— Почему люди боятся смерти?
— Они боятся не смерти. Их страшит неизвестность.
— Как можно бояться того, чего не знаешь?
— Таковы уж люди. Они боятся всего, что им впервые предстоит сделать: первые шаги, первое признание, первая любовь, первый поцелуй… Люди всю жизнь делают что-то впервые, а потом это входит в привычку, и люди совершенствуют свои первые навыки и перестают бояться.
— И только умереть можно всего лишь раз…
— Почему? Некоторые переживают такой опыт и возвращаются к жизни. И вот именно они не боятся умирать, потому что знают, что их ждет.
— А ты?
— Я уже умирал до того, как встретил тебя.
— Поэтому тебе не страшно?
— И поэтому тоже.
— А в первый раз?
— Я не помню… Может потому что все произошло слишком быстро, и я не успел испугаться.
— Как ты думаешь, почему люди возвращаются с того света?
— Быть может потому что не успели сделать чего-то важного в жизни?
— И чего же не успел ты?
— Встретить тебя…
В гильдии Проводников Душ новоявленному члену сразу же объяснили его обязанности, а также правила, которые он должен был неукоснительно соблюдать. Ему доверили непростой участок — все детские больницы Нью-Йорка. Проводники могут принимать различные образы в зависимости от того, какую Душу должны забрать. И только один из них всегда приходил к своим подопечным в своем неизменном образе, который пришелся ему по душе еще до того, как он стал Ангелом Смерти. Согласитесь, что ребенок быстрее доверит свою душу Питеру Пэну, с которым можно улететь в таинственный Неверлэнд. На вид Питеру было лет восемнадцать. Улыбчивый. Общительный. Располагающий к себе. Он всегда умел найти подход к любому ребенку. Своих подопечных Питер любил и всегда давал им время, чтобы они могли закончить важные для них дела, потому что сам знал — насколько это необходимо. В его Неверлэнде всегда было полно Душ, и это было понятно — в больницах реанимационные отделения, где пациенты «зависают» между жизнью и смертью, никогда не пустуют. Такие Души Питер называл Потеряшками и вверял их на попечительство Феликса, который был ему не только преданным другом, но и незаменимым помощником.
— Я дома!.. Как же сегодня на улице чертовски холодно. М-м-м-м… Как вкусно пахнет.
— Сейчас кто-то получит по своим ловким рукам.
— Оу! Что за строгости? Это всего лишь блинчик.
— Который ты пытаешься бессовестно стащить.
— У меня уважительная причина — я замерз, пока ходил нам за кофе. И теперь организм требует возместить потраченные калории.
— А твой организм не может потерпеть минут десять?
— Может… Но не хочет.
— Что ты делаешь? Я сейчас сожгу блины.
— А что я делаю? Всего лишь целую тебя. Вот здесь. И здесь… И еще вот тут…
— Чееерт… Ты уже не хочешь завтракать?
— Хочу… И тебя хочу.
Чаще Питер возвращал детские Души в Мир людей. Те же, чей земной век все же заканчивался, после Божьего Суда всегда отправлялись в Царство Света. Питер считал детские души априори чистыми. И даже если Темные предъявляли какие-то доказательства, Питер парировал тем, что его подопечные расплатились за свои прегрешения еще при жизни: болью, мучениями, слезами, несбывшимися мечтами, утраченными надеждами и шансами. Суды, на которых судействовал Питер Пэн, всегда проходили спокойно, если не сказать — скучно: без склок и скандалов, и заканчивались предсказуемо. Грандиозный скандал разразился только на одном Суде, когда однажды неопровержимые и множественные доказательства Темных не позволили Питеру отправить одну взрослую Душу, попавшую в его Неверлэнд, в Царство Света и он, нарушив одно из правил кодекса Проводников Душ, отправил ее обратно в Мир людей.
— Почему ты снова это делаешь?
— Делаю что?
— Сомневаешься в нас.
— Я сомневаюсь в себе… Сомневаюсь, что сделал правильный выбор. Я все чаще думаю о том, что должен был…
— Замолчи! Слышишь? Я знаю, что ты хочешь сказать, но не хочу этого слышать! В конце концов — это было мое решение! И я не жалею о нем… Что тебя не устраивает? То, что мы, несмотря ни на что, вместе?
— Когда-нибудь я тебе надоем…
— Господи… Так вот в чем ты сомневаешься? Да мне и вечности будет с тобой мало. Иди ко мне, глупый мальчишка.
— Бить будешь?
— Любить…
Питер слышал истории о том, что Ангелы Смерти влюблялись в людей. Правда, это были исключительные случаи. Но он и думать не мог, что встретит свое исключение в одном из городов, разрушенных землетрясением. Работы на масштабных катастрофах всегда много, поэтому в суматохе случаются и путаницы, и недоразумения. И Питер тогда пометил своей печатью и забрал в свое Чистилище совсем не того, на кого получил скрижаль. В своей ошибке он разобрался почти сразу — ему нужно было забрать женщину, придавленную плитой, и которую держал за руку случайно помеченный им мужчина. К тому времени, когда Питер из своего Чистилища переправил все души погибших под руинами разрушенного города в определенные Царства, он уже успел привязаться к своей «ошибке». У этой «ошибки» была искренняя, открытая улыбка, а еще пронзительные голубые глаза, от взгляда которых Питер почему-то задыхался. Питер надеялся, что ошибочная печать Смерти исчезнет с левой руки мужчины, и тот вернется в Мир людей, но метка то исчезала, то проявлялась вновь. А позже Жнецы передали Питеру и скрижаль… Киллиана Джонса, нелегкая судьба которого все же подошла к концу. Тогда и случился тот скандальный суд, когда Темные забрасывали Питера доказательствами своего права на обладание душой Киллиана Джонса. А они не отводили друг от друга глаз. И Питер понимал, что ни за что не отдаст Киллиана Темным… да и Светлым тоже. И он знал, что нарушает правила Проводников Душ, но ничего не мог с собой поделать и отправил Киллиана обратно в Мир людей. Питер очень хотел, чтобы Киллиан Джонс продолжал жить, а еще надеялся, что разыщет его по своей метке, чтобы наблюдать за его жизнью хотя бы издалека, но почему-то не смог найти.
— Как ты потерял руку?
— Это было землетрясение… Здание обрушилось, и меня вытащили из-под завала. Говорили, что меня тогда признали умершим, но в морге выяснилось, что во мне все еще теплилась жизнь, и меня перевели в реанимацию. Потом была клиническая смерть, потому что врачи пытались спасти мою руку, но у гангрены на нее были свои планы… И кузина подписала согласие на ампутацию. И это спасло мне жизнь. А мне хотелось умереть…
— Почему?
— Кому я такой нужен? Безрукий калека.
— Мне. И это всего лишь рука. Согласись, что куда хуже, если бы у тебя не было мозгов, или сердца, или…
— Или чего? Оу… То есть, если я когда-нибудь стану бессердечным идиотом-импотентом, то ты сбежишь от меня?
— Я сказал, что это куда хуже, но не критично. Хреново, но не критично. Многие живут без мозгов и сердец. И ничего — живут. А от импотенции есть пилюли.
— Издеваешься, да?
— Немного. Не хочу, чтобы ты стеснялся себя и считал калекой.
Питер встретил Киллиана Джонса случайно почти за месяц до Рождества в одной из Нью-Йоркских детских больниц и понял, почему не смог его разыскать — у Киллиана не было левой руки, на которою Питер поставил свою метку. Вернее, кисти, вместо нее красовался протез в черной перчатке. То, что Киллиан не помнил Питера, было вполне объяснимо — возвращенцы с «того света» вообще мало что помнят о таком опыте. А вот то, почему Киллиан видел его, не имея метки — этого Питер объяснить не мог. Как не мог объяснить и то, почему снова задохнулся от взгляда прищуренных голубых глаз и ему вдруг захотелось опять стать человеком. Желание было так велико, что он нашел в талмудах сводов правил информацию о допустимости такого при определенных условиях. Условий, по сути, было всего лишь два: Ангел должен влюбиться в простого смертного — уже влюбился, но тот в свою очередь не должен догадываться об истинном положении вещей, иначе — или человек умрет, или Ангел снова станет смертным. Не должен — значит, не узнает. И Питер получил у гильдии Проводников Душ для себя привилегию — временно стать человеком — без особых проблем, потому что Ангелу, у которого лихорадочно блестят глаза, отказать невозможно. И впервые за все время Питер взял отпуск на две недели, чтобы провести его в Мире людей. Рядом с ним.
— Ничего нет лучше горячей ванны…
— Звучит немного обидно.
— Ничего нет лучше, чем лежать в горячей ванне с тобой. Так звучит лучше?
— Лучше. Это предложение?
— Можно и так сказать.
— Захватим бутылочку вина, чтобы совсем расслабиться?
— Я не против. Горячая ванна, вино и ты — отличное завершение дня.
— Завершение дня, но не ночи.
— Боюсь, у меня не останется сил.
— Я взбодрю тебя. Сделаю тебе массаж.
— Эротический?
— Именно!
Он появился в Сочельник именно в тот момент, когда Киллиан, задумчиво разглядывал ночной город, стоя у открытого окна, и думал о странном парне с выразительными зелеными глазами взрослого и непокорными каштановыми вихрами мальчишки, с которым столкнулся в больнице чуть больше месяца назад и с того момента, проводил в его обществе почти каждую ночь. Очень странный парень. И свое имя он произнес как-то необычно — скорее всего, ненастоящее. И одежда на нем тоже была странная. Но этот загадочный парень украл его душу, и возвращать, по всей видимости, не собирался. Потому что именно сейчас, накануне Рождества, Киллиану больше всего хотелось, чтобы он пришел в его жизнь и остался навсегда, придавая ей смысл… Киллиана вывел из задумчивости робкий стук в дверь. Он насторожился, потому что никого не ждал, но стук повторился и в этот раз более настойчивый. Киллиан распахнул дверь, собираясь высказать наглецу все, что о нем думает, и замер, потому что думал как раз именно о нем… Кроссовки, джинсы, пуховик, рюкзак на плече, пальцы, вцепившиеся в лямку, смущенная улыбка, зеленые глаза, непокорные каштановые вихры — в стоящем на пороге парне не было ничего загадочного. Обычный студент-первокурсник, в обычной одежде, с обычным, как оказалось, именем. И Киллиан влюбился в эту обычность и провел с этим обычным мальчиком две сумасшедшие недели.
— Зачем ты повсюду развесил наши фотографии?
— Хочу, чтобы они напоминали мне о каждом счастливом моменте, проведенном с тобой рядом.
— Но они повсюду!
— Потому что таких моментов было очень много.
— Но они все черно-белые. Странный выбор цвета для счастливых моментов.
— Цветные фотографии не так выразительны. Цвет отвлекает. Ты теряешься в цвете и не видишь самого важного.
— Чего?
— Эмоций. За цветом не видно настроение запечатленного момента. Смотри. Вот здесь — ты что-то задумал, здесь — грустишь, здесь — вроде смеешься, но на самом деле тебе не смешно, а вот здесь — ты определенно счастлив.
— А ты?
— И я тоже. Это мой самый любимый кадр.
— А это Рождественская ярмарка?
— Ага. Здесь ты явно о чем-то мечтаешь.
— Но я не помню этого момента…
— Ты сказал, что если загадать желание под веткой омелы, то оно непременно сбудется, и затащил меня под арку.
— И оно сбылось…
— Так значит, во всем виновата омела?
— Определенно.
Впервые за долгое время Киллиану хотелось жить ради чего-то, вернее — кого-то, а не вопреки всему. По утрам, пока он готовил завтрак, ловко управляясь одной рукой, его мальчик читал ему бредовые новости из интернета с уморительно умным видом, чем смешил Киллиана до слез, шутливо обижался и показывал язык. Мог усесться насупившись в углу дивана, но надолго его не хватало, и он тихонько подбирался к Киллиану сзади и, поднявшись на носочки, украдкой целовал его в шею. Он говорил, что никогда не пробовал кофе, и Киллиан показал ему кофейню на углу, где готовили вкуснейший в Нью-Йорке кофе. И каждое утро, пока Киллиан возился с завтраком, он сам ходил в эту кофейню и приносил им ароматный напиток. Он любил гулять, обожал снег и радовался снегопаду как ребенок. Толкал в снег Киллиана, хохоча, усаживался сверху и залезал ледяными ладонями под одежду, вызывая у Киллиана зубовный скрежет. Он любил подолгу стоять под струями горячего душа, а потом рисовал на запотевшем зеркале сердечки и писал — «Киллиан». Он постоянно открывал окно, и когда в квартире становилось холодно, он натягивал на себя синий свитер, который нашел в шкафу и присвоил себе, улыбался и говорил, что хочет впитать в себя его запах. Он потребовал купить елку — Рождество же! — заставил украсить и повесить гирлянды и мог подолгу сидеть на полу, любуясь сверкающими лампочками. Он сказал, что потерял телефон, и Киллиан купил ему новый с хорошей камерой, и мальчик постоянно снимал их: на кухне, в ванной, в спальне, на улице, в метро, в такси. Он распечатывал на принтере понравившиеся фотографии и вешал их повсюду. В основном в спальне. В свой новый телефон он забил только два номера: Киллиана — на всякий случай, и мамин, которой звонил пару раз и молчал… Он редко отзывался на свое настоящее имя, и Киллиан называл его — мой мальчик. Киллиан терпеливо ждал, наблюдая, как его мальчик подолгу сидел на подоконнике, разглядывая ночной город. Потому что знал — продрогнув, мальчик заберется в постель, обнимет его и прижмется к нему всем телом. Он будет водить пальцем по его груди, рисуя только ему видимые узоры, целовать его в плечо и жарко дышать в шею. И Киллиан не выдержит… А мальчик позволит ему все, кроме настоящего поцелуя. Потом обессиленный затихнет, уткнувшись носом Киллиану в грудь, а он будет вдыхать запах его волос, перебирать пальцами спутавшиеся каштановые вихры и мысленно благодарить судьбу, что послала ему этого ангела.
— Где ты откопал этот свитер?
— В шкафу, конечно же.
— Странно, что я его не выбросил.
— Он спрятался от тебя, чтобы я его нашел.
— Давай, я лучше куплю тебе новый.
— Зачем?
— Потому что этот старый.
— И что? Зато он уютный.
— Он велик тебе.
— Домашний свитер и должен быть таким.
— Он грязный. Его нужно постирать.
— Чушь! Мне нравится, как он пахнет тобой и немного сигаретным дымом.
— Когда-то я курил.
— Правда? Я тоже пробовал.
— Ну и как?
— Не понравилось. Не понимаю, в чем удовольствие — втягивать в себя удушающий дым?
— Согласен, удовольствие и правда сомнительное.
— Удовольствие — это что-то приятное, как по мне.
— Например?
— Тебе рассказать или показать?
— Показать…
А через две недели мальчик исчез из жизни Киллиана Джонса так же внезапно, как и появился. Однажды проснувшись, Киллиан обнаружил себя в пустой постели. Никто не тормошил его и не щекотал до изнеможения, чтобы немедленно разбудить. Никто больше не читал ему бредовых новостей из интернета, а в квартире больше не витал аромат вкуснейшего кофе. Ему больше не для кого было готовить завтрак. Никто больше не подкрадывался к нему, чтобы тихонько поцеловать в шею. В ванной больше никто не рисовал сердечек, со стен исчезли все фотографии, а синий свитер был аккуратно сложен на полке. И может, Киллиан и решил бы, что его мальчик был всего лишь его Рождественской фантазией, наваждением, бредом, если бы не оставленный на кухонном столе телефон, на заставке которого была фотография с ними. Его самая любимая, и единственная, которую он не удалил. А еще у Киллиана сохранился телефон его мамы — он тайком переписал его себе, и, в конце концов, он разыскал своего мальчика и понял, что они никогда не смогут быть вместе — его мальчик… умер почти три года назад.
— Ты напугал меня!
— До смерти?
— Можно и так сказать.
— Прости. Ты выглядел таким задумчивым, грустным и, мне показалось, даже одиноким, что захотелось тебя обнять и напомнить, что я тоже здесь.
— Не подкрадывайся так больше.
— А то что?
— От неожиданности могу потерять равновесие и свалюсь вниз.
— Я успею тебя схватить и не дам тебе упасть.
— А если не успеешь?
— Что за странная тяга — сидеть на перилах и испытывать мои нервы?
— Мне нравится так смотреть на город.
— Чем тебя не устраивает окно?
— Здесь у меня ощущение свободы и полета.
— Знаешь, наверное, я все же заколочу балкон.
— Не стоит за меня так уж бояться. Со мной ничего страшного не случится.
Верить в это Киллиан отказывался, потому что все было уж слишком реальным. Его мальчик не был призраком — он был из плоти и крови, живой и настоящий. И они были настоящими. Он не мог понять — почему его мальчик ушел, бросил его? Жизнь без него перестала иметь смысл. Киллиан не появился на работе после Рождественских праздников, запил и пустился во все тяжкие, пытаясь забыть своего мальчика. Не получалось. Ни жить без него, ни забыть… И когда тоска становилась невыносимой, Киллиан открывал окно, как когда-то делал его мальчик, и пол ночи не смыкал глаз, дрожа от холода. Ему снова хотелось увидеть своего мальчика, и если для этого нужно умереть, то он готов. Он каждую ночь умолял Смерть, чтобы она пришла и забрала его. И она пришла за ним…