Избистер взглянул на дикую живописную картину залитых солнцем скал, а затем на мрачное лицо незнакомца. Несколько мгновений Избистер стоял молча. Потом встрепенулся и сделал нетерпеливое движение.
– К вам вернется сон, – сказал он, – и вы перестанете так мрачно смотреть на мир, помяните мое слово.
Теперь он уже был уверен, что эта встреча не случайна. Еще полчаса назад он чувствовал скуку и пустоту. Теперь же ему предстояла трудная и благородная задача. Он тотчас же принял решение. Прежде всего этот несчастный нуждается в дружеском участии.
Избистер примостился на краю мшистого утеса рядом с неподвижно сидевшим незнакомцем и изо всех сил начал развлекать его. Но тот словно погрузился в апатию; он угрюмо смотрел на море и лишь коротко отвечал на вопросы Избистера, однако не выказывал неудовольствия по поводу непрошеного сочувствия. Казалось, он даже был рад этому, и когда Избистер, видя, что разговор не клеится, предложил подняться наверх и вернуться в Боскасль, чтобы полюбоваться на Блэкапит, он охотно согласился. На полпути он принялся разговаривать сам с собой, а потом внезапно повернул к Избистеру свое мертвенное лицо.
– Чем же это все кончится? – спросил он, сделав слабый жест рукой. – Чем же это все кончится? Все идет кругом, кругом, кругом. Все непрестанно вертится, вертится, вертится…
Остановившись, он очертил рукой круг в воздухе.
– Отлично, дружище, – сказал Избистер с видом старого приятеля. – Не мучайте себя понапрасну. Положитесь на меня.
Незнакомец отвернулся и опустил руку. Они продолжали подниматься по узкой тропинке, змеившейся на краю обрыва, направляясь к мысу за Пенэлли; страдающий бессонницей человек шел впереди Избистера, он то и дело жестикулировал, роняя бессвязные, отрывочные слова. Дойдя до мыса, они остановились на том месте, откуда открывается вид на мрачный, таинственный Блэкапит, и незнакомец присел отдохнуть. Как только тропинка стала шире, они пошли рядом, Избистер возобновил разговор. Он только что начал распространяться о затруднениях, с которыми сталкивались в непогоду при постройке Боскасльской гавани, как вдруг спутник перебил его.
– Моя голова совсем не та, что раньше, – проговорил он, для большей выразительности подкрепляя слова жестами. – Совсем не та, что раньше. Я чувствую какое-то давление, тяжесть. Нет, это не сонливость. Это похоже на тень, глубокую тень, внезапно и быстро падающую на что-то живое, деятельное. Все кружится и погружается во мрак, во мрак. Полный сумбур мыслей и водоворот, водоворот. Я не могу этого выразить. Я с трудом могу сосредоточиться и говорить с вами об этом.
Видимо, ослабев, он остановился.
– Не утруждайте себя, дружище, – сказал Избистер. – Мне кажется, я понимаю вас. Во всяком случае, нет никакой надобности рассказывать об этих вещах.
Незнакомец начал протирать себе глаза. Избистер попытался было поддержать разговор, потом у него мелькнула новая мысль.
– Пойдемте ко мне, – предложил он, – посидим и покурим. Я покажу вам мои наброски Блэкапита. Хотите?
Незнакомец покорно встал и пошел за ним вниз по склону.
Движения его были медленны и неуверенны, и Избистер слышал, как он спотыкался, спускаясь с горы.
– Войдемте ко мне, – пригласил Избистер. – Не хотите ли сигарету или чего-нибудь спиртного? Вы употребляете крепкие напитки?
Незнакомец в нерешительности остановился у садовой калитки. По-видимому, он не отдавал себе отчета в своих действиях.
– Я ничего не пью, – медленно произнес он, поднимаясь по садовой дорожке. – Нет, – повторил он спустя минуту, – я ничего не пью. Все кружится, все вертится колесом.
Споткнувшись на пороге, он вошел в комнату, точно слепой.
Затем тяжело опустился, почти упал в кресло. Наклонился вперед, сжал лоб руками и замер. Из груди его вырвался сдавленный вздох.
Избистер суетился с растерянным видом, какой бывает у неопытных хозяев, произнося отрывочные фразы, которые почти не требовали ответа. Он взял папку, потом переложил ее на стол и посмотрел на часы, стоявшие на камине.
– Надеюсь, вы не откажетесь поужинать со мной, – сказал он, держа в руке незакуренную сигарету и думая, что гость его, вероятно, страдает от злоупотребления наркотиками. – Могу вам предложить только холодную баранину, но она прямо великолепная. По-уэльски. И еще, кажется, сладкий пирог.
Он дважды повторил приглашение.
Незнакомец молчал. Избистер остановился со спичкой в руке и взглянул на своего гостя.
Тот продолжал молчать. Избистер выронил спичку и, так и не закурив, положил на стол сигарету. Казалось, незнакомец задремал. Избистер взял папку, открыл ее, снова закрыл; он колебался, говорить ему или нет.
– Быть может… – начал он шепотом.
Он взглянул на дверь, потом на гостя в кресле. Затем осторожно, на цыпочках, оглядываясь на своего гостя, вышел из комнаты, бесшумно закрыв за собой дверь.
Наружная дверь оставалась открытой; Избистер вышел в сад и остановился возле куста волчьего аконита. Отсюда через открытое окно он мог видеть незнакомца, неподвижно сидящего все в той же позе.
Проходившие по дороге дети остановились и с любопытством глядели на художника. Какой-то моряк обменялся с ним приветствиями. Избистер подумал, что его выжидательная поза привлекает внимание прохожих, и решил закурить: так у него будет более естественный вид. Он вытащил из кармана трубку и кисет и принялся медленно набивать ее табаком.
– Странно, – прошептал он с некоторым неудовольствием. – Во всяком случае, надо дать ему выспаться.
Энергичным движением он зажег спичку и закурил.
В этот миг он услыхал шаги своей квартирной хозяйки, которая выходила с зажженной лампой из кухни. Он обернулся и, помахав ей трубкой, успел остановить ее на пороге в гостиную. Так как она ничего не знала о его госте, то он постарался шепотом объяснить ей, в чем дело. Хозяйка ушла со своей лампой обратно в кухню, по-видимому, не вполне ему поверив.
Он покраснел и, чувствуя какую-то неловкость, притаился за углом веранды.
Избистер выкурил всю трубку. В воздухе начали реять летучие мыши. Наконец любопытство взяло верх, и он осторожно, на цыпочках, вернулся в темную гостиную. Открыв дверь, он на минуту приостановился. Незнакомец по-прежнему неподвижно сидел в кресле, его силуэт вырисовывался на фоне окна. Было тихо, только издалека доносилось пение матросов на судах, перевозящих графит. Стебли аконита и дельфиниума, прямые и неподвижные, смутно вырисовывались на темном фоне холмов. Внезапно Избистер вздрогнул, перегнулся через стол и стал прислушиваться. Неясное подозрение перешло в уверенность. Удивление сменил страх.
Он не слышал дыхания сидящего в кресле человека.
Избистер медленно и бесшумно обошел стол, он дважды останавливался, прислушиваясь. Положил руку на спинку кресла и нагнулся, почти касаясь головы незнакомца.
Желая заглянуть ему в лицо, Избистер нагнулся еще ниже. Потом вздрогнул и вскрикнул. Вместо глаз он увидел только белки.
Взглянув еще раз, он понял, что веки раскрыты, но зрачки закатились вверх. Избистер не на шутку испугался. Уже не считаясь с необычным состоянием незнакомца, он схватил его за плечо и потряс.
– Вы спите? – крикнул он громким голосом. – Вы спите?
Он уже не сомневался, что незнакомец мертв.
Избистер внезапно засуетился. Он стал метаться по комнате, наткнулся на стол и позвонил.
– Принесите, пожалуйста, поскорее лампу! – крикнул он в коридор. – Моему приятелю дурно.
Затем он вернулся к неподвижно сидевшему незнакомцу, потряс его за плечи и окликнул. Скоро комната осветилась желтоватым светом лампы, которую внесла встревоженная и удивленная хозяйка. Лицо Избистера было бледно, когда он повернулся к ней.
– Необходимо позвать доктора, – сказал он. – Это или смерть, или обморок. Есть здесь в деревне доктор? Где я могу найти доктора?
2. ЛЕТАРГИЯ
Состояние каталептического окоченения, в которое впал незнакомец, длилось довольно долго. Затем тело его стало мягким и приняло положение, как у безмятежно спящего человека. Глаза его удалось закрыть.
Из гостиницы больного доставили в боскасльскую больницу, а оттуда через несколько недель в Лондон. Несмотря на все старания, его не смогли разбудить. Наконец по причинам, о которых будет в свое время сказано, решили оставить его в покое. Долгое время спящий лежал в этом странном состоянии, недвижимый и безучастный, не мертвый и не живой, застыв на границе между жизнью и смертью. Он словно провалился в темную бездну: ни признака мысли, ни тени чувства; это был сон без сновидений, всеобъемлющая тишина. Бурный вихрь его мыслей был поглощен и затоплен приливом молчания. Где находился этот человек? Где вообще находится впавший в бесчувствие?
– Мне кажется, что все это было вчера, – сказал Избистер. – Я помню все так ясно, как будто это случилось только вчера.
Это был тот самый Избистер, о котором шла речь в первой главе нашего рассказа, но уже немолодой. Волосы его, прежде каштановые, подстриженные по моде, коротким ежиком, теперь серебрились, а лицо, раньше свежее и румяное, поблекло и пожелтело. В его остроконечной бородке пробивалась седина. Он беседовал с пожилым человеком в костюме из легкой летней материи (лето в этом году было необычайно жаркое). Собеседника его звали Уорминг, это был лондонский поверенный и ближайший родственник Грэхэма, так звали человека, впавшего в летаргический сон.
Оба собеседника стояли рядом в комнате одного из лондонских зданий и смотрели на человека в длинной рубашке, безжизненно лежащего перед ними на гуттаперчевом надутом матраце. Осунувшееся желтое лицо, небритый подбородок, оцепенелые члены, бескровные ногти. Стеклянный колпак отделял эту странную, неестественную мумию от жизни.
Собеседники сквозь стекло пристально всматривались в лежащего.
– Я был прямо потрясен; – произнес Избистер. – Меня и теперь пробирает дрожь, как только я вспомню о его белых глазах. Зрачки его, понимаете ли, закатились вверх, оставались одни белки. Сейчас я это невольно вспомнил.
– Разве вы не видели его с тех пор? – спросил Уорминг.
– Я не раз хотел посмотреть, – отвечал Избистер, – но я был так занят – ни минуты свободной. Кроме того, я почти все это время провел в Америке.
– Если не ошибаюсь, – заметил Уорминг, – вы были тогда художником?
– Да. Потом я вскоре женился и понял, что искусством сыт не будешь, в особенности если нет большого таланта, и взялся за ум. Рекламы на дуврских скалах – моя работа.
– Хорошие рекламы, – согласился Уорминг, – хотя они меня не слишком порадовали.
– Зато долговечны, как скалы! – самодовольно заявил Избистер. – Мир изменяется. Когда он заснул двадцать лет тому назад, я жил в Боскасле, у меня был только ящик с акварельными красками да благородные несбыточные мечты. Мог ли я думать, что мои краски прославят все английское побережье от Лендсэнда до Лизарда! Часто бывает, что счастье приходит к человеку неожиданно.
Уорминг, казалось, сомневался: уж такое ли это счастье?
– Насколько я помню, мы с вами тогда разъехались?
– Вы вернулись в том самом экипаже, который доставил меня на Камелфордскую железнодорожную станцию. Это было как раз во время юбилея, юбилея Виктории; я отлично помню трибуны и флаги в Вестминстере и множество экипажей в Челси.
– Это был второй юбилей, бриллиантовый, – заметил Уорминг.
– О да! Во время ее первого юбилея, пятидесятилетия, я жил в Вукее и был еще мальчиком. Я пропустил все это… Сколько хлопот нам доставил этот незнакомец! Он был похож на мертвого, моя хозяйка не хотела его держать. Мы в кресле перенесли его в гостиницу. Доктор из Боскасля – не этот, а другой, который жил там раньше, – провозился с ним чуть ли не до двух часов ночи. Я и хозяин гостиницы помогали.
– Это было, так сказать, каталептическое состояние?
– Он оцепенел. Вы могли бы придать ему любое положение. Поставить его на голову. Никогда мне не приходилось видеть такой окоченелости. Теперь, – движением головы Избистер показал на распростертую за стеклом фигуру, – совсем другое. Тот маленький доктор… как его фамилия?
– Смисерс.
– Да, Смисерс… потерял столько времени, надеясь привести его в чувство. Чего только он не делал! Прямо мороз по коже пробирает: горчичники, искусственное дыхание, уколы. А потом эти дьявольские машинки, не динамо…
– Индуктивные спирали?
– Да. Ужасно было видеть, как дрожали и сокращались его мускулы, как извивалось и билось его тело. Представьте себе: две тусклые свечи, бросающие желтоватый свет, от которого колеблются и разбегаются тени, этот маленький вертлявый доктор – и он, бьющийся и извивающийся самым неестественным образом. Мне и теперь иногда это мерещится.
Оба замолчали.
– Странное состояние, – произнес наконец Уорминг.
– Полное отсутствие сознания, – продолжал Избистер. – Здесь лежит одно тело. Не мертвое и не живое. Это похоже на пустое место с надписью «занято». Ни ощущений, ни пищеварения, ни пульса, ни намека на движение. В этом теле я совсем не ощущаю человеческой личности. Он более мертв, чем действительно умерший; доктора мне говорили, что даже волосы у него не растут, тогда как у покойников они продолжают расти.
– Я знаю, – сказал Уорминг, и лицо его потемнело.
Они вновь посмотрели сквозь стекло. Грэхэм лежал в странном состоянии транса, еще не наблюдавшегося в истории медицины. Правда, иногда транс длится около года, но по прошествии этого времени спящий или просыпается, или умирает; иногда сначала первое, затем второе. Избистер заметил следы от уколов (доктора впрыскивали ему питательные вещества с целью поддержать жизненные силы); он указал на них Уормингу, который старался их не замечать.
– Пока он лежал здесь, – не без самодовольства сказал Избистер, – я изменил свои взгляды на жизнь, женился, воспитал детей. Мой старший сын – а тогда я еще и не помышлял о сыновьях – гражданин Америки и скоро окончит Гарвардский университет. В волосах у меня уже появилась седина. А вот он все тот же: не постарел, не поумнел, такой же, каким был я в дни своей молодости. Как это странно!
– Я тоже постарел, – заметил Уорминг. – А ведь я играл с ним в крикет, когда он был мальчиком. Он выглядит совсем еще молодым. Только немного пожелтел. Ну совсем молодой человек!
– За это время была война, – сказал Избистер.
– Да, пришлось ее пережить.
– И потом эти марсиане.
– Скажите, – спросил Избистер после некоторой паузы, – ведь у него, кажется, было небольшое состояние?
– Да, было, – ответил Уорминг. Он принужденно кашлянул. – И я его опекун.
– А! – протянул Избистер.
Он задумался, потом нерешительно спросил:
– Без сомнения, расходы по его содержанию не особенно значительны; состояние, должно быть, увеличивается?
– О да! Если только он проснется, он будет гораздо богаче, чем раньше.
– Мне как деловому человеку, – сказал Избистер, – не раз приходила в голову эта мысль. Я иногда даже думал, что с коммерческой точки зрения сон этот довольно выгоден для него. Он точно знал, что делал, когда впадал в летаргию. Если бы он жил…
– Не думаю, – улыбнулся Уорминг, – чтобы это вышло у него умышленно. Он никогда не был особенно дальновидным. В самом деле…
– Вот как!
– Мы всегда расходились с ним в этом отношении. Я постоянно был чем-то вроде опекуна при нем. Вы, конечно, много видели в жизни и понимаете, что бывают такие обстоятельства… Впрочем, вряд ли есть надежда, что он проснется. Летаргия истощает, медленно, но все-таки истощает. Несомненно, он медленно, очень медленно, но неуклонно близится к смерти, не так ли?
– Что будет, если он проснется? Воображаю, как он удивится! За двадцать лет жизнь так переменилась. Ведь это будет совсем как у Рип ван Винкля .
– Скорее как у Беллами . Перемены чересчур велики,
– заметил Уорминг. – Да и я тоже изменился: стал совсем старик.
Избистер с притворным удивлением произнес:
– Ну что вы, я никогда не сказал бы этого!
– Мне было сорок три, когда его банкир… – помните, вы еще Телеграфировали его банкиру? – обратился ко мне.