– Я не имею никакого отношения к жрицам Храма, – произнесла сдержанно, но проводник слышал по запаху, что девушка чего-то не договаривает. – И к Имперскому Совету тоже. Не больше, чем вы или другой житель Империи.
– Вы обиделись.
– Почему же? – девушка насторожилась, видимо, не понимая, чем могла себя выдать. – Ваши выводы вполне закономерны. Но скоропалительны. Не стоит бояться или осуждать тех, кто знает песни Мракнесущего.
– Я и не собирался, – юноша передернул плечами, затёкшими от напряжения. – И про песни Мракнесущего слышу впервые. Просто путешествие в компании чёрной жрицы обычно заканчивается смертью её спутников, а Имперский Совет не любит, когда кто-то путается у него под ногами. Хотелось определиться.
– Определились?
Олаф вздохнул, поднялся с колен, подобрал нож и принялся свежевать ещё тёплую тушу недоеда. За тёмную лоснящуюся шкуру можно будет выручить не один десяток сигментов. А зубы зверя ценятся у имперских знахарей, как средство от многих болезней, и стоят ещё дороже. Жаль будет, если всё это пропадёт. Тёмный Храм и Имперский Совет – организации богатые. А вот Летта Валенса с её опасной силой – не очень. И хорошо, если никто из адептов про эту силу не знает.
Пока Олаф счищал ножом мездру, девушка наблюдала за ним с любопытством, несвойственным изнеженной столичной барышне. И не требовала ответа на свой вопрос.
А потом начала говорить. Её рассказ органично вплёлся в полотно размышлений Олафа, наложился тонким узором поверх и пропитался ароматом правды:
– Моя мать воспитывалась в Чёрном Храме. Отец увидел её там во время празднования межсезонья, когда открыли ворота и впустили желающих. Жрицы разыгрывали действо о создании мира. Мать, как самая красивая послушница, изображала слепую Жизнеродящую. По традиции, ей закапали в глаза туман-траву, а в конце представления должны были сжечь. В легенде всё красиво. Богиня бессмертна. Но мать – не богиня, и очень хотела жить, только ничего не видела и спастись не могла. Отец же смотрел на прекрасную девушку, слушал, как она поёт, и влюблялся в неё всё сильнее. Она не должна погибнуть! Когда мимо зрительских рядов понесли живой огонь, отец невзначай толкнул жрицу. Начался пожар и паника. Люди вскакивали со своих мест и рвались к выходу. Отец, воспользовавшись суматохой, схватил ту, без которой уже не представлял жизни, и был таков. Он понимал, что теперь обречён вечно скитаться – прикоснуться к послушнице, вмешаться в ритуал – смертный грех. Но главное, любимая цела. Туман-траву из глаз со временем вымыли слёзы. Мать не представляла, как жить вне стен Храма, не верила, что избежала мучительной смерти и не знала, чем может отблагодарить спасителя. Но он ничего не требовал и не просил. Оберегал и учил. Находил кров и пищу. Прятал и перевозил с места на место. Со временем мать полюбила его. И призналась в этом. Я родилась через год после побега и была единственным ребёнком. Мать научила меня песням Мракнесущего. Отец – читать и писать. Наконец родителям надоело переезжать с места на место. Все чаще я слышала предположение, что жрицы поверили в гибель матери и отстали. Отец выстроил дом на окраине небольшого города. Именно там нас и настигло возмездие Храма. Родителей убили. Меня хотели забрать, но передумали – я оказалась слишком некрасивой, чтобы служить Мракнесущему. Мне спели песню забвения, посчитав, что этого будет довольно. Жрицам было невдомёк, что мать научила меня одной хитрости: петь свою песню, пока не закончится их – что я и сделала. После ритуала жрицы передали меня под опеку дяде, родному брату матери, человеку безбедному.
Теперь Олаф чувствовал: недосказанности больше не будет. Нотки искренности раскрывались, как цветочные бутоны в начале сезона, и крепли с каждым произнесённым словом. Девушке нелегко давался рассказ. Каждое её слово было шагом первопроходца. И обратной дороги не было.
– Дядя воспитывал меня вместе со своими тремя дочерями. Чужой я себя не чувствовала. Мне хватало и внимания, и воспитания, и лакомств. А поскольку была самой младшей, то, само собой, донашивала вещи сестёр, из которых те вырастали. – Летта шумно вздохнула и выдохнула, словно набираясь мужества перейти к следующей части своего рассказа. – Всё бы ничего, если бы три года назад дядя не превратился в игрока. Неудачливого. Каждый сезон, всего за одну неделю он спускал все свободные средства. Сестёр все еще вывозили в свет, они пользовались вниманием, но замуж их не звали – бесприданницы не в цене. Я же всегда оставалась дома, читала книги. Все махнули на меня рукой, считая, что мне светит участь старой девы. Пока однажды к дяде не пришёл нотариус с известием, что новые хозяева дома, некогда построенного отцом, начали ремонт и обнаружили в стене триста флаконов с сигментной массой, сундучок с драгоценностями и листы с записками отца. Я мигом оказалась завидной невестой. По законам Златгорода, право выбора жениха до моего совершеннолетия предоставлено опекуну. Если таковой найдётся, то дядюшке отходит третья часть моего состояния, а остальное переходит будущему мужу в качестве приданого. Если меня не устроит выбор дяди, я должна буду заплатить за все годы моего воспитания, а в эту сумму войдут и новые наряды, и выезды на балы, и дорогие учителя, и различные деликатесы – всё: даже то, чего не было.
– Способ остаться при своём наследстве есть? – криво усмехнулся Олаф.
– Есть, – не услышала иронии Летта.
– Но дядя позаботился о женихе? – проявил проницательность юноша.
Летта кивнула и грустно поглядела вдаль. От неё густо, одуряюще потянуло тревогой и печалью. Перекрывая запах освежёванной туши недоеда и чадящего костра.
– И вы решили убежать, потому что жених стар, глуп и безобразен?
– Нет, – возразила девушка. – Он молод, красив и умён. Это племянник жены моего дяди.
Она устала: от истории, от впечатлений дня, от позднего часа. Олаф чувствовал. И печаль в её голосе казалась оправой для этой усталости.
– Так почему же вы сбежали? – юноше стало очень жаль эту маленькую потерянную беглянку.
– Мной хотят оплатить долги! – она вскинула голову. – Жених – давний дядин кредитор. В последнее время у него самого тяжело со средствами, а возвращать деньги дядя не торопится. Женитьба на мне, равно как и мой отказ, ему очень выгодны – долг вернётся, так или иначе.
– Почему же вам не пришло в голову, что жених может быть влюблён в вас?
– Посмотрите внимательно, – Летта вплотную придвинулась к проводнику. – Я слишком некрасива. Меня нельзя полюбить. Знаете, что сказал дядя, когда увидел меня впервые? Жизнеродящая на ней отдохнула! Если бы не протекция жриц Храма, которые хотели, чтобы все знали, как они справедливы, семья отвергла бы меня!
Вблизи лицо девушки напоминало фарфоровую маску: идеально ровную, матовую, без малейших признаков сосудов и вен под кожей. Даже белые волоски ресниц и бровей казались ненастоящими, приклеенными искусным мастером. Не говоря уже о противоестественно-насыщенном цвете волос. Олафу подумалось, что необычная внешность Летты – не только причуда Жизнеродящей. Тут вмешалось что-то ещё. Белокожие женщины и девушки… Что-то связанное… Но воспоминание мелькнуло и погасло.
И глядя в ее огромные глаза, Олаф сказал:
– Как бы там ни было, жених мог полюбить вас, Летта Валенса. А вы – его. Пусть не сразу. Со временем.
– Нет! Признать меня негодной для замужества – лучший выход! – возразила она жестко, и, видимо, посчитав разговор оконченным, отвернулась к стене.
Концы сошлись. Темьгород. Закрытое гетто ущербного люда. Туда свозили несчастных со всех концов Империи. Иногда под стражей. Делали с ними что-то, отчего те не могли иметь детей, а взамен давали жилье, еду и работу. Считалось, что это – милосердие, жертва во благо Империи. У Олафа имелась своя точка зрения, жаль, что от его мнения мало что зависело. Неужели девушка считает себя настолько уродливой? Бред какой-то!
Олафу захотелось поддержать Летту, но он не знал как. Будь она парнем – хлопнул бы по плечу и посоветовал не брать в голову; подругой – обнял бы; маленьким ребенком – отвлёк бы сказкой. Но для случайной встречной подобрать приём оказалось сложнее.
Он подложил в костёр хвороста и лёг в паре локтей от упрямицы. Думал, что засыпать будет долго, а то и вообще не заснёт… Но напрасно волновался.
Всю ночь ему снилось синее-пресинее небо, лохматящие макушку руки матери и улыбка брата.
День второй. Привал с душком
Утро ворвалось в пещеру заунывной песней горного ветра. Летта и Олаф проснулись одновременно, будто от толчка, и уставились глаза в глаза, не сообразив сразу, почему лежат так близко. Ночной холод заставил их искать тепло в объятиях друг друга. Сердца стучали в едином ритме. Дыхание взвивалось общим облачком пара. Руки и ноги переплелись, как ветви деревьев.
От аромата девичьего смущения защекотало в ноздрях.
– Извините! – Олаф вскочил на ноги и, чтобы скрыть замешательство и покрасневшие щеки, сразу же принялся за работу: деловито свернул шкуру недоеда, собрал оставшийся провиант и затоптал тлеющие угли.
– Не стоит извиняться. Вы не сделали ничего плохого, встречающий проводник Олаф, – произнесла неожиданно Летта. – И с вами надёжно.
Слова прозвучали искренне и очень обрадовали. Олаф оглянулся. Девушка стояла у стены и уже успела заплести тяжелые волосы в косу. Пахла она безграничным доверием.
– Перекусим по дороге, – предложил юноша, перекинув мешок через плечо. – За холмами есть гостевой привал3, хорошо бы добраться до него к ночи. И доброго ветра нам в спину!
Воздух снаружи был сух и прохладен. На небе – ни облачка. Даже не верилось, что почти всю ночь шел дождь. Дорога уходила вдаль, огибая гору, в которой камнежорка прогрызла пещеру. Позади оставались поля кислицы, лес и станция Олафа.
– Вы можете ещё вернуться, – едва слышно предложила Летта, подавшись вперёд.
Олаф помотал головой. Прокашлялся.
– Вы тоже. Но ведь не вернётесь? – он знал, что это – риторический вопрос.
Олаф шёл, поглядывая на спутницу. Невольно вспоминались прежние путешествия, случайные попутчики, к которым он даже не успевал привязаться. Юноша боялся впускать их в сердце, избегая возможной боли расставания. Образ жизни, на который он однажды обрёк себя, предполагал одиночество. Просто чтобы в случае чего, не раздумывать над тем, что могло бы произойти, не проигрывать вариации поступков и слов, не печалиться о мечтах, которым не суждено сбыться.
О чем думала Летта – он мог лишь гадать. Может быть, она вспоминала дом, родителей, своё детство. Или, напротив, задумывалась о будущем. От неё пахло грустью, тонко и нежно.
Дорога шла вверх и становилась все каменистее. Почти исчезли растения: деревья, кусты, трава. Редкие птицы с пронзительными криками кружили в вышине. Тоскливая, терзающая, глаза местность.
Летта чуть отстала, и Олаф обернулся посмотреть, как у нее дела. Измотанной она не выглядела, разве что слегка запыхалась. Хороший попутчик!
На вершине взгорья молодые люди остановились. Присели прямо на тёплые камни. Позавтракали хлебом с солью, запили нехитрое кушанье закисшим воловком. Гурман бы скривился. Но Олафа и Летту всё устроило.
– Дальше дорога пойдёт на спуск, – предупредил юноша. – Но особо не обольщайтесь, легче путь не станет.
– Ничего страшного, – улыбнулась Летта, встряхивая почти опустевший заплечный мешок. – У меня удобная обувь и опытный проводник, – она демонстративно потопала, словно расшалившийся ребёнок.
Олаф улыбнулся в ответ. Кажется, делать это становится всё привычней. И даже появились ямочки на щёках, наверняка превращающие его в мальчишку. Странно. Он уже начал надеяться, что научился быть бесстрастным.
Как Олаф ни пугал Летту, спуск все же оказался легче, чем подъем. Дорога уходила вдаль ровно и открыто, вся местность проматривалась, как на ладони. Неудобство доставляли лишь палящее солнце и ветер, оставляющий на зубах скрипучий песок.
Девушка не отставала ни на шаг. Не просилась отдохнуть. Не ныла и не жаловалась. Промокала пот со лба. А потом заметила разлапистый лопоух, оборвала круглые широкие листья и соорудила две шляпы – себе и Олафу. Она отличалась от изнеженных имперских барышень, как горная речка от маленького садового фонтанчика.
Юноша в порыве благодарности не нашёл ничего лучшего, как забрать у неё заплечную сумку.
– Мне неудобно! – смутилась Летта. – Я же должна что-то нести.
– Компания ветряных перевозок заботится о своих клиентах, – ответил Олаф и шутливо поклонился.
Она не поняла и приняла все за чистую монету.
– Тогда вот, возьмите, – пробормотала, роясь в складках плаща и пытаясь выудить из глубокого кармана сигменты, но перестала, увидев, что юноша смеётся. – Вы очень богатый человек, встречающий проводник Олаф, у вас щедрость Жизнеродящей, – прошептала девушка.
– Не жалуюсь, – он вновь стал серьёзным.
И ловко поддержал спутницу, едва не оступившуюся на опасных камнях.
Весь день припекало солнце. Есть почти не хотелось. Достаточно было пожевать размятых в ладони листьев сытихи, росшей прямо на каменистой обочине, да хлебнуть воды из фляги, чтобы наесться. Но вот к вечеру, когда светило спряталось за грядой и начал сгущаться влажный сумрак, навалились усталость и голод. Их еле ощутимый флер коснулся ноздрей Олафа. Хотя Летта по-прежнему не жаловалась. Интересно почему: терпение – её врожденная черта, или опасалась, что может надоесть проводнику? Юноша порылся в вещах и извлёк раскрошившееся по краям печенье. Девушка с благодарностью приняла угощенье, но поделилась и с Олафом.
Каменистая дорога перешла в торфяную. Вдали виднелись небольшие перелески. Чахлая горная растительность сменилась густым кустарником и сочной травой. Летта почти сразу обнаружила ароматные крупные ягоды терновицы и принялась их собирать. Ими и перекусили, перемазавшись, как дети, фиолетовым сладким соком. Отмывались потом в холодном ручье. За этим веселым занятием забыли даже, куда идут – и свои планы успеть до привала к ночи.
Но когда над головой начала виться мошкара, и все чаще с пронзительным свистом проносились мелкие птицы, Летта запахла тревогой.
– Скоро совсем стемнеет, как бы опять не начался дождь, – поделилась она с Олафом опасениями.
– За тем пригорком, – мотнул головой юноша, – будет виден привал. Думаю, мы успеем.
Девушка кивнула, прибавила шаг и вскоре даже перегнала спутника. Спешка ее была вполне понятна. Любому столичному жителю привычнее ночевать на чистых простынях, чем в открытом поле.
На небе одна за другой появлялись звезды: яркие, мерцающие, манящие, ещё не скрытые тяжёлыми тучами. В траве, словно их земное отражение, вспыхивали светляки. Стрекотали прыгуны. Методично отсчитывала чужие прожитые годы невидимая в сумерках птица летосчетка. В залитой жидким туманом лощине плескались огни гостевого привала. То была спокойная, умиротворяющая картина: впору было думать, будто повышенный фон опасности просто привиделся кому-то в дурном сне.
– Надеюсь, в привале найдётся для нас местечко, – тихо проговорила Летта.
– Думаю, хозяин даже будет нам рад, – предположил юноша.
– Вы говорите так уверенно, – она окинула его быстрым пытливым взглядом.
– Мне уже приходилось ночевать тут однажды. Был самый конец переходного сезона, дул промозглый ветер и шёл дождь со снегом. Погода стояла мерзкая, но и тогда гостей было немного.
Олаф не стал подробно рассказывать, что, собственно говоря, кроме него постояльцев было всего двое: бродячий музыкант, весьма виртуозно и увлечённо развлекающий себя игрой на тэссере4, и шестипалый одноглазый неразговорчивый малый, добровольно держащий путь в Темьгород. Хозяин привала казался одинаково любезен и услужлив со всеми. И даже не взял дополнительной платы с Олафа за науку, как быстро вылечить начинающуюся простуду: у того заложило нос, и мучил кашель.
– Зачем тогда держать привал в такой глуши? – удивилась Летта.
– Мы часто совершаем нелогичные на сторонний взгляд поступки, – пожал плечами юноша. – Разве нет? Может, ему нравится безлюдная местность? Или не нравятся люди?