— Нет, что ты. Наш сир Ягеллон — праведник в его представлении, добрый христианин и благородный рыцарь. Но и у него есть весомый повод превратить Грауштейн в геенну огненную.
— Какой?
— Местечко, из которого он родом. Вспомни его прозвище.
— Стерх из Брока?
— Да. Помнишь, что рассказывал нам на переправе Шварцрабэ?
— Этот бездельник горазд болтать о чем угодно, хоть о воде в реке.
— Верно. Но кое-что интересное он все же сболтнул. Про обретение мощей Святого Лазаря. Дело в том, что его пятка была обретена именно в Броке, причем много лет тому назад. Брок — это маленький лехитский городок на востоке. Когда-то давно лазариты разорили его, чтобы вернуть свое сокровище.
— Теперь смекаю, — протянул Берхард, — Вот к чему ты…
— Сир Ягеллон — ревностный христианин, но, как и все лехиты, отличается крайне болезненным гонором, который в сочетании с гипертрофированными представлениями о чести иногда выделяет при горении больше температуры, чем термитный снаряд. В свое время Орден Святого Лазаря сделал многое, чтобы оставить о себе в тех краях недобрую память. Брок был разграблен и почти уничтожен братьями-рыцарями, а его единственная драгоценная реликвия оказалась далеко на северо-западе, в Грауштейне.
— Значит, ему нужна пятка?
— Да. Он явился за тем, что было похищено у его предков. Устроив в монастыре кровавый хаос, он имеет недурной шанс наложить на ее руку, пока все ловят несуществующего лангобардского убийцу. По-своему элегантно, разве нет?
— Пускай. А что до твоего приятеля, сира Нищей Вороны?
Гримберт коротко качнул головой.
— Он мне не приятель. Честно говоря, на первый взгляд он кажется наименее вероятной кандидатурой на роль убийцы. Истинный раубриттер — беспечный гуляка, болтун и пьяница, не следящий ни за карманом, ни за языком. Но обрати внимание, за этой неказистой вывеской иногда вырисовывается нечто куда более зловещее. Точно под слоем краски проступает старый герб. Кстати, ты не припоминаешь, где мы могли слышать это имя — Хуго фон Химмельсрейх? Мне отчего-то отчаянно кажется, что человек с подобным именем мне когда-то встречался…
— Просиди еще пару дней с проводами в мозгу — и вспомнишь, как встречался с Папой Римским в трактире, — ответил Берхард с непроницаемым выражением лица, — Ну так что с ним?
— Он сыплет шутками, но я отчетливо вижу, что его злость по отношению к Святому Престолу — самой высокой пробы. Возможно, у нее есть основание, а может, и нет. Как бы то ни было, Шварцрабэ отчаянно презирает Церковь и творимые ее именем чудеса. В этом смысле пятка Святого Лазаря дала ему превосходный шанс свести счеты. Представь себе только… Вместо божественной благодати на толпу снисходит кровожадная ярость. Вместо очищения души и исцеления калек — страшная бойня. Подобное может погубить не только Орден лазаритов, давно ставший рудиментом ушедшей эпохи, но и подрубить на корню авторитет Церкви, который веками утверждался здесь, на севере.
— Что ж, признаю, ты сохранил голову на плечах, — в устах другого человека это прозвучало бы одобрением, но Берхард даже в эти слова вложил сдержанное презрение, — По крайней мере, ты не так глуп, как мне уже было показалось. Но это отнюдь не облегчает твоей участи.
— Не облегчает, — согласился Гримберт, — Чья бы ни взяла, приора или нашего тайного убийцы, в скором времени радиостанция Грауштейна заработает на всех частотах и тогда здесь сделается тесно от фигур в темных сутанах. Начнется разбирательство, и такое дотошное, что позавидует сама инквизиция. Нечего и думать сохранить свое инкогнито в таких условиях. Значит, надо думать о том, как убраться отсюда с наименьшими потерями.
— Есть какие-то мысли на этот счет?
Гримберт устало улыбнулся.
— Остается уповать на пятку Святого Лазаря. Если кому-то под силу совершить чудо, вытащив нас отсюда живыми, так это ей.
***
Гримберт думал, что за шесть дней пребывания в Грауштейне успел выучить голоса всех его проклятых колоколов. Тяжелое уханье зовущей к трапезе секильи, утробный звон кампаны, возвещающей о начале мессы, даже отдаленное звяканье тинтиннабулума. Но в этот раз звон монастырских колоколов, вторгшийся в его сон, показался ему незнакомым. Колокола будто пытались заглушить друг друга — слишком рваный ритм, слишком хаотическая многоголосица — и били с таким остервенением, словно звонарь терзал их в наркотическом исступлении, выпив смертельную дозу парегорика.
Гримберт зарычал сквозь сон. Вынужденный спать в кабине «Серого Судьи», во сне он ощущал себя плодом, стиснутым в жестком стальном лоне, и это ощущение усиливалось равнодушным холодным гулом доспеха. Такой сон не освежал, не давал сил. Он просто позволял Гримберту забыться на несколько коротких часов, даря телу милосердное отупение сомнамбулы.
— Заткнитесь! — рявкнул Гримберт, — Клянусь, я разнесу эту колокольню на…
— У тебя больше нет снарядов, не забыл? И это не колокола. Это выстрелы.
Спокойный голос Берхарда сдул с него остатки сонливости. Теперь Гримберт отчетливо слышал и сам, тот грохот, что доносился до кельи сквозь каменную толщу стен, не был голосом монастырских колоколов. Это были выстрелы. Уханье крупнокалиберных мортир, перемежаемое злыми яростными хлопками вспомогательной артиллерии и дребезжащими, захлебывающимися от злости, пулеметными очередями.
У каждого боя есть свой рисунок. Это первое, что понял Гримберт в свое время, когда отец объяснял ему азы рыцарской тактики. Опытный рыцарь по одному лишь звуку перестрелки, не имея данных радаров и баллистических вычислителей, может многое сказать о бое. Засада звучит как несимметричный дуэт, в котором одна партия исторгает из себя остервенелый рев, а другая отзывается неуверенными и разрозненными щелчками. Осада — размеренный монотонный гул огромных животных, неспешно крушащих вражеский хребет. Атака на встречных курсах — свирепый яростный лай. Но тут… Это звучало как какофония. Как оркестр, в котором каждому инструменту вздумалось играть собственную партитуру без всякого ритма и логики. Как хаотичная пальба вроде той, что учиняют по большим праздникам варвары.
— Началось, — Гримберт ощутил во рту сухое зловоние. Будто сама полость рта была ракой для пролежавших внутри много лет изгнивших мощей, — Еще не знаю, что, но что-то определенно началось. Там словно… настоящий бой!
— Вероятно, приор Герард сделал свой ход.
— У меня давно уже нет впечатления, будто он держит партию в руках…
«Серый Судья» громко загудел. Механическому существу не нужен был сон, но чтобы не тратить энергию реактор переходил на холостые обороты. Сейчас же он возвращался к жизни. Боевой режим. Гримберт ощутил сладкое адреналиновое жжение под языком. Как будто он сам скидывал с себя клочья паутины, просыпаясь для настоящей работы. Перешедший в тактический режим визор со стариковской медлительностью принялся чертить баллистические схемы и графики, но Гримберт не надеялся на его помощь.
— Куда ты собрался, мессир?
— Наверх, — коротко ответил он, — Не знаю, что там происходит, но это лучше, чем ожидать своего конца здесь, в каменной норе. Заряжай орудия, Берхард.
Оруженосец осклабился.
— Чем, позволь спросить? Ослиным дерьмом? Мы сдали весь боекомплект в арсенал! Твой жестяной болванчик безоружен!
— Заряжай, Берхард, — спокойно произнес Гримберт, — Сколько тебе удалось спрятать?
Берхард достал нож и с тихим треском срезал с патронников «Судьи» восковые монастырские печати с символом Ордена Святого Лазаря. Потом сдвинул тюки прелого сена, служившие ему лежанкой, обнажая ряды тусклых металлических конусов, похожих на диковинные плоды.
— Четырнадцать трехдюймовых. Хотел припрятать пару пулеметных лент, да было поздно.
— На две-три минуты боя, — прикинул Гримберт, — Что ж, это даже больше, чем я рассчитывал. Загружай.
Берхарду потребовалось несколько невыносимо долгих минут, чтобы загрузить снаряды в приемники. Сервоприводы «Серого Судьи» с готовностью глотали их, сопровождая утробным гулом затворов. На тактическом визоре стали появляться привычные пиктограммы загруженного боекомплекта. Мало, очень мало. Трехдюймовки «Судьи» не шли ни в какое сравнение с современными орудиями братьев-монахов, обладающими превосходной баллистикой и высокой кинетической энергией снарядов. Хлопушки, не более того. Гримберт мрачно усмехнулся, разворачивая «Судьи» к выходу. Если ситуация и верно настолько плоха, его не спасут все пушки франкской империи.
— Оставайся здесь, Берхард.
— Надеюсь, ты не станешь лезть в бой.
— Все последние шесть дней я только то и делал, что надеялся.
Тяжелее всего было подниматься вверх. Несмотря на широкие ступени из серого камня, не стершиеся за много веков существования монастыря, гироскопы «Судьи» с трудом справлялись со своей работой, из-за чего его многотонное стальное тело двигалось неуверенно и медленно. Но все-таки двигалось. Дверь кельи была заперта, но это уже не играло существенной роли — «Серый Судья» ударил в нее на ходу тяжелым наплечником, выворотив со своего места и превратив в россыпь хрустящей под ногами древесной трухи.
Ночью Грауштейн выглядел еще более зловещим, чем в сумерках. Его глухой серый цвет в инфракрасном свете прожекторов сделался безжизненным и глухим, как истлевший погребальный саван, а многочисленные постройки, стены которых еще хранили вмятины от кельтских снарядов, напоминали какие-то чудовищные зиккураты, озаряемые колючими вспышками орудийных выстрелов. Точно этого было мало, радиостанция «Судьи» выдала сразу ворох сигналов на всех диапазонах, окружающий эфир вскипел сразу десятками сообщений. Гримберт рефлекторно переключился на ближайшую волну и стиснул зубы, потому что вместо человеческой речи динамики «Судьи» изрыгнули что-то страшное — нечленораздельное бормотание, перемежаемое дьявольским хохотом и скрежетом зубов. Такие звуки может издавать человек, которого заживо перемалывают в огромной мясорубке. Он попробовал еще несколько сигналов, но с тем же успехом. На какую бы частоту он не переключился, слышен был лишь нечеловеческий рев, наполненный то ли болью, то ли сладострастным исступлением.
Этой ночью весь эфир вокруг Грауштейна принадлежал демонам, пирующим на его частотах.
Гримберт ощутил, как в кости пробирается противная малярийная липкость. Он знал этот голос. Голос, которым смеялся перед смертью безумный Франц. Голос «Керржеса». Вероятно, кто-то из одержимых монахов захватил радиостанцию и теперь творит там свое кровавое пиршество. И он не один, мрачно подумал Гримберт, пытаясь разобрать показания тактического визора.
Перестрелка грохотала по всему монастырю, распарывая темноту, как сотни коротких острых кинжалов распарывают старую мешковину. От уханья мортир и тяжелых орудий, не смягчаемых амортизаторами «Судьи», земля под ногами предательски покачивалась. Где-то вразнобой били полуавтоматические орудия, перекрывая друг друга и без умолка трещали пулемета. Хаотически-безумный рисунок боя, в котором невозможно было вычленить отдельные партии или стороны. Приор Герард выявил все-таки еретика-убийцу и обрушил на него свой гнев? Или кто-то из раубриттеров попытался сыграть на опережение? Гримберт не мог этого определить, как не мог определить общую тактическую диспозицию. Мир вокруг грохотал беспорядочной канонадой, будто пытаясь уничтожить сам себя, как жертвы «Керржеса».
Самый скверный бой — бой в неизвестности. Но единственный способ превратить эту неизвестность в совокупность величин и факторов — стать ее частью. Именно это Гримберт и намеревался сделать.
Он почти успел обогнуть небольшую старую часовню, примостившуюся на отшибе монастырского подворья, когда навстречу ему прямо сквозь забор вывалилась в облаке каменной пыли огромная скрежещущая металлом фигура. Доспех тяжелого класса, два торчащих под нелепыми углами шестидюймовых орудия, мальтийский крест с острыми хвостами на броневой пластине — все это Гримберт успел заметить до того, как бортовая аппаратура отобразила его идентификационный сигнум.
Пробиться в эфир сквозь хохочущих на всех радиочастотах демонов нечего было и думать, Гримберт мгновенно включил внешние динамики доспеха.
— Во имя Господа и Святой Церкви! — хрипло выкрикнул он в микрофон, — Я друг Грауштейна!
Рыцарь-лазарит внезапно замер, будто только сейчас заметил «Судьи». Двигавшийся с какой-то странной порывистостью, он выглядел так, будто уже побывал в серьезном бою и получил значительные повреждения, при том, что на его бронепластинах не было видно пробоин. Возможно, перебои с силовой передачей или…
Рыцарь засмеялся.
Это было настолько жутко и противоестественно, что Гримберт ощутил себя вплавленным в холодную сталь пилотского кресла. Рыцарь с зеленым крестом на броне смеялся, сотрясаясь, точно от многочисленных попаданий, и нелепо размахивая стволами, будто пьяница, которому не терпится пуститься в пляс. Этот смех транслировался динамиками, но казалось, что смеется вся многотонная боевая машина, смеется судорожно, исторгая из своих механических потрохов все живое, что прежде там было.
Дьявол, подумал Гримберт. Чертов трижды трахнутый дьявол.
Он выстрелил быстрее, чем успел об этом подумать или выверить прицел, подсознание само побудило «Судьи» дать залп. Лазарит пошатнулся, когда трехдюймовый снаряд ударил его в грудь, расплескивая желтые искры. Бумммм. Это походило на удар малого монастырского колокола.
— При умножении нечестивых умножается беззаконие! — судорожный смех на несколько секунд превратился в сбивчивую почти нечленораздельную речь, — Но праведники увидят падение их!
Лазарит дал залп сразу из двух орудий, подняв вокруг «Судьи» два грохочущих дымных фонтана из земли вперемешку с каменной крошкой. Он заставил доспех отшатнуться, выигрывая больше пространство для маневра, чем время. Маневр. Не стоять на месте. Собственные мысли казались тугими комками сгустившейся крови внутри внезапно сжавшегося черепа.