— А-а-а-а?.. — заикаясь, протянул ландриец.
— Че «а-а-а-а»? — раздраженно передразнил Эндерн. — Ты или нет?! И учти, от ответа зависит твоя гребаная жизнь! Ну! Колись, падла! — рявкнул он, встряхнув бедолагу.
Ландриец клацнул зубами и усиленно закивал. Поняв наконец, что это не истерические спазмы, Эндерн облегченно выдохнул и доброжелательно ухмыльнулся, разгибая спину. Правда, при его физиономии ухмылка вышла зловещей и жуткой.
— Ты даже себе, сука, не представляешь, в какое я из-за тебя влез говно, — пробормотал Эндерн, расстегивая пуговицы мукарибского мундира. — Не дай, сука, Бог, ты окажешься бесполезен. Я же выкручусь. Я, блядь, специально не сдохну, лишь бы тебя самому замочить. Буду медленно резать на куски, чтоб хоть немного полегчало. Понял, гнида сушеная?!
Ландриец побелел от страха, глядя, как оборотень снимает через голову круглую бляшку на медной цепочке.
— Взбодрись, говнюк! Сегодня твой счастливый день, — внезапно сменил гнев на милость Эндерн и заботливо потрепал заключенного по щеке. А потом потряс перед ним бляшкой, раскрутив ее пальцем. — Знаешь, что это такое? Твой билет на волю.
Он протянул руки, надевая талисман ландрийцу на шею. Ландриец бы дернулся, однако страх полностью парализовал его. Он только хныкнул, не смея оторвать взгляда от чудовищных глаз.
— Ты в Боженьку веришь? — ухмыльнулся Эндерн. — Если нет, самое время начать верить. Доберешься ты целым или по частям — зависит только от Него.
Ландриец вздрогнул и жалобно пискнул.
— Атам-лак сад-рикла, хакир, — пожелал оборотень и добавил: — Respondendum.
Заключенный истошно завопил, но его вопль обрезало на первом же звуке. Кандалы лязгнули цепями и упали на пол с опустевшего стула.
Эндерн шмыгнул носом, просвистел незатейливый мотив и огляделся. О том, что эта комната является пыточной, свидетельствовала дыба у стены, подвешенные к потолку цепи и допросное кресло в углу. Впрочем, судя по состоянию, этими орудиями либо пользовались в последний раз очень давно, либо вообще ни разу. Видимо, вопрос государственной безопасности в Кабире действительно стоял очень просто: если ты попал в Тарак-Мутаби, значит, виновен.
Эндерн обошел стол, на котором кроме разметавшихся по сторонам листов бумаги и опрокинутой чернильницы ничего не было, склонился над лежащим навзничь стариком. На плече по ткани белого халата расползлось красное пятно. Эндерн привел альму-сирий в чувство, пару раз звонко хлестнув того по щекам.
— Очухался, деда? — сказал Эндерн по-кабирски.
Старик сосредоточил осоловевший взгляд на жуткой ухмыляющейся физиономии полиморфа. Не закричал от страха, лишь злобно оскалился, протягивая к нему морщинистую руку.
— Альджар-Муаккабат! — проговорил он четко и зло. — Ант дараб алеад-ант со! Альджар-Рахим лиет он-альку эбд-со!..
— Да-да-да-да, — отмахнулся оборотень. — Ты мне вот что скажи: а ты в Бога верить? Альджар тебя любит? Просто от Его любви сейчас зависеть, не только выберусь ли я, но и выживешь ли ты.
Старик растерялся, часто моргая. Эндерн жутко ухмыльнулся.
В коридоре послышались шаги бегущих мукарибов. В дверь гулко бухнули кулаком.
***
Томаццо Элуканте семенил по коридору особняка, освещенному настенными светильниками. Неслыханное дело: ему самому пришлось их зажигать. Эти трое, внезапно свалившиеся на голову несчастного магистра, как снег в пустыне Сель-Джаар, заставили его выдворить всех слуг. Гаспар де Напье просто велел разогнать прислугу на ночь, и магистр подчинился. Проклятый менталист не оставил ему выбора. Не то чтобы Элуканте, как любой чародей Ложи, заметил особую разницу, но когда особняк погрузился в темноту приближающейся ночи, а светильники не зажглись сами собой, как это обычно происходило, магистр впервые ощутил тоску и одиночество.
Несносная троица терроризировала и не давала деканусу покоя ни днем, ни ночью. Магистр уже позабыл, что такое сон, потому как эти все три дня если не носились где-то по Шамситу, то командовали им, помыкали и гоняли, как мальчишку. Столько раз на дню переворачивать архивы Элуканте не приходилось ни разу в жизни, а унижений и оскорблений он натерпелся на столетие вперед. Но ведь троица на этом не останавливалась. Нагло вламывалась в дом по среди ночи или под утро, побитая, оборванная, грязная, будто обошла все кабаки Шамсита и в каждом крикнула: «Нан хак ам-яляб ант си!», ставила на уши декануса и прислугу и устраивала в доме бардак, занимая горничных до самого вечера. Элуканте обычно не интересовался досужими разговорами, но в эти напряженные дни делал исключение. И был приятно удивлен, что слуги ненавидят бесстыжую троицу ничуть не меньше хозяина. От этого становилось хорошо, приятно и тепло на душе, но грустно, потому что сейчас некому поддержать и посочувствовать.
Деканус в какой-то мере даже преклонялся перед троицей Паука. Это ж какое нужно мастерство, чтобы обычной спокойный и терпеливый Элуканте возненавидел их до глубины души буквально в первые полчаса знакомства. И что самое интересное: они не делали ничего, чтобы исправить положение, наоборот, с каждой минутой лишь усугубляли его. Распутная ведьма мало того что не прекращала нахально вертеть бесстыжей задницей, так еще и расхаживала по спальне в чем мать родила, не подумав даже запирать двери. А ведь на улице жара, все окна открыты настежь — везде сквозняки. Деканус дар речи потерял, когда случайно увидел ее. Со спины, когда ведьма перед зеркалом вертелась, но во всех бесстыжих подробностях. И ведь заметила же, точно заметила, что на нее смотрят, и даже не пискнула для порядка. Как будто это нормально. Как будто так и надо!
А этот Эндерн, что использовал брань для связки слов и обращался к деканусу исключительно «крыса ложевая» или «гнида сушеная», вызывал бессильную ярость. Элуканте вообще не понимал причин столь грубого отношения. Он лично не сделал плебею ничего дурного, а тот, как будто вымещая всю злобу за свою ущербную жизнь, вел себя по-скотски. И Элуканте боялся, что в какой-то момент невменяемость полиморфа дойдет до такой степени, что он бросится на кого-нибудь с ножом. Магистр искренне надеялся, что поблизости окажется чей-нибудь чемодан или, на худой конец, не приглянувшийся предмет мебели.
Но больше всего магистр ненавидел и боялся Гаспара де Напье, проклятого менталиста.
Чародеи арта и академики Ложи ненавидят друг друга, что правда, то правда, но когда речь заходит о менталистах, непримиримые враги готовы проглотить взаимные обиды и признать, что «мозготрахи» гораздо хуже пережитков прошлого или балаганных фокусников, способных лишь вытаскивать кроликов из шляпы. Менталисты занимали должности следователей и дознавателей в Комитете следствия Ложи, и если бы только расследовали преступления, никому бы до них и не было дела. Но ведь каждый менталист изо всех сил рвется в комитет Равновесия, сформированный при прошлом риторе Собрания, и рано или поздно станет ревизором, выискивающим нарушения и должностные преступления внутри самой Ложи, поглядывая на каждого ее члена голодным волком. Как будто неправильно заполненный документ — величайшее преступление против Равновесия, а за каждого такого уличенного преступника ждет баснословная премия и орден. Поэтому в Ложе давно сложился не подлежащий сомнению постулат: каждый менталист суть доносчик и шпион. В принципе, на том стоит и держится вся Ложа — все шпионят за всеми и доносят на всех, но менталисты — самые гнусные. И хорошо, если они на службе любовника, любовницы, родственника на высоком посту или сами рвутся к вершинам карьерной лестницы. Есть ведь идейные, а те — просто бешеные фанатики, им лишь бы Кодекс чтить. Менталисты шпионят даже тогда, когда об этом не догадываешься. И стоит только мельком подумать плохо о риторе или консилиаторе, стоит лишь задуматься над тем, что в Ложе пора бы уже что-то поменять, — все, неблагонадежный и потенциальный преступник против Равновесия.
Поэтому Томаццо Элуканте откровенно бесила напускная вежливость тьердемондца, его лживое дружелюбие, фальшивое желание казаться самым располагающим к себе из всей троицы. Магистр знал: гнусный менталист улыбается, сочувствует и извиняется, а сам потихоньку ковыряется в чужой голове и наверняка незаметно подбрасывает угодные ему мысли. И ведь ничего не докажешь, даже если уличишь.
Говорят, каждый академик обижен на истинных чародеев за то, что не родился с силой арта. Магистр Элуканте был исключением. Ему никогда не хотелось повелевать стихиями, рушить горы, поворачивать русла рек или качать ось мироздания. Заставить других сделать это за тебя — вот где истинная власть. Истинная власть — знать каждый маленький секрет, постыдный грешок, щекотливую интрижку, темное намерение или страстное желание всех этих великих мастеров арта. Истинное мастерство — ловко манипулировать сокровенными тайнами и постыдными секретами сильных мира сего. Настоящее блаженство — видеть отчаянную злобу в чужих глазах, осознающих свое бессилие. Информация — вот, что действительно правит этим миром. Тот, кто владеет информацией, тот владеет всем.
Поэтому Элуканте и бродил по коридорам опустевшего особняка, как неприкаянный дух, в томительном ожидании неизвестности. Замечание сделать некому. Сетовать на беспорядок бессмысленно — если только самому уборкой заниматься. Даже любимая канцелярская работа не приносила обычной радости. Да и не шла, если честно, из-за этих троих, а бумаги копятся. Из-за троицы пришлось отменить все встречи с «ненадежными источниками», временно отойти от должности советника Ложи при Имперском дипломатическом посольстве, что несказанно расстраивало декануса. Конечно, дипломаты злорадствуют. Они ведь свято убеждены, что единственная задача официально уполномоченного представителя — шпионить за послами кайзера и вредительствовать в пользу чародеев. Подобные возмутительные и оскорбительные инсинуации… в общем-то, не лишены оснований. В конце концов, Ложе лучше знать, что хорошо для Империи, а что — нет. Но ведь любой деканус приносит и пользу. Он умен и разносторонне образован, готов дать совет практически по всем вопросам. А главное, никто кроме декануса не умеет составлять и заполнять всевозможные документы, петиции и прошения максимально быстро, в лучшем виде и в любых количествах. И самое удивительное, никто не смеет отказать в рассмотрении составленных деканусами прошений и петиций. Что иногда ставит под сомнение убежденность чародеев арта в отсутствии у академиков врожденных магических способностей.
Проходя мимо спальни «супругов де Напье», магистр невольно остановился. Дверь была приоткрыта. Элуканте пристроился возле нее, прислушался и зажал себе рот, чтобы не хрюкнуть от возмущения. Бесстыдники точно занимались непотребством, при этом хихикали и имели наглость разговаривать во весь голос.
— …спорю, ты специально делаешь это, чтобы я опять оказалась верхом на тебе. Признай уже.
— Если мне не изменяет память, ты любишь быть сверху.
— Я много чего люблю, если речь заходит о постели. И не против оказаться в ней с интересным мужчиной. Но неизменно оказываюсь с подлецом.
— Не понял?
— Твои способы затащить меня в постель… хм, очень подлые.
— Почему?
— Потому что действуют бесподобно.
— Поверь, я знаю более действенные способы затащить женщину в постель.
— Ха! Цветы, шоколад, прогулки под ручку, романтический поцелуй на закате? Ах, mon cher, это так банально. Со мной эти способы давно уже не работают. Даже напиться вдрызг, если не захочу, конечно. А вот твой — работает. И очень даже.
— Вообще-то, это… побочный эффект.
— Ой, не ври. Ты такой бедный, несчастный, беззащитный, у меня сердечко так и екает в груди, когда ты мучаешься. Ну как тебя не пожалеть? Не приласкать, чтобы тебе стало хоть чуточку лучше? Ведь любовь, ласка и забота — лучшее лекарство. Жаль, оно не лечит от глупости.
Они подозрительно затихли. Элуканте прислушался, улавливая смутные шорохи, сопровождаемые сопением и осторожными поскрипываниями кровати, что могло свидетельствовать о чем угодно, но только не о медицинском уходе.
— Так хорошо? — горячо прошептала колдунья.
— Аdmirablement, — с наслаждением протянул разомлевший де Напье.
— А сейчас будет еще лучше.
У декануса вспыхнули щеки от стыда. В коридоре стало жарко, а в голубой мантии Ложи — тесно и неуютно. Но он не отходил, продолжал слушать, боясь даже вообразить, что там началось, судя по доносившимся влажным звукам, тихим постанываниям и пошлым шлепкам. А потом задрожал от холодком пробежавших по спине мурашек, когда спальню наполнил томный сладострастный женский стон.
— Ммм… Жози… ты великолепна, — простонал в ответ тьердемондец.
— Я знаю, — удовлетворенно вздохнула чародейка. — У меня есть тысяча способов заставить мужчину изнемогать от удовольствия.
— А сколько их было сейчас?
— Парочка. Хорошего понемногу, надо растягивать удовольствие и доставлять его друг другу по чуть-чуть.
— Нет уж, mon cul salope, иди ко мне!
Послышалась шумная возня.
— Нет! — кокетливо хихикнула колдунья. — Ну нет! Дай мне немножко отдохнуть! Ай! — расхохоталась она, возясь на постели. — Прекрати! Гаспар! Ну, пожалуйста! Ах…
Стон Жозефины утонул в сочном поцелуе. Элуканте ужаснулся, представив, куда любовник мог ее поцеловать — он всякое слышал о тьердемондской любви.
Наверно, деканус слишком сильно приложился к двери в порыве оскорбленных пуританских чувств. Та вдруг тихо скрипнула петлями, открылась внутрь, и Томаццо Элуканте, потеряв опору, ввалился в спальню.
— А, магистр! Добрый вечер, — непринужденно поздоровался де Напье.
Воображение рисовало деканус пару влажных от пота, разгоряченных безумными плотскими утехами голых тел в непристойной, разнузданной позе на широкой постели, выставляя напоказ самый срам. Он на миг поднял голову, чтобы убедиться в этом, и трусливо втянул ее в плечи, опуская глаза в пол. Запоздало сообразил, что реальность была совершенно иной.
Гаспар де Напье лежал на мягкой кровати на боку, голый по пояс, в одних подштанниках, подпирая голову рукой. Колдунья выглядывала из-за него, весело сверкая бирюзой бесстыжих глаз и улыбаясь во всю ширину порочного рта. Она была одета. Правда, всего лишь номинально — в нагло просвечивающую легкую голубую накидку, но одета.
Деканусу захотелось провалиться сквозь землю со стыда и обиды на себя, этих бесстыдников и весь белый свет.
— Проходите, проходите, не стесняйтесь, — пригласил де Напье, как будто ничего не произошло. — Вы что-то хотели?