— За знакомство — на «ты»!
И я уже с облегчением попробовала вина из своего бокала, наблюдая за ним, как он всё делает, чтобы не выглядеть слишком уж зашуганной и неумехой.
А неумехой-то и оказалась, и незнайкой — ко всему прочему!.. Про скрещённые руки-то помнила в этом «брудершафте», а вот про потом… Константин пил вино, чуть улыбаясь и отслеживая, казалось, каждое моё движение. И, как только я отодвинула от губ свой бокал, он немедленно, одним неуловимым движением очутился рядом, второе движение — куда-то назад, не глядя, убрал свой бокал и, освободившейся рукой придержав мне голову за затылок, поймал губами мою верхнюю губу и ласково провёл под нею языком. Я не успела даже понять, что именно он делает, а он уже снова отодвинулся и, как ни в чём не бывало, насмешливо спросил:
— Теперь не забудешь, что мы с тобой на «ты»?
И принялся ухаживать за мной, накладывая из какого-то позолоченного салатника в мою тарелку странную смесь, которая, несмотря на видимую странность, пахла просто чудесно! Правда и то, что эти вкусные запахи ещё долго перебивал аромат странного клейма, которое он оставил на моих губах своим прикосновением, нежданным, но нежным, протрясшим меня всю до слёз… Дальше мы как-то легко общались, болтая обо всём на свете, только губу я постоянно ощущала, как опухшую, и она напоминала мне его стремительное движение, от которого в другой момент я бы шарахнулась… И, когда он не смотрел на меня, занятый наполнением тарелок, я осторожно трогала губу языком, проверяя, в самом ли деле она припухла или мне кажется…
Лёгкое общение состояло в том, что он мне что-то рассказывал, шутил, а я послушно смеялась и удивлялась. В этом общении мужчина взял на себя всю тяжесть беседы, потому что женщина не могла связать и пары слов от смущения. Но он и здесь оказался на высоте: сумел меня разговорить и заставил не только задавать вопросы, но и что-то рассказывать… Потом мне стало весело и так жарко, что я, с его одобрения, сняла куртку, и мы сидели рядышком, чуть не прижавшись друг к другу, — так, что я чувствовала его тепло и даже грелась около него, уже ничего не боясь, потому что как-то вдруг уверилась, что он не обидит меня.
Вечер прошёл так, будто поднялся ветер, гоняющий по всем дорожкам разноцветные листья! Мы бегали по этим дорожкам (Костя находил самые пустынные!), останавливались у самых больших куч и бросали в воздух шуршащие ворохи, обсыпая друг друга и, смеясь, встряхивали застрявшие листья, сбивая их с плеч. Потом я сказала ему, что он похож на осень, а Костя засмеялся и предложил собирать листья, потому что видел в детстве, как из них плетут осенние венки. И мы, жутко серьёзные, сидели на лиственных кучах: он искал кленовые листья с длинными черенками — я плела венок. А ещё глядела на него, как Костя сосредоточенно выбирает листья, и всё думала, поцелует ли он меня снова. И мелькало немного удивления, почему я так его боялась… А потом забыла о своём гадании про поцелуй, потому что оба, в венках, лежали на листьях и смотрели в небо, опять-таки очень серьёзно обсуждая проплывающие над нами облака… И даже то, что я лежала на его тёплой руке, казалось таким естественным…
А потом подступили тёмные сумерки, ведя за собой прохладу и сырость. И засветившиеся повсюду фонари только подчеркнули тьму, плотностью своей закрывающую очертания кустов.
Мы вернулись к скамейке. Зуб на зуб не попадал — так продрогли. Надели куртки, и Костя сказал:
— Если время терпит, хотел бы тебе кое-что показать,
— Покажи, — стуча зубами, согласилась я.
Он скептически взглянул на меня и, без лишних слов распахнув свою куртку, прижал меня к себе, укрыв полами.
— Минуты две постоим. Как дрожать перестанешь — пойдём.
Кажется, я была пьяной на всю голову, хотя и выпито вина было всего два бокала. Стояла, щекой прислонившись к нему, к тёплому, и жутко обижалась, что он больше не хочет меня целовать. А потом обиделась ещё больше: он взял меня за плечи и отодвинул от себя.
— Всё. Дрожать перестала. Пошли.
И поволок куда-то во тьму. Испугаться не получилось: надо было изо всех сил всматриваться, куда идёшь, а в темноте это дело гиблое. Спотыкалась так, что только его сильная рука то и дело давала возможность не свалиться. Так что оставалось лишь во всём довериться моему поводырю.
Внезапно он встал на месте. Я по инерции сделала шаг вперёд — и шарахнулась назад: мы стояли на краю обрыва, а далеко внизу тихонько звенела вода невидимой речки.
— Видишь? — спросил Костя.
Что-то светло-серое, даже здесь, вдали от парковых фонарей, вздымалось снизу, тщетно пытаясь добраться до наших ног.
— Вижу, — прошептала я. — А что это?
— Туман. Я этот парк ещё мальчишкой излазил. Эта его часть — самая дикая. Сюда обычно не ходят — шею сломать легко на всех колдобинах. А мне нравится. Колдовское место, да?
— А в него спуститься можно? — обмерев от сладкой жути отчётливой пустоты под ногами, спросила я. — Побродить бы там, внизу…
— Нет, нельзя. Туман только над водой, — с ощутимым сожалением сказал Костя. — А ты бы сразу спустились.
— Ага. И ходили бы, как два ёжика в тумане, — мечтательно сказала я и передёрнула плечами, представив наше блуждание в холодной воздушной мокрети.
Он держал меня за руку, поэтому сразу почувствовал мою дрожь. Снова прижал к себе, пока я не перестала трястись. И снова уверенно повёл за руку в темноте до первой дорожки с фонарями.
… Пока вёз меня домой, я попыталась всё-таки выведать, почему дорожки, на которых мы хулиганили с листьями так по-детски, в выходной день оказались пустынными. Костя рассеянно сказал:
— Я попросил закрыть вход на эту часть территории. К моей просьбе прислушались.
После этой реплики я окончательно протрезвела. «Любопытно, — подумалось как-то отстранённо, — требование о моём увольнении тоже было высказано в форме просьбы с приложением условия-шантажа?»
Но у двери в мой подъезд мужчина-осень озадачил меня в очередной раз.
— У тебя в последнее время работы много? Я приходил в тот сквер пару раз — тебя не было.
— Знаешь, надо договориться, — придя в себя, после паузы откликнулась я. — Если захочешь приехать — звони. Я постараюсь убедить начальство, что мне необходимо подышать свежим воздухом.
— Во время рабочего дня часто появляться там не получится, — уже задумчиво сказал Костя. — Я выздоровел и вернулся к делам. Согласен: лучше предварительно созвониться. Удобно. И зря ждать друг друга не будем.
Он вдруг погладил меня по щеке и легонько поцеловал в губы. После чего кивнул и, развернувшись, быстро зашагал к машине. Осенний ветер взметнул вокруг него листья, хорошо видимые в свете уличных фонарей. Полное впечатление, что именно стремительное движение Кости заставило листья взлететь, а не сырой ветер, из-за которого я продрогла мгновенно.
Он уехал. Я поднималась по лестницам на свой этаж и размышляла: осень — время резких изменений. Время капризное и своенравное. С чем я столкнулась этой осенью? С кем? Попытаться сообразить, что будет с моей жизнью, когда рядом со мной мужчина-осень? А нужно ли? Пусть всё идёт своим чередом. И той логикой, которую понимает только мужчина-осень. Которого я больше не боюсь. Кажется.
6
Что я влюбилась — стало ясно утром, когда проснулась и вдруг остро почувствовала себя одинокой. А потом нахлынуло горячечное тепло: у меня есть Костя! И снова вдруг, ни с того ни с сего, мне захотелось его нарисовать. Но не простым мягким карандашом, как обычно, а в цвете!..
Усевшись на кровати: подбородком в колени, плечи укрыты одеялом — я смотрела на робко трогающие оконную раму, ещё несмелые солнечные лучи и, сама себе не веря, улыбалась собственному счастью. Голос разума откуда-то изнутри бубнил, что основная характеристика осени — изменчивость, а значит — от мужчины-осени можно ожидать чего угодно, но внутренняя же счастливая дурёха возражала, что всегда останется вчерашний день, а ещё вчерашний вечер, когда, перед тем как расстаться, Костя у подъезда договорился со мной о коротких встречах во время рабочего дня. Значит, впереди у меня что-то есть? Даже со своенравным мужчиной-осенью?
В темпе готовясь к выходу из дома, я размышляла о вчерашнем странном, но волнующем празднике, о непредсказуемости человека, с которым провела вечер. В памяти осталась ярко-пёстрая осенняя роскошь, летящая сумасшедшей метелью. И я неловко улыбалась, очень боясь, что всё это ненадолго…
Мама подоспела в прихожую, когда я поспешно натягивала куртку.
— Ты куда? — удивилась она. — Ты же теперь дистанционно работаешь!
— Вот поэтому я теперь буду до обеда гулять, — не совсем логично заявила я.
— Тогда хлеб принести сегодня — тебе. — Вот моя мама умеет логичные выводы из данной информации делать. — И закрыла за мной дверь с привычным: — Счастливо, дочь!
Утро солнечное, но холодное. Прикинув обстоятельства, я не стала покупать мороженое, а взяла два грейпфрута и булочку. Грейпфруты взяла не оттого, что уж очень хотелось, а потому, что цвет кожуры бросился в глаза — оранжевый, с багряными подпалинами, будто перезагоравший на солнце.
Подъезжала к рабочей остановке, когда позвонил Костя и сказал, что скоро будет. Я ответила, что выхожу. Выскочив из троллейбуса, помчалась в сквер с другой его стороны: идти под окнами родной конторы совсем не хотелось. Заметят ещё, прибегут любопытствовать. В сквере-то ладно. Там торец без окон… Сначала сидела на облюбованной скамеечке одна. Потом меня заметили голуби и, спланировав откуда-то сверху неспешными, красивыми кругами, принялись оживлённо гулить, подбирая брошенные крошки.
А потом появился Костя. Он почти ворвался в сквер, шагая широко и целеустремлённо — абсолютная противоположность тому себе, недавнему, который ходил с трудом и часто замедлял шаг, чтобы отдышаться.
— Привет! — напористо сказал он.
Прежде чем сесть, вывалил мне на руки (еле успела подставить!) охапку необычно длинных и крупных бархатцев. Открыв рот от восторга, я разглядывала совершенно роскошный цвет — будто продёрнутый тончайшей золотистой нитью, мерцающий коричневый бархат приглушённо-огненных оттенков. Господи, с какой клумбы он это богатство надрал?!
— Спасибо, — не в силах перестать улыбаться, пролепетала я и уткнулась в мокрый от росы (точно — с клумбы!) бархатный бутон вдохнуть тревожно горечный запах осени и опавшей листвы.
— Тебе нравится? — снисходительно спросил он.
Вопрос задал риторически. И потому, что видел мою радость — и был доволен сам. И потому, что он уже переключился на другое занятие. Ещё когда Костя подходил к скамейке, я успела перехватить его цепкий взгляд на прозрачный продуктовый пакетик с грейпфрутами. Сейчас, нисколько не сомневаясь, он развязал концы пакетика и, быстро очистив одну «бомбошку», осторожно разломил её на части.
Я засмеялась. Видеть блаженство на лице мужчины-осени — это зрелище, достойное богов!.. А Костя с таким предвкушением разглядывал сочные, лопнувшие от разлома дольки, истекающие соком, что я не выдержала:
— И мне! И мне!
Засмеялся и он — и передал мне мясистый ломтик тёмно-розовой спелости. Пришлось вытащить пачку салфеток: сок стекал по пальцам так энергично, что они быстро стали липкими.
На Костю я смотрела с удовольствием. Угадала. Мужчина-осень любит грейпфруты — ведь они тоже, как и осень, сочетают в себе горьковатую сочную сладость. А как он ел! Я иногда сама забывала про свой ломтик, наблюдая за ним! Ел вкусно, бережно и аккуратно: при виде вынутой пачки, не спрашивая, он немедленно выдернул пару салфеток и придерживал их под дольками, словно не желал мусорить даже здесь, в сквере, даже такой мелочью, как капельками сока… Доедали второй грейпфрут — я прислонилась к его руке, обнявшей мои плечи. Он не старался меня к себе прижимать (понимала я), просто ему так удобнее было — сидеть ближе ко мне.
Говорили мало. Будто громадная кошка, он раз мурлыкнул, что это такой кайф — есть грейпфрут в здешней прохладе, среди запахов опавшей листвы. Потом сказал, что посмотрел в Инете, что такое автописьмо, и теперь понимает мой страх. Добавил, что мы больше говорить об этом не будем, если только я сама не захочу. Потом мы обсуждали его вчерашний портрет, и самодовольство, когда он вспоминал рисунок, так и витало вокруг него. Нас. Потому что от его самодовольства таяла и я. А потом замолчали…
— Алёна…
— Да?
Я обернулась к нему, ожидая вопроса, а он поцеловал меня, да ещё слизнул с уголка губ смазанную каплю грейпфрутового сока.
— Я побежал.
— Давай, — растерянно улыбнулась я. — Счастливо. Я ещё посижу и тоже пойду.
Он уходил, не оборачиваясь, по дорожке, и листья разлетались от его энергичного шага… Вспомнив, что нужно накрошить для голубей остатки булки, я взялась было за неё, но бросила взгляд на птиц — и невольно рассмеялась: оба голубя, вытянув кверху шеи, смотрели в сторону, где исчез Костя. Он их тоже заворожил!
Потом собирала бархатцы в большой пакет, который взяла для хлеба. Неудержимо улыбалась и думала, что сказать маме… Или — наврать? Типа, кто-то из наших машинисток принёс с дачи?… И заторопилась: не знаю, давно ли Костя нарвал цветы, но не завяли бы совсем… А мне ведь ещё забежать в два магазина. В канцтовары заглянуть надо — купить бумагу для принтера (придумала, как модернизировать домашнюю перепечатку), пару пачек альбомных листов и пачку цветных карандашей, потому что после этой короткой встречи страшно захотелось нарисовать Костю таким, каким придумала вчера. А потом ещё в продуктовый, за хлебом…
Больше всего времени заняло путешествие за бумагой и карандашами. Пока дошла до магазина, размышляла и вспоминала.
Вспомнить тоже было что.
Когда я только-только освоилась в конторе Порфирия и перестала слишком эмоционально реагировать на его хозяйские вопли, принесли однажды рукопись — полностью исписанную торопливым и плохо разборчивым почерком тетрадку. Фантастический роман. Автором оказался студент последнего курса филфака. Спокойный высокий парень. Очень симпатичный. Мы видели друг друга мельком в университете: разница-то в курсах — год. Когда он появился у Порфирия, сразу меня узнал. Творил он на занятиях, поэтому была тетрадка, чтобы преподы не докопались, что он не тем занимается на лекциях. Его будущая книжка мне понравилась: я иногда забывала печатать, потому что зачитывалась сюжетом. Но история осталась недописанной. Антону надоело придумывать дальше, да и курс последний — не до увлечений.
Зато появился новый интерес — ко мне.
Влюбиться я не успела. Так иногда мне кажется. Расстались мы сразу после Нового года. И не потому, что остыли друг к другу. На очередном свидании я была с красными от рёва глазами, и Антон спросил, в чём дело. Я не выдержала, рассказала об автописьме — мне так хотелось поговорить о нём с человеком, который мне стал близок.
Чего я вообще не ожидала, так странной реакции человека, который, как мне казалось, хорошо меня понимает. Антон резко высказался, что я таким дурацким образом хочу привлечь к себе, необыкновенной, его внимание. Что я слишком высокого мнения о себе и своих якобы способностях. И что автописьмо — это предлог, чтобы говорить только о своей ах какой потрясающей личности.
Ошеломлённая, я поспешно сказала, что, если он захочет, мы будем говорить о том, что нравится ему. Антон сухо высказал, что ему некогда. Сессия зимняя началась. И он позвонит тогда, когда освободится. Я робко спросила:
— А как же зимние каникулы? Мы же собирались…
— Алёна. Мы взрослые люди. Давай говорить о конкретных вещах. Как только я закончу с экзаменами, мы поговорим о зимних каникулах.
— Хорошо, — послушно сказала я.
Ждала его звонка весь январь, до начала февраля. Привыкла, что он звонит первым. Да и побаивалась: позвоню сама — скажет, что ему не нравятся навязчивые девицы. Потом придумала гулять рядом с университетом — вроде как мимо проходила и нечаянно встретилась. Отпугнула та же мысль — сразу сообразит, что специально гуляю рядом. Но один раз сходила. У центрального входа увидела его в обнимку с девушкой. И ушла.
Горечи не было. Была некоторая пустота, но я считала — она появилась, потому что раньше дни полнились встречами с Антоном, а теперь добавилось свободное время.