— Тебе жалко, что ли? Мне же интересно… ну, пожалуйста… — услышав последние слова, Люба задумалась и ожидаемо переменила решение.
Затушив сигарету, встала со стула, который поставила ближе к открытому на проветривание окну. С хитрым выражением лица вышла на середину комнаты и начала двигаться в такт музыке из телика, постепенно стягивая с себя халатик. Когда одежда свалилась на палас, не прекращая движения в быстром ритме, приподняла ладонями груди и приблизилась к софе, на которой в важной позе восседал я.
— Эти штуки называются молочными железами, — сказала томным голосом, наклоняясь, чтобы нависнуть над моим лицом, которое мне пришлось задрать. — Их них маленький ребёночек, карапузик, сосёт молочко. Прямо из этих вот выдающихся мест называемых сосками. Вот, я их трогаю. Они очень чувствительны, запомни. Касаться их приятно — это возбуждает, — говорила, лаская себя. — Видишь, сосочки затвердели? Значит, возбудились… возбуждение отзывается внизу живота… тепло там и будто ток зудит, тянет куда-то… — правая рука медленно сползла вниз и накрыла гладко выбритый лобок. — Включи, пожалуйста, свет, стемнело. И шторки задёрни, — вдруг попросила она, чем спугнула заворожённость. Я глядел во все глаза и возбуждался вместе с ней, подчиняясь наплыву слов, произнесённых с непревзойдённым томлением.
Просьбу я выполнил быстро и снова занял место зрителя. Оказался аккурат перед самым таинством, чуть ли не носом касаясь, — Люба, как только я сел, поставила левую ногу на сидушку тахты. Вид на святая святых женского естества открылся великолепный.
— Эти кожные складки называются большими половыми губами, — продолжила, как ни в чём не бывало, с теми же манящими интонациями. — Видишь, они у меня заметно темнее остального тела. Такое встречается не у всех женщин, запомни. Зоны повышенной пигментации. Повтори, ученик…
— Зоны повышенной пигментации, — послушно повторил я, сглотнув. Любе, похоже, гипнозом обладать незачем — естеством справляется. Как, впрочем, все женщины, не лишённые обаяния. Писаной красавицей быть совсем не обязательно.
— Раздвигаем большие губы и видим за ними малые. — Левым и правым средними пальцами Люба раскрыла свою раковину, подавшись вперёд, чтобы я разглядел всё детальней. — Вот. Тонкие, по сравнению с внешними складками, полоски нежной кожи, ещё темнее, ещё более пигментированные. Сейчас, когда я возбуждена, влажные. — Объясняя урок, для наглядности, осторожно трогала называемые элементы указательными пальцами обеих рук. — Внизу малые половые губы соединяются, плавно переходя во вход во влагалище, и далее в её заднюю стенку. Она там, внутри. — Один палец углубился в мокрый, скользкий зев и потянул вниз, открывая розовую пещерку, сочащуюся пряно пахнущей влагой.
Острый, солёный, манящий запах, уловимо напоминающий огуречно-селёдочный, ударил по мозгам, сведя скулы. Захотелось впиться губами, лизнуть языком — с трудом утерпел.
— Теперь пошли вверх… над влагалищем, которое выглядит мокрым бугристым углублением с поперечной складкой, маленькую дырочку разглядел? Это уретра, из неё женщины писают. Довольно чувствительная штука, некоторым нравятся ласки именно её… но не мне. Смотри дальше. Здесь соединяются малые губы, переходя в уздечку клитора. Мы, наконец, дошли до него, до главного похотника. Сейчас он возбуждён, поэтому возвышается над губами… упругий, как маленький, стоящий мужской член, чем он, по сути, и является. Сдвигаем складку, называемую капюшоном, и видим головку клитора — мини реплика мужской головки. Похоже, правда?
— Я потрогаю? — жалобно попросил я, совершенно забыв, что могу приказать.
Мой котёнок, всё время приятно урчащий, вдруг недовольно фыркнул и коготком резанул в глубине по какой-то жилке. Не сильно, а скорее неприятно, чем болезненно; как бы предупреждая. Я недовольно поморщился и забыл этот момент — котёнок продолжил урчание.
— Разумеется! — милостиво разрешила учительница. — Только осторожно. Орган очень чувствительный. В нём столько же нервных окончаний, сколько в большом мужском члене, но сконцентрированы они на… а-ах, — выдохнула, не выдержав ласки, — малой… а-ах… пло-ща-ди… — на этом объяснения закончились.
Я впервые вдумчиво трогал женское сокровенное — мимоходные ласки перед соитием не в счёт. Очень красиво всё у них устроено, даже сравнивать не с чем.
Большие губы на ощупь оказались шершавыми, покрытыми мурашками. Если внимательно приглядеться, то из общей «загорелости» можно было вычленить островки пигментации, напоминавшие географические карты стран — такие же неровные, ломанные. А сами губы мне представились крепостными валами, отсыпанными и утрамбованными вокруг цитадели сладострастия для сбережения детинца от вражеских набегов. К счастью, с охранными функциями фортификация не справлялась. Малые складки походили на бабочку, распустившую крылья. Тёплые, влажные, плотные — их было приятно гладить. Проводишь по узенькому краю, а они будто бы режут, защищаясь. Когда погладил уздечку, Люба ахнула и я, представив, что трогаю свой член, перемычку под самой головкой, её понял. Сосредоточился на клиторе. Люба застонала в голос. Попробовал засунуть палец в пещерку, но был остановлен:
— Царапает, — прошептала, перехватывая руку. — Не надо, — попросила хрипло, от возбуждения заметно подрагивая.
Я посмотрел на ноготь — вроде подстриженный, чистый. Провёл но губе. Действительно, есть заусенец. Не думал, что мужикам желателен уход за ногтями.
Далее я аккуратно гладил, сдвигая и задвигая кожу на головке, сам главный похотник. Клитор перекатывался под пальцами, ускользая, точно валик из упругой резины под мягкой, толстой, скользкой полиэтиленовой плёнкой. Люба стонала, всхлипывая; изредка, на выдохе, дёргала задом.
Я не выдержал и прильнул к источнику наслаждений ртом. Люба издала протяжный стон и задохнулась. Обе ладони легли мне на затылок и прижали голову к сердцу страсти. Мои руки в свою очередь вцепились в худой, но в то же время мягкий как тесто, совсем не упругий зад — спортом учительница не занималась, похоже, ни дня, — и закрепили положение — не вырвешься.
— Да, так! Боже, это впервые… так… — и буквально завыла от наслаждения.
Я нырял языком во все углубления, до которых дотягивался, скользил между малыми губками, подлизывая напрягшийся до твёрдости дерева клитор, ставший похожим на косточку финика в мягкой кожаной оболочке. Целовал, беспорядочно елозил по сладкой упругости…
— Ритмичней! — хрипло взмолилась Люба, жаждущая кончить. — Дави на него, как на кнопку… да… из стороны в сторону… у-ух… всё вместе! — как это сделать я не сообразил, поэтому просто засосал всё целиком вместе с малыми губками и стал лизать, не разбирая.
— А-а-а-а… — завопила Люба и задёргалась. Ноги с силой сжались, сдавив мне уши, вой замер на высокой ноте и, спустя несколько секунд, раздался долгий стон облегчения, словно тяжёлая работа, мучившая женщину много лет, наконец-то закончена. Бёдра отлипли от моей головы, а руки откинули её, как ненужную вещь, как надоевшую игрушку. Люба с выражение блаженства на лице устало плюхнулась рядом со мной и смачно поцеловала в губы.
— Спасибо, — поблагодарила лаконично. — Никто мне этого не делал.
И положила голову мне на плечо, явно собираясь понежиться. А как же я? У меня от возбуждения не только гениталии, но и голова скоро лопнет!
— А меня отблагодарить? — высказался я удивлённо.
— Я же сказала спасибо. Отстань, Петь, пожалуйста, дай отдохнуть… — проворковала, нежно потрепав по щеке.
— Ну уж нет! Ты уж будь добра, сделай мне то же самое, ну, пожалуйста…
Люба крякнула, встряхнувшись, будто на самом деле была уткой, и запустила руку в мои трусы. Я чуть сразу не кончил. Удержался чудом, специально подумав о страшном, о старухе — ведьме. Возбуждение утихло.
— Ого! Камень… горячий какой… а почему бы и нет… надо когда-то пробовать, — так, разговаривая сама с собой, приспустила мои семейники с ширинкой на пуговице, наклонилась к члену, понюхала, лизнула и взяла в рот.
Не знаю, умеючи делала минет Люба или по любительски сосала-лизала как чупа-чупс с мороженным — опыта не имел, — но приятно и сладко было. Какой-то другой восторг, отличающийся классического секса; не лучше и не хуже, просто иначе. Когда появилась первая струйка — предвестник извержения, учительница резко отстранилась, опасаясь срыгнуть от неприятного вкуса, но я, ждущий обратного, желающий вернуться во влажную, тесную, приятно шевелящуюся теплоту, буквально взревел:
— Глотать, сука! — и Люба судорожно обхватила ствол губами. Я схватил её за затылок и насадил на стержень до упора.
Оргазм воспылал с яркостью звёзд безлунной ночью. Толчок — вспышка, толчок — огонь. Люба давясь, задыхаясь, с трудом справляясь с рвотой, высасывала и глотала сперму; лицо побагровело. Не успокаивалась, пока не испила всё до конца. Отстранилась и, тяжело дыша, посмотрела ошарашенными глазами, полными слёз.
— Что это было, а? Петя, объясни, — испуганное лицо с подтёками слюней пребывало в смятении. — Я… не могла отстраниться, а рвать тянуло — желудок наизнанку, думала, вывернется, чудом сдержалась. Я чуть не задохнулась, Петя! И сука… ты меня обозвал?! — только дошло.
— Забей, — отмахнулся я, пребывая в блаженстве. — Не обращай внимания на выкрутасы тела, всё у тебя нормально. И за суку извини, это я в сердцах. Извини, ну, пожалуйста, — сказал и поцеловал женщину в носик. — Тебе понравилось?
Ответ услышать не удалось — впервые заиграл мой мобильник. Мы переглянулись. Я растеряно, а Люба, после слов «ну, пожалуйста» только-только расслабившаяся, встревоженно. Нагнувшись, вытащил из кармана валяющихся на полу джинсов смартфон. Ожидаемо звонила Катришка, ей запрет внушить забыл. А другие люди, кроме сестры и мамы, связывались со мной ускользающе редко. Десятки номеров в память вбиты, а толку? Мы, похоже, обоюдно забыли о существовании друг друга — я и записанные в телефон абоненты.
— Ты у Мишки? — спросила, не поздоровавшись.
— А где ещё? Чего звонишь?
— Ага. Чем занимаетесь?
— Не твоё дело. Дома нормально?
— Ой, какие мы строгие, надо же! Фи. Хорошо всё дома, как обычно скучно… — я промолчал и сестра продолжила. — И ты скучный… ты это, — она понизила голос, — Мишка не рядом?
— Позвать, что ли? — спросил, усмехаясь, но внутренне тревожась: вдруг согласится?
— Не, не, не, ни в коем случае, не вздумай, трубку брошу! — прошипела, испугавшись не на шутку. — Вообще ему ничего не говори!.. На День варенья его пригласил? — и затаилась в ожидании.
— Допустим. Тебе-то что?
— Мне?! А с чего ты взял, что мне что-то? Не сочиняй там у себя небылиц, очень он мне нужен! Я так просто поинтересовалась, — и быстро заговорила на другую тему. — К тебе вчера Доска приходила, а ты ничего мне вечером не рассказал. Чего хотела? Мама, как она уверяет, ваш базар не подслушивала.
Динамик на моём смарте стоит громкий, поэтому разговор слышен был прекрасно. При слове «доска» Люба нахмурилась и принялась внимательно себя разглядывать — ощупывать. Знала своё прозвище, без сомнения. Маленькие груди, не отвисающие только из-за размера, худая фигура со слабо выраженной талией, узкая попа — доска доской, точнее прозвать трудно. Правда, доска простроганная, отшлифованная и лаком покрытая. Симпатичная, в целом, досочка, можно даже сказать красивая.
Результат аудита учительницу не устроил. Ещё больше нахмурившись, подняла с пола халат, бельё, оделась и запахнулась. Подошла к окну и закурила, от меня отвернувшись. Я тем временем разговаривал.
— Ой, Катриш, неинтересно было. Приходила педагогический долг исполнить, поддержать, так сказать. Поинтересоваться приходила, как же я их, белых и пушистых, посмел бросить.
— А ты что? — живо заинтересовалась сестрица.
— А я что? Я правду — матку рубанул, как с плеча, наотмашь…
— И? — не выдержала паузы, как я и надеялся. — Какую правду рассказал?
— Да что задолбали все, видеть их не могу. Ты же знаешь, я обидчивый. — В это время учительница, только что затянувшаяся, повернула ко мне голову. Взгляд её был серьёзен.
— А она что?
— Прости нас, ты не так, мол, наш игнор понял, а на самом деле ждём — не дождёмся, возвращайся…
— А ты? Не тяни давай!.. Вернёшься?
— Я с дуба не падал, сестрёнка, меня и там неплохо кормят. Пацаны нормальные, девки симпатичные.
— Ага, нормальные! Там одни колдыри живут, алкаш на алкаше, нарики как крысы на помойке шастают… а на автобусе каждый день не надоело? Вернулся бы ты, Петюнь…
— Брось, Катриш, люди как люди, как везде. Не верь слухам. А маршрутка не напрягает, ты же знаешь, я — жаворонок. И мама сказала, что ей не тяжело, не обеднеем…
— Дурак ты упёртый! — резюмировала сестрица. — Когда домой?
— Утром. Как только, так сразу. Свечи на торте зажинайте, как проснётесь. Всё, пока.
— А… — хотела ещё что-то спросить, но передумала. Постеснялась, не иначе. — Ага, пока.