— Хитрец! Ах, хитрец! Заставили его поверить в то, что подбиты, а?
Томаш кивнул.
— Именно так. Будь сир Оттон поосторожнее, закатал бы мне пару горячих прямых для верности, но очень уж он горяч был. Как увидел, что «Жнец» встал и коптит, что твоя свеча, выскочил из кабины и бросился ко мне. Наверно, хотел повнимательнее рассмотреть мои сигнумы, чтоб миннезингеры ничего не упустили в славной песне о его победе! Ну и растяпа!
— И вы, конечно, не упустили своего?
Томаш осклабился, демонстрируя беззубые розовые челюсти:
— Сожри меня черт, если б упустил! Подпустил его поближе и стеганул пулеметами так, что только клочья от него полетели!
— И вы считаете это славной победой? — осведомился Ягеллон, — Воспользоваться обманом, чтоб выманить противника из доспеха? Не вижу здесь никакой доблести.
— Доблести я и не искал, — Томаш рыгнул и ударил себя в грудь, — Я хотел сохранить свою шкуру. Правда, с тех пор я стараюсь не показываться в Аквитании, а то ее, чего доброго, сдерут дружки сира Оттона и приколотят к какому-нибудь столбу…
Ягеллон не стал вступать в спор. Дождавшись, когда монастырский служка поставит перед ним кружку, он отхлебнул из нее, с таким достоинством, будто присутствовал на приеме у герцога, не меньше, и скривился:
— Какая кислятина… Из чего они его варят, из мух?
— Судя по всему, из прошлогодних, — вставил Шварцрабэ, — К тому же приправляют кустарным синтетическим мускаридином…
— Бывало и хуже, — Томаш звучно хлебнул пенной жижи, — Как-то под Иерусалимом у нас закончилась вода, так что приходилось пить воду из систем охлаждения. Вот то была дрянь так дрянь…
— Вы участвовали в Крестовых Походах? — почтительно осведомился Франц, — В скольки из них? Я видел сигнумы битв на вашем доспехе, но лишь немногие мне знакомы. Красное Ратовище, Серая Чума, Кёльнская Мясорубка, Колесование, Триста Чумных, Расколотые Кости, Санктум…
— В восемнадцати. Честнее было бы сказать, в двадцати, да только два святоши поспешили вымарать из своего Информатория и поскорее забыть. В первый раз все кончилось в Никее. Это христианский город на той стороне моря. Мы должны были там передохнуть после трехнедельного марша по пустыне, чтоб подготовится к броску на Иерусалим, да только вышло все паскудно, как всегда бывает в курятнике, если туда заявилась дюжина хорьков. Сперва папский легат рассорился вдрызг с императорским коннетаблем. Говорят, что из-за тактики, но мне кажется, они просто делили епископские да графские короны еще не завоеванных земель и немного не сошлись в расчетах. Потом граф Альбона выставил претензии графу Кресси — эти двое издавна на ножах были. Барон Мантейфель заявил, что не двинет свои отряды, пока его ландскнехтам не заплатят вперед уговоренного три тысячи монет. Барон Мерси объявил его предателем и хотел вызвать на поединок, но почти тотчас сам скончался от передозировки непроверенным византийским морфием. Маркиз де Севинье предался удовлетворению своих противоестественных похотей и в скором времени до того преуспел, что в городе едва не начался бунт. Граф Сансерра покончил с собой, граф Бигорра окончательно выжил из ума и утонул прямо в доспехе посреди озера Аскания, граф де Лаваль принялся распускать несуразные слухи… Словом, не прошло и недели, как мирная Никея превратилась в полыхающий под нашими задницами костер. Кто-то споро принялся за грабежи, кто-то бежал восвояси, кто-то начал отчаянные интриги… Императорский коннетабль пытался было восстановить порядок, но куда там. Еще через неделю легкая пехота сарацин ударила по городу так, что все мы бросились врассыпную, как дикари под пулеметным огнем. Теперь понимаете, почему в честь этого славного похода не рисуют сигнумов?
Франц что-то неразборчиво пробормотал. Судя по немного осоловевшему взгляду, это была уже не первая кружка монастырского пива, опрокинутая им за этот день. Томаш же выглядел так, будто хлебал обычную воду. Ну, этого-то, пожалуй, и целая бочка наземь не свалит…
— Узнаю славные традиции франкийского войска, — пробормотал Гримберт, — Даже в лучшие времена оно похоже на свору бешенных собак, которые еще не перегрызли друг другу глотки только потому, что слышат щелчки императорского кнута.
Томаш покосился на него с раздражением на изувеченном лице — видно, замечание исподволь уязвило его.
— Не вижу на вашей броне ни единого сигнума, сир Гризео. Или вы слишком скромны, чтоб наносить их на доспех?
— Это часть обета, который я добровольно возложил на себя.
— Обет… — проскрипел раубриттер, придирчиво разглядывая сырную корку, — Нынешние рыцари ни черта не смыслят в этом. Рады нацепить на себя обетов, будто это какое-нибудь украшение вроде броши… В наше время к обетам относились куда серьезнее, и все равно много глупостей от них происходило. Как в тот раз с Сигириком из Брно… Вижу, сир Шварцрабэ уже ухмыляется, видно, ему эта история знакома.
— Расскажите! — немного заплетающимся языком попросил Франц, — Пожалуйста, сир Томаш.
Томаш фон Глатц что-то проворчал. Несмотря на то, что держался он насуплено и недружелюбно, чувствовалось, что интерес рыцарей подогревает его самолюбие. Шварцрабэ, хитрый мерзавец, был прав, лесть зачастую может вскрыть даже те доспехи, против которых бессильны подкалиберные снаряды.
— Вы знаете, что такое Путь Святого Иакова?
— Паломнический маршрут в Иберии, — отозвался Ягеллон, прежде молчавший, — Идет через Пиренеи и…
— Говорят, тому, кто дал обет пройти Путем Святого Иакова, Господь дает здоровья на двенадцать лет и удачу во всех начинаниях, — Томаш пожевал тонкими бесцветными губами, — Только не очень-то многие горели желанием.
Ягеллон хрустнул суставами тонких пальцев.
— Это отнюдь не легкая прогулка, — заметил он сухо, — Три недели, и сплошь до диким местам. Разбойники, варвары, радиационные пустоши… Тур, Бордо, Эстелла, Бургос, Виллабилла, Леон, Арзуа…
— Сир Сигирик вознамерился пройти его в одиночестве, кроме того, подобно нашему сиру Гризео, взял на себя обет не снимать доспеха, пока не закончит путь, вернувшись в Брно на то же самое место, где стоял.
— Достойный обет! — пробормотал Франц, — Это… достойный рыцаря обет!
Ягеллон покосился на юного рыцаря с неодобрением. Тот явно хлебнул лишнего и, хоть еще сохранял надежное положение за столом, взгляд его немного расфокусировался, а язык ощутимо заплетался. Что ж, подумал Гримберт с мысленной ухмылкой, мальчишка еще поблагодарит судьбу за то, что выбрался из доспехов. Немного в мире есть менее приятных вещей, чем необходимость освободить желудок в тесной кабине…
Томаш обвел сидящих взглядом. Его неестественно бледный глаз казался затянутым слепым бельмом, однако выдерживать его прикосновение оказалось непросто, даже Шварцрабэ перестал улыбаться на несколько секунд.
— Все придворные пришли в восторг. В ту пору как раз установилась мода на всякого рода обеты, а прекрасные дамы млели от подобного рода историй. Я уже тогда назвал сира Сигирка идиотом, но все прочие были на его стороне. Маркграф Моравский, в знамя которого входил сир Сигирик, даже объявил о готовности устроить шикарное торжество в честь своего вассала.
Томаш замолчал и молчал неоправданно долго, бессмысленно двигая кружку по столу увечной рукой. Никто из рыцарей не осмеливался заговорить, точно опасаясь перебить неспешный ход его мысли.
— Так уж совпало, что следующие три недели или около того я провел в Брно. Моему «Жнецу» был нужен капитальный ремонт и замена редукторов, так что я торчал при дворе маркграфа, как последний дурак. На меня и так там смотрели, как на бродячего пса, ну да это к делу не относится… Я видел, какой переполох воцарился во дворце, когда дозорные с башни закричали о приближении сира Сигирика. И сир Сигирик явился. Вошел в тронный зал, печатая шаг, и все увидели, что паломничество стало для него отнюдь не легкой прогулкой. Доспех был обожжен и покрыт вмятинами, однако держался ровно и с достоинством. Сир Сигирик молча занял место в центре залы и дал всем присутствующим возможность чествовать его. Правду сказать, держался он как настоящий герой, молча и с достоинством. Не бахвалился, не живописал опасности, не унижался в ложной скромности. Молча выслушал бесчисленные похвальные речи и прочувствованные благодарности. Не шевельнулся, пока оркестр маркграфа услаждал его слух изысканной музыкой. Даже во время роскошного пира, устроенного в его честь, остался недвижим аки статуя.
Франц заметно напрягся, поглощенный рассказом. Шварцрабэ слушал его с легкой улыбкой на губах, как будто уже знал, чем все закончится. Ягеллон хмурился, без всякого смысла водя черенком вилки по истертой столешнице, точно выписывая на ней непонятные письмена.
— В пирах и торжественных речах прошел целый день, сир Сигирик молча внимал, но сам не подавал никаких сигналов и не спешил выбраться наружу. К исходу дня придворные стали шептаться, разлилось что-то вроде беспокойства. Не странно ли, что герой столько молчит? Может, он не считает свой обет выполненным и чего-то ждет? Маркграф, тоже испытывавший душевное беспокойство, прямо обратился к нему, но сир Сигирик твердо сохранял молчание. Это уже походило на непристойность, шутка, в чем бы она ни заключалась, оказалась затянута. Кажется, только тогда сообразили послать за слугами и пилой. И тогда…
— Ну? — первым не выдержал Франц, — Чем все закончилось.
— Все закончилось скверно, сир Бюхер. Потому что только лишь стих визг лезвия, прогрызающего бронеплиты, прямиком на убранный пиршественный стол рухнуло зловонное полуразложившееся тело. Сир Сигирик выполнил свой обет.
— Но как такое могло статься? — растерянно спросил Франц, — Он же…
Томаш хрипло рассмеялся, наслаждаясь его обескураженностью.
— Двигался? Да, конечно. Автопилот. Сир Сигирик умер вскоре после того, как начал свое паломничество. Передозировка стимуляторов — не выдержало сердца. Все это время его доспех нес по радиоактивным пустошам гниющий труп своего хозяина. Этакая самоходная рака с мощами. Только сир Сигирик, как выяснилось, был отнюдь не святой… Я слышал, с тех пор паломничество Путем Святого Иоанна потеряло в тех краях былую популярность.
Гримберт в который раз поблагодарил небо за то, что его лицо надежно укрыто пластами непроницаемой для взгляда серой брони, а то, чего доброго, пришлось бы объяснять благородным рыцарям причину возникшей на нем саркастичной ухмылки. История про сира Сигирика была известна ему как минимум в четырех различных вариантах, при этом ни один из них не касался ни паломничества, ни каких бы то ни было обетов. Самый правдоподобный из них утверждал, что сир Сигирик был настолько неумерен в чревоугодии, что в какой-то момент попросту не смог выбраться из своего доспеха, где в конце концов и задохнулся, как крыса в норе.
Однако прерывать разглагольствования фон Глатца он не собирался. Сбавив громкость динамиков до необходимого минимума, сам он мысленно раз за разом возвращался к проповеди приора Герарда. Он думал, что позабыл ее, но сейчас, сидя в кабине «Судьи», обнаружил, что помнит многое почти дословно.
Я позволю вам прикоснуться сегодня к чуду. Отворю дверь, в которую вы стучите, и позволю увидеть, что находится за ней.
В представлении Гримберта совсем не такая проповедь была уместна перед лицом сошедшего чуда. Чуда, которого так долго ждал заброшенный и посеревший от старости Грауштейн. Хороший проповедник не упустил бы такого шанса, он напоил бы паству сладкими душеспасительными речами, пронизанными апостольской мудростью и укрепленными надлежащими и к месту приведенными цитатами из святых отцов. Слова же Герарда были горьки, как яд. Он словно швырял чудо в лицо собравшимся, не испытывая при этом ни душевного трепета, ни почитания, одну лишь горячую презрительную ярость.
Он знал, понял Гримберт. Знал цену этого чуда, такого нелепого и бесполезного. Вот откуда это сочащееся презрение в его словах. Люди, которые собрались в Грауштейне со всех окрестностей, не хотели истинного чуда, как не ждали и сошествия духа Господнего. Они явились за ярмарочным фокусом, о котором можно будет после с придыханием рассказывать соседям. За необременительным ритуалом, который приятно будет вспоминать. За жалкой надеждой, которую можно будет баюкать в истерзанной сеньорскими кнутами душе.
Этим людям не нужно было чудо — и Герард это знал, как никто другой.
— …но когда на меня двинулись сразу два берберца, тут даже у меня сердце в пятки ушло. Двое на одного! И оба в доспехах по высшему классу!
Очнувшись от задумчивости, он обнаружил, что диспозиция за столом почти не изменилась. Красавчик Томаш что-то рассказывал, ожесточенно жестикулируя руками и усеивая стол перед собой капелью желтой слюны. Ягеллон внимал ему с холодным интересом. Шварцрабэ, сам уже немного набравшийся, пьяно хохотал и то и дело хлопал себя по ляжкам. А вот Франц уже, кажется, покинул их общество прежде времени. Еще не отключившийся, он сидел на своем месте, уставившись в пустоту немигающим стекленеющим взглядом, сам похожий на опустевший и брошенный хозяином доспех.
— Берберцы! — Шварцрабэ пренебрежительно махнул рукой, — Скажите на милость! Я имел дело с берберцами. Может, на море они и опасны, но на твердой земле с ними разделается даже ребенок. Я как-то за один бой уложил два десятка!
Это звучало откровенным бахвальством, Гримберт сомневался, что сиру Хуго вообще доводилось сталкиваться с кровожадными африканскими пиратами, но сейчас никто из присутствующих не собирался заострять на этом внимания, истории обрастали фантастическими подробностями быстрее, чем раковая клетка — кровеносными сосудами. Того и гляди, дело дойдет до мантикор и великанов…
— Два берберца, может, это и не много, да только я остался без снарядов! — хриплый голос Томаша без труда перекрывал все прочие, — Как вам такое?
Все заговорили вразнобой, как обычно случается в трактире.
— Ну, без снарядов, допустим, это ерунда…
— Я всегда беру в боеукладку один дополнительный!
— Маневр! Только маневр!..
— Другой бы на моем месте обмочил шоссы, — Томаш обвел всех за столом торжествующим взглядом, — Да и я бы обмочил, если бы не оставил свой мочевой пузырь под Мецем двадцать лет назад. Пришла мне в голову одна штука… Зарядил я в ствол осветительную ракету, последнюю, что оставалась, да и всадил прямиком в того подлеца, что ко мне ближе был.
— Ракету? Да толку?
— А то и толку! — Томаш яростно припечатал слова ударом ладони, так, что даже стол скрипнул, — Угодил ему аккурат в кабину! Ну и полыхнуло! Вышиб у него на секунду всю видимость, вот что! Крутанулся он на месте, выстрелил — да прямо в своего собрата. Прямое попадание! В бок! А тот от неожиданности тоже всадил — и тоже по корпусу! Ну и сгорели оба к чертям…
— Невероятно! — Шварцрабэ принялся аплодировать, ухмыляясь, — Никогда бы не поверил!