С лошадьми Коля Младший почти не имел дела — так, пару раз катался верхом, гостя у родни в селе. Коля Старший с лошадьми возился только по юности — табор свое откочевал, да и с железом цыган ладил лучше, чем с божьими тварями. Но дед его, Василь «Червонец» Ильин при царе служил ремонтером, собирал по губерниям никчемных кляч, выхаживал их и продавал армии в лучшем виде. Мог и подковать коня и подлечить, и перекрасить и подмолодить, и испортить до времени, чтоб и хозяин родной не узнал. Цыганской наукой Василь щедро делился с внуками, награждая понятливых леденцами и мелкой денежкой. Коля Старший любил сладости.
Пришлось дождаться закрытия зоопарка — брать коня при посетителях не рискнул никто. Спешно подготовили клетку, тесноватую, зато прочную. Коля Старший затребовал ржаного хлеба, яблок и сахара, вымоченного в коньяке. Погладил холеную бороду, перекрестился размашисто (Малышкина ахнула возмущенно), спокойно пошел к коню. Под внимательным синим прищуром не растерялся, дал понюхать ладони, угостил, ухмыльнулся, увидев, как рыжий красавец тянется к сахару. И повел грозного жеребца как овечку, подкармливая сладким каждые пару метров. Не подозревая подвоха, конь спокойно зашел в клетку, захрустел яблоками. Хитрован Коля Старший спиной вперед выпрыгнул вон и захлопнул засов. Попался! Грохот копыт и гневное ржание разнеслись по всему зоопарку, жеребец взбунтовался, но слишком поздно.
Очарованный Коля Младший взгляд не мог отвести от красавца, свирепого и опасного словно язык пламени.
— Ай хорош конь! На таком царю ездить или маршалу на параде.
— Этому коню только крыльев недостает, — ухмыльнулся Коля Старший. — Вот только сперва рога пообломать надо.
Для начала старый цыган велел день не кормить буяна, а затем с недельку подержать впроголодь. Воды давать вволю, а зерна или сена ни крошки. И собрать все потребное для воспитания — кнуты, путы, веревки, мешок битого кирпича, мешок мелких гвоздей, бутылку армянского коньяка… Насчет коньяка товарищ директор выказал сомнение, Коля Большой не стал отпираться — выпивка мне, для поправления здоровья. Нелегкое это дело, коня лечить.
У Коли Маленького вопросов не возникало. Он дневал и ночевал подле клетки, прислушивался к звонкому ржанию и хриплому дыханию лошади. Парню чудилось — даже сердце теперь стучит в такт ударов копыт. Шалый конь как в руках огонь — удерживать станешь, до кости обожжешься.
Подходить к жеребцу близко Коля Большой настрого запретил и на то была причина.
— Конь он как баба, чаворо. Бить его будешь, строжить, принуждать без меры — возненавидит хуже змея, отомстит когда не ждешь. Баловать его будешь, овсом отборным кормить, ленты вплетать в гриву — забалует, слушать не станет. А вот если ты его от беды уберег, от злой напасти утешил, приласкал, да и оседлал сразу — твой на всю жизнь. Я его сейчас бить начну — день, два, три. А ты молчи. Сердце кровью закапает — молчи, не подходи. Когда скажу — явишься, переведешь его в стойло, чтобы знал, подлец, кто его спас. Ясно тебе?
— Ясно, — хмыкнул Коля Маленький.
Парню план совершенно не нравился. И чем дольше он исподволь наблюдал за конем, тем сильней огорчался. Цыгане не лгут, начинать дружбу с обмана отдает подлостью. Пусть иначе и не приручить зверя, но неволя неволя и есть. Коням как и людям свободна нужна, луга нехоженые, озера широкие — и звезды в них отражаются, словно бог с неба овес рассыпал. Душа плачет… а когда плакать хочется, надо петь:
— Ай, ручеёчек, ручеёк,
Ай, брал я воду ли на чаёк,
Ромалэ-лэ, ли да чявалэ-лэ.
Ай, вода помутилася,
Ай, с милой разлучился я,
Ромалэ-лэ, ли да чявалэ-лэ…
Печальная поначалу мелодия закружила, затанцевала, повела за собой. И негромкому голосу вторил ритмичный цокот. Рыжий переступал с ноги на ногу, отбивая дробочку не хуже любого цыгана. И тоска в синих глазах сменилась толикой интереса. Ай, была не была! Парень пригладил кудри, собрался с духом и поспешил в гараж:
— Дядь-Коля, погоди коня лечить! Дай я один цыганский секрет испробую.
Старый цыган недоверчиво посмотрел на молодого — нет того конского секрета, чтобы царский ремонтер его не знал. Служи Колька хоть при конном заводе, хоть при цирке — куда ни шло… Но попытка не пытка, спрос не беда.
— Пробуй парень. А не сладишь — выйдет по-моему.
Ввечеру, когда народ разошелся, служители разбрелись, и сторож Палыч задремал у себя в сторожке, Коля Маленький захватив с собой скрипку, заглянул навестить коня. Заключение явно вредило гордому жеребцу, шкура потускнела, на боках появились струпья — будто решетка, раскаленная докрасна, прижгла шерсть. Сахар коня не интересовал, горбушки не привлекали, человеческий голос тоже. А вот к музыке он прислушался с видимым удовольствием, оживая на глазах. Рыжий красавец пристально смотрел на скрипача, потряхивал гривой, негромко ржал. Коле Маленькому не приходилось встречать столь внимательных слушателей. Отвыкшие от музыки пальцы нежно трогали скрипку, один напев перетекал в другой.
— Ай да, загулял, загулял,
Парень молодой, молодой.
В красной рубашоночке
Фартовенькой такой…
Коле Маленькому помстилась слезинка в уголке синего глаза. Надо ж, животина, а все понимает. Музыка ему, рыжему бандиту нравится, скрипку любит. Яблочко с руки взял — не поморщился, не укусил. Открыть клетку, почистить, напоить, утешить — и признает хозяина. Ты ж мой упрямый, ты ж мой горячий… Стой! Тпру! Куда?!
Стоило двери клетки распахнуться, как жеребец не будь дураком ломанулся наружу. Коля Маленький попытался ухватить беглеца за гриву, подпрыгнул и сам не понял, как оказался на потной спине коня. И началась скачка!
Первым делом жеребец прыгнул в пруд и искупался вдоволь. Коля промок насквозь, чудом не утонул, и лишь цыганская гордость помешала отпустить гриву и смыться. Лебеди шумели и били крыльями, приветствуя рыжего гостя, в их трубных криках звучала радость. Затем словно призовой ахалтекинец на скачках конь высоким прыжком взял забор зоопарка и помчался куда глаза глядят. Глаза глядели к неширокой быстрой реке, пересекающей город. С ножевым свистом жеребец влетел в воду, увернулся от случайного катера и пропал.
В зоопарке ни коня, ни наездника больше не видели. Коля Большой долго бранился, ругал себя, сетовал, что подпустил парнишку к дикому зверю — теперь и костей не соберешь по закоулочкам города. Под шумок старый цыган припрятал выданный коньяк и вечером с чистой совестью хлопнул рюмочку. Он с первого взгляда понял, что родственник прикипел к коню сердцем и разлучить их может разве только могила. Украл коня, стервец черномазый, и дядьке не рассказал, что красть надумал! Тэ авес бахтало…
Конь и его человек кочевали по округе все лето. Ночевали в лесах, в пещерках, в утлых домишках заброшенных деревень. Носились по диким лугам, по зеленому разнотравью, сшибали росу с лилового иван-чая и резного тысячелистника, бродили в предутреннем тумане, бешено танцевали при полной луне. Конь держался ближе к воде, плескался в озерах и ручейках, плавал как рыба и охотно позволял Коле держаться за гриву. Ни начальников, ни указов, ни дураков вокруг — живи себе, радуйся, меряй землю босыми пятками, играй на скрипке, бередя душу. На звуки музыки выходили порой и звери и причудливые создания, родичи источников и деревьев, и сотканные из мглы призраки отважных степных лошадок.
С едой конечно пришлось туго — коню везде стол, а цыган траву жрать не станет. Отощалый, загорелый дочерна Коля Маленький перебивался чем бог пошлет — собирал ягоды и грибы, просил коня выгнать на мелководье рыбу, шарил по опустелым стоянкам туристов, тишком копал на огородах картошку, обдирал початки молодой кукурузы.
По осени, поразмыслив немного, Коля пошел по сельсоветам. Так мол и так, молодой, работящий, непьющий, дело знаю, в моторах разумею, водить машину могу. В первом колхозе председатель отказал ему даже не спросив паспорта — знаю я вас, ворюг. Во втором председательша, дебелая бой-баба, вроде как согласилась приютить паренька в сложной жизненной ситуации, но интересовала ее, как оказалось, отнюдь не исправность тракторов в механосборочной. В третьем затребовали документ об образовании и справку о несудимости — ехать за ними в город Коля не хотел и не собирался. В облетелых лесах уже пахло снегом, когда парень наконец отыскал приют. В деревушке Чапейкино подле речки Зеленый Ключ ушел в армию механизатор и запил техник молочной фермы, умные руки требовались позарез. Парнишке организовали комнату в общежитии, выделили аванс и приняли на довольствие, не задавая лишних вопросов.
Рыжий бродяга к людям не пошел. До зимы он поджидал паренька на опушке сосновой рощицы, носился с ним по холмам и перелескам, не раз и не два сбрасывал шутки ради в холодную воду, но Коля на коня не сердился. Когда река подернулась первым льдом, конь привез цыгана к берегу, наклонил голову, приглашая слезть, а потом прямо с берега прыгнул на глубину. До весны след простыл.
За зиму Коля обустроился, обжился, обзавелся каким-никаким имуществам. По вечерам он частенько играл на скрипке, приводя в лютый восторг свинарок, доярок и механизаторов. Первый парень на селе, баянист Бахтияр, сперва здорово ревновал и собирался поколотить пришлеца, но потом незаметно сыгрался с ним. Тем паче, что с девушками Коля вел себя строго, баловать не баловал и фигуристых местных красоток не портил.
В конце апреля, когда тронулся лед, конь вернулся. Заслышав призывное звонкое ржание, Коля собрал вещмешок, прихватил скрипку и исчез на две недели. Председатель бранился, угрожал уволить поганца и подать в розыск, но цыган вернулся к посевной и до осени работал, как проклятый. В сентябре снова исчез на неделю-другую. Так и повелось.
Жениться Коля больше не собирался… пока доярка Маруська не переплясала его аж три раза подряд на деревенских гульках. Цыган повелся, долго дразнил девчонку, наигрывал ей бешеный чардаш, надеясь загнать, как кобылку и сам не заметил, как оказался в ЗАГСе. Впрочем, не пожалел. Жена парню досталась добрая, не жадная, не сварливая, не скупая. И хвостом не вертела и на сторону не посмотрела ни разу, смеясь над свирепой ревностью мужа. Вскоре пошли и дети — где трое, там и четверо. Зажили порой скудно, но весело, пели хором по вечерам, Коля научил жену готовить цыганский борщ и печь лепешки, а она приучила его к русской бане.
По весне и порой по осени Коля все-таки исчезал кочевать — бродячая душа не знала покоя, да и рыжий бандит ему сделался вроде родного брата. Цыгана и коня могила разлучит. Маруська не возражала — некрасивая, кривоногая, «черномазая» по мнению односельчан рядом с мужем она чувствовала себя любимой. И не променяла бы цыгана ни на чванного городского шофера ни на богатенького бухгалтера!
…А ценный перстень отыскали совсем недавно. Спускали пруд, чистили грязь — бац, сверкает что-то забавное. Вытащили, отмыли, увидали кольцо-печатку с чеканкой филигранной работы — буйный конь вставал на дыбы, махал серебряными копытцами. Отнесли находку в музей — оказалось, игрушка старинной гаэльской работы. Якобы в глухой древности король сидов заключил в серебро чересчур вольнодумного кэльпи — водяную лошадку. Кто владеет кольцом, тому и подчиняется дивный конь, слушается беспрекословно, возит куда захочешь. Остался пустяк — отыскать бродягу в степях и пустошах, в колыхании ковыля и задумчивом шуме сосен…
Вот только отнимать у коня свободу никому не советую!
Личное дело
До шести лет шимпанзе Улугбек считал себя человеком. Он вырос в деревянном флигеле для сотрудников Сухумского питомника, спал на кровати, ел из тарелки ложкой, носил штанишки и пользовался горшком. У него была мать — приматолог экспериментального корпуса Алла Петровна, была сестренка Веруша, были кубики, куклы, книжки с картинками, трехколесный велосипед и проигрыватель. Улугбека водили гулять — и не только в старинный парк с вековыми платанами, по которым к зависти Веруши, обезьянышу разрешалось лазить, но и на детскую площадку поиграть с детьми прочих сотрудников. Порой мамаши торопились убраться подальше, утаскивая за руку вопящих отпрысков, но находились и те, кто не возражал против подобной дружбы. Тем паче что шимпанзе вел себя прилично, делился игрушками, не обижал малышей и кусался не больше сверстников.
Суть эксперимента состояла в очеловечивании примата — если американцы выучили обезьяну говорить, значит и мы сможем. Алла Петровна подошла к вопросу с педантизмом ученого. Она совершенно одинаково воспитывала родную дочь и объект исследований, приучала чистить зубы, застилать постель и не баловаться с едой, шлепала за проказы. Показывала малышам цвета и формы, ставила детские песенки, читала сказки на ночь. Признаться честно, сердце женщины билось чаще, когда приемыш вис на ней, доверчиво обнимая за шею. Но любовь любовью, а опыты опытами.
Шимпанзе между тем показывал прекрасные результаты. Он умывался и одевался, споласкивал за собой чашку и спускал воду, переключал программы в телевизоре и ставил пластинки, безошибочно выбирая «Алису в стране чудес». Разговаривал правда плохо — необходимость особым образом складывать язык и губы причиняла болезненное неудобство. Зато освоил цифры и буквы, полюбил кубики, начал складывать слоги. И незаметно привык читать — сказки про репку и курочку, истории про маленького принца и его лиса, плюшевого медвежонка и его мальчика, доктора Айболита и Чичи. Улугбек не все понимал, но очень старался — неграмотного мальчика не возьмут в школу. Он дожидался лишь удобного случая, чтобы продемонстрировать маме свои таланты. Шимпанзе отчаянно завидовал Веруше — первого сентября сестра отправилась в первый класс, принаряженная, в новеньком платье и накрахмаленном снежно-белом переднике. Огромные капроновые банты колыхались над кудрявой головой словно астры.
Конечно же Улугбек замечал, что отличается от родни. И несколько раз пытался допытаться у мамы, зачем ему цепкие ладони вместо ступней, отчего он покрыт шерстью и шевелит ушами? Алла Петровна успешно делала вид, что не понимает воспитанника. Умненькая Веруша могла бы объяснить — она чувствовала брата лучше, чем прочие люди. Но девочка даже вообразить боялась, какую форму примет тогда холодный гнев матери.
О существовании других обезьян в питомнике Улугбек догадывался, однако к вивариям и вольерам приемыша не пускали. Он порой слышал пронзительные вопли, уханье и рев сородичей, чуял звериный запах и сам, тревожно крича, жался к матери. И воображал, будто в клетках заперты страшные чудища. Пусть только попробуют сунуться к маме или обидеть Верушу — как возьму палку, как дам!
Знакомство с родичами произошло, когда Улугбек убежал из дома. Мать застала его у двери в душевую — шимпанзе подглядывал за сестрой. Ничего дурного проказник в виду не имел, лишь любопытствовал, что прячется под одеждой. И все же Алла Петровна пребольно отшлепала воспитанника, оставила без обеда и заперла в комнате. Не чувствуя за собой вины, Улугбек страшно обиделся. Оконные шпингалеты оказались несерьезным препятствием для ловких пальцев, шимпанзе перескочил с подоконника на большой эвкалипт и был таков. Уйду навсегда, пусть живут без меня, злюки вредные!
Свобода опьяняла и радовала. Время близилось к октябрю, парк ломился от вкусных вещей — тающие во рту мячики хурмы, гулкие шарики грецких орехов, упоительные гранаты! Еду требовалось добыть, сорвать, очистить и с упоением сжевать, не заботясь о чистоте губ и пальцев. Вволю налакомившись, Улугбек сделал гнездо в развилке платана и сладко выспался. Затем пообедал еще раз, накувыркался на ветках, извалялся в глубокой луже, перепачкал штаны и выбросил их подальше. Добрался до пустого гнезда певчей птахи, пошвырял вниз скорлупки, сунул руку в дупло и с визгом отдернул — злая, злая оса. Пару раз шимпанзе слышал знакомые голоса, но молчал — ищите-ищите, ни за что не вернусь!
День прошел в играх и приключениях. К вечеру задул ветер, набежали грузные облака, у горизонта сверкнула молния. Улугбек испугался. Переплетение темных крон угнетало, заунывное уханье сов вызвало дрожь, запахи трав и листьев сделались тяжкими. Казалось, еще минута и из мрака хищной молнией возникнет леопард, явится тигр с горящими глазами или охотник с сетями. Мама! Мама! Спрыгнув с дерева, Улугбек вприпрыжку помчался наугад по аллеям. Он сумел отыскать выход из парка и узнал идущую в гору асфальтовую дорогу — там у самой вершины сгрудились серые здания питомника. Ворота оказались закрыты, пришлось перебираться через забор.
Ни вивария, ни лабораторий шимпанзе раньше не видел. Перед ним тянулись ряды мрачных клеток, в которых тяжело дышали, стонали и хныкали разношерстные обитатели. Фонари кое-как освещали аллею, то одна то другая обезьяна приближалась к решетке, трясла прутья, бормотала невнятное. У одних зверей оказались обриты головы, на теле виднелись шрамы, другие выглядели истощенными и больными. Узкомордых, похожих на собак павианов и длиннохвостых мартышек Улугбек видел по телевизору в «Мире животных». А вот троица крупных бесхвостых существ вызывала иные чувства.
Широкие плечи, короткие ноги, внимательные глаза под надбровными дугами, подвижные губы, бурая шерсть — точь-в-точь отражение в зеркале. Увидав Улугбека обезьяны заухали, загримасничали, приветствуя сородича. Толстопалая черная ладонь, просунутая сквозь решетку, выглядела точно так же как его собственная рука. И пахло от кожи сеном и апельсинами. И негромкое ворчание показалось родным и ласковым… вот только Улугбек не понимал ни звука, он не знал обезьяньего языка. Шимпанзе всхлипнул, заколотил по земле ладонями, запрыгал, мотаясь всем длинным телом. Нет! Нет! Я мальчик, я умею читать, я пойду в школу… Теплая черная ладонь осталась единственной опорой в обрушившемся мире, Улугбек ухватился за пальцы сородича, словно малыш, и до утра просидел подле клетки. Там его и нашли.
Встревоженная Алла Петровна бросилась распекать воспитанника — зачем убежал на ночь, хорошие мальчики так себя не ведут, нельзя расстраивать маму. Она не сразу поняла, что шимпанзе игнорирует упреки. Сутулый взъерошенный Улугбек неожиданно оскалил зубы:
— Обман. Плохая. Грязная плохая помойка. Нет мальчик. Нет мама. Иди вон.
У Аллы Петровны хватило неосторожности приблизиться к воспитаннику — то ли чтобы обнять, то ли чтобы закатить оплеуху. Бедной женщине пришлось накладывать швы в травмпункте. Разбушевавшегося Улугбека накрыли сеткой и бросили в тесный вольер, думать о своем поведении. Ведешь себя как зверь — живи как зверь. Быть обезьяной шимпанзе не понравилось.
Ему не дали ни горшка, ни одеял, ни одежды. Уединиться в вольере не представлялось возможным, приходилось есть, спать и справлять нужду на глазах посторонних. От холодного кафельного пола потрескалась нежная кожа между пальцами, заныли суставы. Овсяная кашица с очистками овощей совершенно не походила на домашние кушанья. С шимпанзе не разговаривали и не играли. Только Алла Петровна пару раз приходила, тщетно надеясь усовестить воспитанника, да Веруша заглянула, принесла шоколадку и тряпичного зайца. Потом приматолог перевелась на Псковщину — там стартовал эксперимент по адаптации обезьян к условиям русского леса. А Улугбек остался. И твердо решил для себя — лучше сдохнуть, чем одичать.
Упрямец отказывался общаться со служителями и участвовать в опытах. Если еда оказывалась несвежей — преспокойно переворачивал миску, если вольер долго не чистили — швырялся в людей мусором, при попытках взять кровь или сделать укол сопротивлялся как лев. Голодовка и брань не усмиряли четвероногого борца с режимом, применять жесткие меры к ценной обезьяне не рискнули. Проходи в питомнике эксперимент по финальной проверке новых антибиотиков или вакцин, история мятежного шимпанзе завершилась бы очень быстро. Однако актуальные опыты ограничивались мартышками. А Улугбека посадили в клетку и увезли через полстраны — пусть приносит хоть какую-то пользу. Так бунтарь попал в зоопарк.
Новое место жительство оказалось приятнее, чем питомник. Дорогому экспонату выделили просторное помещение со всеми удобствами — закрытым загончиком, земляным полом, бревном для лазанья, деревянным настилом для отдыха. Служители обходились с питомцем вежливо, кормили сносно, публика любила, но не особенно докучала. Улугбеку не хватало лишь одного…
Гордый шимпанзе протягивал лапы через решетку и униженно клянчил, завидев в руках у посетителей газетку или журнал. Как правило ему совали конфеты и булочки. Время от времени неосторожные зеваки нарушали дистанцию… Хватало змеиного броска лапы, чтобы завладеть добычей. Читать на людях Улугбек опасался, он дожидался закрытия, включал свет в загоне и наслаждался до глубокой ночи. «Пионерская правда» ему не нравилась, «Мурзилка» тоже, «Крестьянка» вызывала зевоту, «Огонек» несварение. А вот «Юность» и «Новый мир» мохнатый библиофил оценил по достоинству. Венцом коллекции довольно долго оставался потрепанный томик Чехова — циничный горький юмор писателя научил шимпанзе понимать старших братьев. Однако аппетит рос во время еды.
Вскрыть замок не составило особенного труда — тонкая проволока, ловкость рук — и свобода! Научиться запирать клетку, чтобы служители поутру не заподозрили лишнего, оказалось куда труднее. Но Улугбек справился. Цель он определил по едва уловимому запаху пыли, клея и старой бумаги. И сделался вполне счастлив. Зоопарковая библиотека не шла в сравнение с городской, однако ее подбором занимались серьезно. Немного классики, много анималистики, чуть-чуть научных исследований — юннатам нужны хорошие книги. Улугбек с наслаждением вгрызся в желтый томик Джейн Гудолл — через призму человечьего взгляда он увидел четвероногих сородичей. За этим занятием товарищ директор его и застукал.
Шимпанзе увлеченно изучал словарь, составленный Гудолл, и не сразу заметил, что в помещение вошел человек.