломал… а мог бы? — сказала, с трудом поднимаясь на локоть, повернув ко мне голову. Вывалившуюся из-под простыни грудь не стеснялась совершенно. Взор её был усталым и затуманенным; глаза были сухи.
— Мог бы, — подтвердил я, — но я садист наполовину. Колдуном стал и характер испоганился, — сказал и понял, что выдал правду. — Но не бойся. Здоровье, уверен, не испорчу, а наоборот, вылечу, если надо. О беременности, кстати, забудь — от меня не залетишь, я заранее позаботился.
— Вот как? Спасибо, что хоть сейчас предупредил, — сказала с непередаваемым сарказмом, — а то ещё бы помучить мог, раз тебе нравится.
Я — ноль внимания. Тогда Люба, что-то проворчав про себя, спросила с интересом.
— А как стал-то?
— Случайно и слишком поспешно. Не интересуйся больше этим, ну, пожалуйста. И случившееся воспринимай как забавное приключение, ну, пожалуйста. И давай спать, ну, пожалуйста…
— Ага, — согласилась, зевая. — Спасибо, что волшебные пальчики восстановил — мне они очень нравятся. Жаль, обновлять надо, вот бы… — не договорив, тихо всхрапнула и ровно засопела.
Я тоже погрузился в сон, к старухе заглянуть поленившись.
Люба растолкала меня перед уходом. Она была полностью одета и ухожена, выглядела на удивление свежо, будто спала часов восемь минимум.
— Хочешь, оставайся, но предупреждаю, что Боря зайти может — у него ключ есть. Ну?
— Нет, встаю… — пробормотал я, просыпаясь. Оделся, не умываясь, и поплёлся на выход. В отличие от хозяйки квартиры, я и выглядел, и чувствовал себя прожёванным и выплюнутым.
Перед уходом наказал ей на будущее, чтобы всегда на мои звонки отвечала, не сбрасывала, и в квартиру пускала, а то попал сюда стыдно долгим способом, колдуна недостойным. Колдуна крутого, древней ведьмой обласканного.
Дом встретил меня привычно: мама не работе, Катришка дрыхла. Едва скинув брюки, я завалился в трусах и футболке ничком на заправленную кровать, вырубаясь уже на ходу, не достигая лицом подушки. Всё-таки повлияло заклятье — от банального недосыпа, пусть и замешанного на перегрузке известных членов, мой молодой организм таких срывов ранее не давал.
Проснулся мгновенно — от яркого чувства тревоги и леденящего нутро холода. Дёрнулся, поднимая голову и соображая куда метнуться, и пытаясь определить, наконец, что, собственно, мне грозит. Разглядел рядом с кроватью Катришку, вид которой меня почему-то совершенно не успокоил, и через несколько секунд ощутил два несильных шлепка по обеим половинам собственной задницы. Раз вместе и два вместе, обеими руками.
— Вставай, лежебока! — весело заявила сестрица и чувство тревоги пропало. Холод, однако, не отпускал. Лишь немного уменьшился. — Я, кажется, впервые раньше тебя проснулась и не удержалась. Какая попка у тебя аппетитная, — просюсюкала сквозь зубы, как маленькому ребёнку, и шлёпнула ещё раз, уже одной рукой. — Хотя можешь ещё понежиться, я в душ, — заявила, потягиваясь, и удалилась.
А со мной принялось твориться чёрт знает что. Руки сами по себе опёрлись на матрас и выпрямились, отжимая меня от кровати; ноги согнулись в коленях и подняли зад, заставив меня стоять в позе пресловутого рака и больше я шевелиться не мог. Вернее, не получалось согнуть и оторвать с места конечности, которые будто прилипли к поверхности. Голова с шеей двигались полностью свободно, таз только в одном направлении — вниз и обратно, имитируя всем известные сексуальные па, точнее, я бы сказал, пародируя их — до конца, до касания покрывала, тело не доходило. Конечно, если бы подо мной лежала баба, то как раз бы хватало. Но и это ещё не всё! Прошло всего несколько десятков секунд, и мой член возбудился до состояния камня, а желание кого-либо оттрахать росло буквально в геометрической прогрессии. Скоро я готов был отыметь подушку, если б сумел до неё дотянуться. Эх, руками бы поелозить! Да хоть чем угодно или кем угодно, лишь бы кончить. Эта мысль перекрыла в голове всё.
— Катришка! — звал я сестрицу под шум включённого душа и подвывал, аки голодный волк на недоступную луну. Мне было плевать, что она — сестра. Да хоть мама родная! Хоть отец, плевать. Голова замутилась полностью.
Сестра вышла из ванной, спустя вечность, за которую я, как мне казалось, успел поседеть.
— Катриша! — завопил я, как только услышал открытие двери. — Зайди ко мне, пожалуйста, срочно! — орал и больше всего на свете боялся, что капризная сестрица зов специально проигнорирует или пройдёт мимо, не услышав, либо ещё что-нибудь случится и я останусь один. Тогда я умру мучительной смертью от вожделения.
— Ты чего орёшь как резанный? Тебя будто на-си-лу-ют, — последнее произнесла медленно, по инерции, удивлённо уставившись на мою нелепую позу и неловкие движения. — Ты прикалываешься, да?
— Катришечка, какие приколы, — сказал я, подвывая, чуть ли не плача. — Руки — ноги к кровати прилипли, и я не шучу! У-у-у… после твоих шлепков! У-у-у, пожалуйста, спаси меня, сестричка-а-а, — попросил униженно — лишь бы согласилась, остальное по барабану.
Сестрица вдруг охнула и, схватившись за сердце, сползла по стене на пол. Полотенце, намотанное на волосы, спало. Второе, зацепленное за грудь, скатилось с оной, открыв правую — красивую, налитую молодостью, упругую сисю всеобщему обозрению. Тёмно-шоколадный сосок в форме заострённой горошины, поникший, окружённый такого же цвета ореолом размером с пятирублёвку, сверкал, мне показалось, маняще-игривыми искрами. Запястья обеих рук украшали кожаные фенечки, напоминающие обыкновенные шнурки, завязанные на простой узел.
— Катришечка, миленькая, любимая моя сестричка, помоги мне, пожалуй-ста-а. Помоги снять напряжение, у меня член скоро лопнет, у-у-у… подрочи, пожалуйста… у-у-у, не могу больше… — я откровенно ныл и плакался и плевать мне было на все инцесты вместе взятые.
— Так это был не сон, — простонала, наконец, сестрица и вяло поправила полотенце, на полном автомате запахнув его поверх груди снова. — Чё-о-рт, что же делать… — выражение лица менялось, выдавая внутреннюю борьбу, в глазах застыли страх, недоумение и, главное, стыд, который она пыталась преодолеть.
— У-у-у! Решайся быстрее, Катришечка! Я сейчас помру-у! Не могу больше-э-э… — визжал я искренне, пытке предела не было. Скажи сестра пообещай то-то и то-то, я пообещал бы и, уверен, постарался бы исполнить. Хоть луну с неба достать — мне было без разницы, — а после прыгал бы до скончания века, лишь бы сейчас кончить… в жопу бы дал, стыдно признаться.
Катришка, спустя два долгих века, встала и, шаркая ступнями, нехотя, подгребла ко мне. Я завопил от вожделения, слава всем демонам вместе взятым, пока мысленно.
— Ты подсказывай мне что да как… — сказала, густо наливаясь румянцем. Пальцы её, — такие нежные и ласковые, я это точно знал заранее, — от волнения не находили себе места. Они сцеплялись друг с другом, скакали по кистям, чесали ладони и всё никак не решались ко мне прикоснуться.
— Сними трусы, пожалуйста, — заговорил я охотно. Очень охотно, язык практически не контролируя. Спроси она меня о тайнах мадридского двора, о моих самых страшных секретах, я отвечал бы, забегая вперёд вопроса; на лету бы ловил и отвечал с удовольствием, совершенно искренне.
— Да, вот так, стягивай… о-о-х, как хорошо! — признался, когда рука случайно коснулась члена. — Обхвати, обхвати его, пожалуйста… а-а-х, так! Да, да! В кулачок его… дави посильнее и дрочи…
— Это вперёд — назад кулаком двигать? — уточнила Катришка, и в её голосе мне послышалось лёгкое придыхание — явный признак сексуального возбуждения. Заметил и безразличен остался — главное самому кончить! А язык работал уже полностью самостоятельно, мне не подчиняясь.
— Да, правильно! Оголила головку, закрыла, снова открыла… ага. Так… ох, как хорошо, Катришечка. О-о-х, думал, сразу взорвусь, а втянулся… о-о-х. как хорошо-то… — раньше непременно добавил бы «Господи», а сейчас мой болтливый язык словно забыл это слово, вместе с выражениями «слава Богу» и иже с ним. — Поплюй на ладошки, пожалуйста, погуще, и двумя руками, чтобы скользило…
Катришка, как ни странно, исполнила мою просьбу без возражений и без стеснения, а, наоборот, с заметным желанием. И у меня от удовольствия дух захватило. Громкие, смачные охи и ахи описывать не буду. Скажу лишь, что комментировал каждое движение, восторгался, говорил «да, да и да» с частотой раз в секунду. Почему Катришка меня не заткнула, — а могла легко, стоило сказать лишь слово, — ума не приложу. Подозреваю, что ей моя лесть и постоянные восторги не только нравились, но и действовали возбуждающе, мощным афродизиаком стали.
— Да, да… подходит, Катришечка, подходит! — завопил я, задыхаясь от восторга. — Темп держи этот, пожалуйста, не останавливайся, умоляю тебя, сестричка любимая… сейчас, сейчас, сейчас… вот, уже… — из моего горла раздался рык и хрип, в котором с трудом угадывалось длинное победное «да-а-а-а!», и я выстрелил.
Толчок за толчком вытекала сперма, вызывая немыслимый восторг, от привычного оргазма отличающийся как земля от неба. Не лучше и не хуже, не сильнее и не слабее, а просто по-другому: удовольствие, блаженство, удовлетворение были иными, словами не описываемыми. Наверное, также отличаются действия героина и кокаина, когда ощущения сильно разнятся, но объединяются общим понятием кайф. Я рухнул на кровать измочаленной тряпкой, но нашёл силы перевернуться на спину, пряча ягодицы, внезапно ставшие моим самым уязвимым местом.
Увидев Катришку, я ошалел: она стояла совершенно нагая, широко растопырив бёдра, и, с силой зажмурившись, обеими руками яростно шуровала у себя между ног. На лобке её красовалась чёрная вертикальная стрелка из тщательно сбережённых волосиков, указующая туда, куда надо указывать, неопытный взор, так сказать, направляя.
Я подождал, пока она кончит — что случилось быстро, едва ли не за десятки секунд, относительно тихо и почти без напряжения, — потерпел, не звал, пока она минуту отдыхала, успокаивая дыхание, и обратился, наконец, к ней.
— Катришка… — поймал её взгляд, полный счастливого, масляного блаженства, и отправил в сон. — Спи, не отвлекаясь ни на что, спи глубоко. Разбудить тебя невозможно — хоть резать начнут наживо, будешь спать, как убитая. Лишь только я могу вывести тебя из транса. Спать, спать…
Немного передохнув, почувствовав, что силы вернулись в полном объёме, я поднялся на ноги. Не торопясь, оделся. Откинул покрывало, отмечая, что придётся его замывать или застирывать, и с пола на кровать поднял спящую сестру. Прикрыл голое тело, оставляя мокрое пятно в стороне от Катришки, и крепко задумался.
На столе валялась открытая шкатулка, мне не поддавшаяся, запястья сестрицы обхватывали тоненькие тесёмочки из сыромятной кожи один зеленоватого, другой розоватого оттенка — её содержимое, наверняка. Коробочку я мог оставить здесь сам, не помню, но как Катришка добралась до содержимого? Ума не приложу. Может, банально на женскую руку заклятье заточено? А как узнала действие? Что-то болтала о сне…
Вертел и так, и эдак, но ожидаемо вернулся к давно отложенной мысли, что кроме вредной ведьмы, никто мне поможет, придётся идти на поклон. Смирить гордыню, сжать волю в кулак и ленью не прикрываться. Ну, здравствуй, Лизавета Юрьевна или как тебя там…
— Это тебе карма за то, что над учительницей издевался, — произнесла ведьма серьёзно, но не выдержала, хохотнула и продолжила с искренним сочувствием. — Отшлёпали тебя, милок?
Чем удивила безмерно. Её реакцию просчитать невозможно. Думал смеяться, издеваться долго будет, и лишь потом, возможно, поучит, а она вот как. Сочувствует, блин, и понимаю, что вполне искренне.
— Не переживай, липкие волосы Афродиты кого угодно на колени поставят, наплюй. Я сама под это заклятие попадала. Выболтала всё, о чём она пытала, а сука старая всё равно помирать меня оставила… от волос Афродиты очень даже погибнуть можно, как ты понял, мучительно…