Не заметил Гореслав, как кто-то подошел к нему и тронул за плечо. Вздрогнул он, обернулся – перед ним стояла Милада. Вдали у дороги ждала ее Андина и младшие сестры, видно, на могилу отца ходили. Устыдился Гореслав своих слез, стал сердито вытирать лицо, а Милада посмотрела на него с грустью и заговорила:
– Гореславушка, не лей слезы. Не виноват ты в бедах, которые приключились с твоим отцом, нашим светлым князем. Не ты причина его горестей.
Подумал Гореслав, глядя на Миладу, перевел взгляд в сторону ее матери и младших сестер – и только горше стало.
– Не только матушка моя умерла, давая мне жизнь. Из-за меня погиб и твой отец, мой дядя Лучезар, – горько покачал головой Гореслав. – Не пойди он тогда змиулана убивать…
Поменялось тут лицо Милады, словно скрылось ясное солнышко за тучами. Сдвинула она брови, блеснули ясные ее глаза почти сердито.
– Не было тебя тогда на свете, – строго сказала Милада. – Мой отец погиб, выполняя свой долг. И не ты причина, по которой он решил идти на смерть. Не бери на себя такую ношу.
Гореслав замолчал. Дул с Порога Стокрылый Ветер, и серебряные медальоны на очелье Милады покачивались и перестукивались, будто бубенцы. Девица протянула руку Гореславу и помогла ему подняться. С тех пор Гореслав зарекся никогда больше не плакать.
Граба Гнежко приказал отослать. Случилось это так внезапно и скоро, что княжич и дивородок не успели даже попрощаться. Выбежал Гореслав на улицу, а Граба уже везут на телеге из ворот детинца. Только и успел одними губами произнести: «Прощай». Растерянный Гореслав также беззвучно прошептал: «Прощай, Граб» – и телега скрылась за воротами, будто и не было никогда в детинце выдивья, который стал ему единственным другом.
Обернулся Гореслав, чтобы пойти к себе, и заметил на крыльце князя. Тот молча наблюдал за сыном, строго сдвинув седые брови. И так больно стало Гореславу, так горько, что вся его нерешительность и всё его отчаянье разгорелось неистово и переплавилось в гнев.
Бывает такое, что, когда предшествовало твоей жизни какое-то горе, ты либо увязываешь всего себя с ним, пропадаешь в прошлом, либо же отрицаешь его и тщишься найти себя в настоящем… Гореслав отказался от горя в своем имени, данным ему нелюбящим отцом, и стал с тех пор Волхом.
Шли годы, Волх взрослел. К шестнадцати годам он стал собирать собственную дружину – небольшую, но верную. Бывало, гулял по Застеньграду, по торговой площади и натыкался на попрошайку или нищего. Приводил его в детинец, кормил, одевал и спрашивал: умеешь ли что? Если же умел что-то полезное – охотиться, коней объезжать, с мечом обращаться, – предлагал Волх остаться и стать дружинником. Если же не умел ничего человек, то Волх давал ему денег и отпускал с миром. Так набрал с улиц Застеньграда молодой княжич семерых человек, все как на подбор угрюмые, дикие, лохматые. В детинце их за глаза сворой называли, потому что похожи те были на диких псов.
Каждый день выезжали теперь Волх с дружиной за стены детинца: то по городу пошататься и людей послушать, то за Порог коней погонять да уток пострелять. И так же день ото дня укреплялась в головах людей мысль, что Волх Змеерожденный – не человек вовсе, а неуязвимый змей. Забавы его становились всё опаснее, речи всё свободнее, но не слушал Волх тех, кто пытался вразумить его. «Без уса борода, без ума голова!» – сердито думал Гнежко, да только перестал ему Волх повиноваться, перестал к нему, будто сын, тянуться. Всё чаще ходил Волх на капище, всё чаще жег костры Волозарю, богу подземного царства. Повесил себе на шею и амулет, из когтей сделанный, тоже в честь Волозаря. Пусть не был Волх наследником вильчурова племени, пусть не был сыном Гнежко – Волозарь не только вильчурам отец и создатель, но и проклятым аркудам повелитель и хозяин. А потому считал Волх своим богом Волозаря, бога отверженных и изгнанных…
Случались у Гнежко беды в те года. То и дело на лесной тропе через Аркадак нападали разбойники на торговые телеги да на простых прохожих. Грабили каждого, кто пытался через лес пройти. Недолго думал князь, кто стоит за разбоем, тут же на ламанов указал, лесной народ обвинил. Волх тогда сильно осерчал на отца: как можно без разбору винить и осуждать? Но ссориться не стал, затаил обиду и хранил молчание, не нарываясь на распрю. Посылал Гнежко отряды мечников проверять дорогу, но возвращались воины ни с чем: тих и безлюден Аркадак, попрятались ламаны в чаще, не найти их, среди ветвей не разглядеть. Не выходили ламаны к вильчуровой дружине, не показывали носов из своих лачуг… Однажды наткнулись мечники на аркуду с детенышами, страшная бойня приключилась. Троих медведица задрала, защищая своих медвежат, четверых покалечила. Насилу победили чудовище, да только медвежата в лес убежали. Приволокли тушу в детинец, пополнилось ложе Гнежко еще одной шкурой… Забрал тогда Волх когти да зубы медведицы, зарыл на могиле матери: «Позабыли вильчуры законы, не хоронят братьев своих как следует. Передай Волозарю от меня поклон, матушка, отдай ему когти да клыки, пусть не серчает, пусть простит глупых людей».
Однажды в дождливый день ездила свора княжича на охоту. Уже возвращались и держали путь на Порог, когда конь Волха захромал.
– Сколик, – позвал Волх. – Посмотри, что с ногой у моего коня.
Пока тот осматривал ногу вороного, подъехал к Волху славный лучник Войша. Дождь то моросил, то дробно стучал по плечам своры, с трудом за ним различался Аркадак, но всё ж острый глаз лучника заметил три фигуры у самой границы:
– Княжич, глянь.
Волх обернулся и сам острым взором заметил: у самой кромки Аркадака стоят три невысокие фигуры и смотрят в их сторону. Сердце забилась сильнее: неужто ламаны? Волх всматривался, чая разглядеть фигуры получше, но тут краем глаза увидел, как Войша натягивает тетиву. В последний момент успел Волх дернуть лучника за руку, и стрела взмыла не вперед, а вверх.
– Не смей, – коротко приказал Волх. – Они нам не враги.
– Так а кто торговые телеги грабит, если не ламанье поганое?
– У меня они ничего не украли, – отрезал Волх и, убедившись, что конь его здоров, стукнул пятками по вороным бокам. – Домой!
А фигуры уже исчезли за завесой дождя, словно привиделись всей своре…
Тем же вечером случилась ссора между Гнежко и Волхом. И всё потому, что не находил в себе ни один из них сил справиться со своим горем. Гнежко злился на сына за то, что тот будто бы назло ведет себя так, чтобы каждый простак поверил: не княжий это сын, а змиулана. А княжич злился на Гнежко за его холодность и нелюбезность, с которой каждый раз обращался отец к сыну.
– Вместо того чтобы каждый день коней гонять, – грозно поучал князь Волха, – занялся бы делом. Ты больше не учишься, больше не читаешь книг и не упражняешься. Не отворачивайся! Светел и Белотур всё мне рассказали. Якшаешься с безродными бродягами, глупостями досуг заполняешь!
– А чего мне тянуться к сухим книжкам, когда не быть мне князем? – с яростью ответил Волх. Происходила эта страшная распря в самом неподходящем месте – в гриднице за ужином. Дружина молчала, исподлобья наблюдая за ссорой князя и княжича, не смея вмешиваться. – Ты сам не веришь, что выйдет из меня путевый муж, так что же мне зря штаны просиживать? Я хотя бы мир повидаю за стенами детинца, а не буду, как ты, мхом покрываться да о былом сожалеть.
Рассвирепел тут Гнежко, кровью налились его глаза, а Волха уже не остановить было, весь накопленный гнев гигантской волной хлынул на отца.
– Ты недоволен моими кметями? Так ты недоволен каждым шагом, что я совершаю. Я знаю, как нелюб тебе, так и ты мне противен. Всё детство я старался понравиться тебе, будто и впрямь не твой я сын, а подкидыш. Сорняком ты меня считал в ухоженном саду, так сорняк и вырос!
Не заметил Волх, как на глазах навернулись злые слезы. Удивился этому Гнежко, попытался было ярость свою обуздать. Боль проступила на его старом лице, глаза стали влажными, будто знал Гнежко что-то, что Волху неведомо.
– Гореслав…
– Не называй меня так. Не мое это имя.
– Гореслав, ты мой сын.
– Не зови меня так, старик! Мое имя Волх Змеерожденный! И не ты мой отец, а древний змиулан. Мне жаль только, что мой настоящий отец не того из братьев погубил!
Не выдержал тут Гнежко и со всей силой ударил ладонью по лицу Волха. Перстнем рассек губу, свалил недюжей силой с ног. Вся гридница замерла в немом напряжении. Не смел никто и слова проронить, лишь со страхом глядели, как поднимается на ноги Волх и утирает капающую красную кровь с губы. Стояла тишина, никто не смел ни пить, ни есть.
Волх обернулся: сидела его свора, угрюмо глядя из дальнего угла. Вспыхнул Волх, да поделать ничего не мог. Развернулся и быстрым шагом вышел из терема прочь, прижимая руку к кровоточащей губе. Наблюдал за ним пристально один из его кметей, выждал пару мгновений и тоже покинул гридницу.
А Гнежко сел на место и уже от всей благости своей жалел о содеянном…
Глава четвертая. Переплут
Волх умывался водой из колодца, пытаясь остудить полыхающее лицо. Не от удара оно так горело, хоть и всю силу вложил Гнежко в пощечину. Горело оно от стыда и гнева. Вытерся рукавом и только тогда заметил кметя, который вышел следом. Был тот человек не высок и не низок, не молод и не стар, не уродлив и не красив. Самый обычный. Напросился сам в дружину к Волху пару дней назад, назвался Переплутом.
– Зря ты покинул гридницу, – наконец произнес кметь, упираясь руками в колодец. – Дал князю выйти победителем из этой войны.
– Если он не нашелся, что сказать мне на правду, – это не победа, – упрямо покачал головой Волх. Попробовал языком ссадину, та всё еще кровоточила.
– Вся дружина – и его, и твоя – видела, что усмирил он твой огонь, Змеерожденный. А ведь ты и моложе его, и сильнее.
– Я не собираюсь быть князем, Переплут. Пусть видели, и что?
Переплут поджал тонкие губы и почесал слепой глаз. Говорил, ударился в младенчестве, с тех пор глаз побелел и не видел свет. Волх черпнул воды из колодца и отпил.
– Будешь ты князем или нет, дело твое. Но терять уважение из-за гневливого старика… Разве это дело? Потерял наш князь разум, раз считает Волха Змеерожденного недостойным преемником. Ведь ты не только моложе и умнее его, ты и родословной вышел. Кто может похвастаться тем, что родился он от Волозаревой Змеи? От змиулана, который сумел погасить солнца? Неужели ты думаешь, что Гнежко – лучший князь вместо тебя?
Волх нахмурился. Слова Переплута казались правильными, но беспокойство забилось в его груди, будто дождь застучал. Всё свое детство Волх старался заслужить признание князя, мечтал, чтобы его похвалили и назвали сыном, а сейчас… Сейчас не нужно было Волху ни доброе слово, ни отеческие объятия. Так думал Волх… Или же только хотел думать.
– Пусть всё так, как ты говоришь, и из меня князь лучше… Кто за мной пойдет, если я спустил Гнежко такое оскорбление?
Переплут прищурил здоровый глаз и сухо улыбнулся, будто подумал о чем хорошем. Приблизился он вплотную к княжичу и сказал:
– Князь стар и немощен, Волх. Ты слышал, как хрипит его грудь? Видел, как дрожат его руки? Никто не удивится, если одним утром Гнежко не проснется.
Холод сковал благость Волха. Уставился он в сторону, чувствуя, как ужас заполняет всё его тело.
– А кого выбирать, если Гнежко уйдет со света? Кого выбирать? – продолжил шептать Переплут. – Болигор уже стар, Белотур глуп. Вся дружина князя – старики да глупцы, никого из них не уважают в городе. Никого нет из старых родов, все погибли давно. Некого выбирать, кроме…
– Но и меня не уважают, меня боятся.
– Порою это одно и то же, Волх. Волозаря тоже боятся, но костры ему жгут и жертвы приносят. Я смогу подговорить дружину выбрать именно тебя, рассчитывай на мою помощь.
Волх посмотрел в лицо Переплута и медленно произнес:
– Я не давал еще никакого согласия, Переплут. Хоть слова твои и слаще меда, но чувствую я, неправильное это дело.
Переплут отстранился и пожал плечами:
– Решение за тобой, княжич. Я всего лишь помогаю тебе.
Не шли из головы Волха слова хитрого Переплута. Вспоминал княжич и тот давний разговор, подслушанный в детстве: ведь хотел Гнежко сам удушить в кровати Волха, когда тот был младенцем, когда тот был Гореславом. Хотел, да не удушил. Испугался?
Милада пришла в Волховы покои и принесла отвар, чтобы смочить ссадину на губе. Были они как брат и сестра, а потому девушка никогда не смущалась обрабатывать ссадины и раны княжича. Волх не хотел вести с ней беседу, но Милада и не спешила говорить. Только закончив, она положила тряпку в миску с отваром и заботливо посмотрела на Волха:
– Не держи зла на Гнежко, Волх, – она одна из родичей больше никогда не называла его Гореславом. – Ты зря стал ругаться с ним.
Волх уже и не помнил, что стало причиной разгоревшейся брани. Стоило ли поднимать пыль, если даже зачин теперь неизвестен? Но слова Милады вдруг задели его: неужели и она за князя? Неужели нет здесь никого, кроме Переплута, кто понимает, какое серьезное оскорбление нанес ему тот?
– А он, выходит, прав был? – сердито глянул Волх. Не разгневалась она, только головой покачала.
– Оба вы неправы, что так злитесь друг на друга. Пожалел бы ты отца…
– А он жалел меня? – громко ответил Волх. – Он жалел меня хоть когда-нибудь?
Милада удивленно посмотрела на Волха, но ничего не ответила.
– Иди, – попросил устало Волх, и Милада молча поднялась и вышла. Не спорила она, никогда не ругалась с Волхом. С возрастом стала она спокойнее, хоть иногда и любила покидать с мальчишками камешки в пруд. Нежное чувство Волха к ней затаилось где-то глубоко, затянутое покрывалом обид и горечи. Не был бы Волх так несчастен, не был бы так обижен, присмотрелся бы к девице, углядел бы в ней красавицу, каких поискать… Но не до любовных поисков было княжичу, когда одни печали на его судьбе.
В ту ночь не спалось Волху: всё метался по кровати, всё чувствовал солоноватый вкус крови на сухих губах. Не шел сон, не мог успокоиться. То вскакивал и подходил к окну, остудить разгоряченное тело, то ложился и накрывался с головой, стуча зубами от холода. Вспоминались все обиды, вся несправедливость, с которой был связан Гнежко. Хотел встать и отправиться к матери на могилу, привалиться к тонкой березке и отдохнуть от мыслей-воронов, но сил не было. Рано утром поднялся, оделся и вышел во двор. На ступенях крыльца сидел Переплут и ковырял в зубах соломинкой. Увидев княжича, Переплут кивнул и спросил:
– На тебе лица нет, уж не мучало ли что в ночные часы?
– Сам знаешь что, – ответил Волх и отправился прочь из детинца погулять по торжищу, послушать трескотню торговок и поглазеть на девиц-прачек у брода. Но и это не принесло Волху покоя. Как червь ворочалась в его голове одна и та же мысль, вертел он ее и так и эдак, но никак не мог додумать до конца. Страшно становилось, стоило подобраться чуть ближе к решению, которое предлагал Переплут. Не убивал Волх никого, не доводилось ему еще проливать чужую кровь. Молод был еще и неопытен, хоть и интересно было бы испытать себя на ратном поприще, да случая так пока и не представлялось: границы были тихи да спокойны, а князь всё больше судил да приказывал… Неужто способен Волх вот так подло, исподтишка сгубить жизнь человека?..
Когда Волх вернулся, оказалось, что в гриднице у Гнежко городской глава. Волх затаился и подслушал разговор, хоть и тошно было от этого на душе. Привык он прислушиваться в детинце ко всяким разговорам с тех пор, как услышал ту беседу Болигора и Гнежко. Как иначе бы узнал Волх о тайных помыслах того, кого полжизни почитал за строгого, но справедливого отца?
– Морок какой-то побил скот. Нет ни одного пастуха, который бы не столкнулся с этим, князь. Товары из Южной Полмы задерживаются, видно, снова ламанье проклятое напало на обозы…
Городской глава был человеком трусливым, заискивающим и некрасивым, но дело свое знал, и потому горожане год за годом выбирали его, чтобы он следил за порядком. Только вот не знали люди, что выбирают подхалима: боялся этот человек князя, боялся суда, да так, будто воровал или обманывал.