Но те же поэты и Нерона звали полубогом, и Клавдия величали божественным!
Девица, заметив его, вжалась в стену и смиренно ждала, пока он пройдёт мимо, не поднимая глаз от пола. Это раздражало Чуму. Две недели назад, когда девица ещё и десяти дней не провела при дворе, шут, возвращавшийся с вечернего туалета герцога, неожиданно услышал в коридорном пролёте странную возню и сдавленные крики. В руке Песте сама собой возникла дага, он ринулся вперед и наткнулся на мужчину, свалившего на лестницу отчаянно отбивавшуюся от него женщину. Отчаяние её показалась Чуме непоказным, он отшвырнул насильника вниз по ступеням, но кинжала вслед не метнул: это мог быть и не последний человек в замке, а Грандони не промахивался. Песте поднял плачущую женщину, заметив, что растрепанная куколка и впрямь весьма хороша собой. Негодяй порвал на ней платье и белье, и девица тщетно пыталась прикрыть грудь. Песте узнал Камиллу Монтеорфано и попытался успокоить напуганную девицу. Этими минутами воспользовался насильник: прикрыв лицо плащом, мерзавец удрал. Девица же вместо того, чтобы поблагодарить Чуму за спасение, зарыдала и ринулась к себе.
С того дня на двери синьорины появился лишний замок, она неизменно носила при себе нож, а в замке побывал епископ Нардуччи, час беседовал с герцогом, после чего последний публично обронил, что при обнаружении виновного, тот будет повешен без суда и следствия. Песте же, встретив Камиллу Монтеорфано, поинтересовался, что за негодяй напал на неё? Она не узнала его? Девица обожгла его гневным взором и, не удостоив ответом, убежала. С тех пор, встречая шута в замке, неизменно молчала и отворачивалась. Каково?
Сейчас шут окинул девицу с головы до ног неприязненным взглядом и прошёл вперед по ступеням. На верхней резко обернулся и увидел, как синьорина поспешно, ни разу не взглянув на него, завернула в покои герцогини. Чума поморщился и тут заприметил на площадке у башни Повешенной шестерых мужчин. Это были «перипатетики» — несколько придворных «философов», любящих порассуждать о всякой всячине, собиравшихся там каждую неделю.
Сегодня здесь на несколько часов, что оставались до вечернего приёма у герцога, сошлись секретарь его светлости Григорио Джиральди, сенешаль Антонио Фаттинанти, каноник Дженнаро Альбани, хранитель печати Наталио Валерани, наставник принцесс Франческо Альберти и главный лесничий Ладзаро Альмереджи. Песте редко принимал участие в философских прениях, но его приход никого не удивил. Сам Чума, заметив среди шестерых дебатирующих троих людей подеста, задался вопросом, не ими ли и инспирирован разговор? Он прислушался.
Увы, беседа шла об искусстве.
Григорио Джиральди, длинноносый кареглазый пезарец, высказывался веско и аргументировано.
— Сегодня мы приходим к новому пониманию древних истин! Мы начинаем видеть Бога в мире, мы, наконец, разглядели Его! Бог во всем — в красоте природы, в мощи животных, в силе энергичного мужского тела и изящных мягких очертаниях женской фигуры. Ведь всё это тоже есть создание божие! Мы начинаем разбираться в красоте! Раньше иконописец мало интересовался пропорциями человеческого тела, для него тело было только носителем Духа, но понимал ли он, что женское обнаженное тело тоже символизирует Бога? Нет! У него было только убогое понимание человека как образа Божия, тленного подобия вечного мира. В традиционном жалком понимании человек — это греховное существо, обязанное своей временной земной жизнью доказать право на жизнь вечную, все свои помыслы посвятив любви к Богу. На смену этим примитивным представлениям приходит новое видение, личность человека становится средоточием и целью всякого познания…
Чума против воли усмехнулся, и оказалось, что его усмешка была замечена говорящим.
— Вы смеетесь, мессир Грандони? — надо заметить, что секретарь герцога был довольно высокого мнения об уме шута, к тому же прекрасно знал, что тот — любимец герцога.
— Ну что вы, Григорио, — тут шут заметил, как у парапета за колонной появился Портофино, который, видимо, намеревался дождаться здесь прибытия епископа. — Я просто полагаю, что убогое понимание человека, как образа Божия, должно смениться не только более высоким пониманием красоты энергичного мужского тела и изящных очертаний женского — мышление с глубочайшей свободой и духовным бесстрашием должно устремиться глубже и дальше — к высочайшей цели! Оно должно преодолеть былую аскетическую скованность мышления, оставив мелкую идею Божественности, и смело проникнуть мыслью в сакральные глубины подлинного венца нашего познания — заднего прохода!!
Философы расхохотались, и даже Григорио рассмеялся. Ладзаро Альмереджи едва не свалился со стула.
— Ну, эти глубины я измерял…
— И как? — с живым интересом осведомился шут.
— Сам я, — притворной скромностью заметил мессир Альмереджи, — отличаюсь, как свидетельствует банное сравнение, достаточно значительным средством для исследований. — Песте кивнул, он слышал, что мессир Альмереджи был одарен на зависть многим прекрасным любовным орудием, — и, тем не менее, мой опыт свидетельствует, что вы, мессир Грандони, правы. Мне никогда не удавалось… достать до дна… Колодец бездонен.
Надо сказать, что мессир Альмереджи был богатой натурой: весьма склонный к распутству, в коем не знал удержу, он также славился остроумием и добродушием. Шут часто ловил себя на мысли, что перед ним человек, который впустую растрачивает свою одарённость: красавец Ладзаро лучше любого поэта сочинял ядовитые эпиграммы, превосходно пел и великолепно танцевал, а уж в умении выследить дичь на охоте ему и вовсе не было равных. Был он известен и по военным компаниям, где показал себя опытнейшим лазутчиком. Песте иногда вышучивал похотливость Ладзарино, но тот встречал все инвективы шута с кроткой незлобивостью, видя в упреках его разврату свидетельство своей мужской силы. Сам он симпатизировал шуту и порой пел с ним на вечеринках дуэтом: чистый тенор Ладзарино превосходно оттенял мягкий баритон Грациано.
Сейчас Чума согласился с его аргументом.
— Что же, ещё Сократ свидетельствовал, что познание беспредельно, по его мнению, сколько не познавай даже такой близкий объект, как собственную натуру, исход познания явит лишь тщету этих усилий. И всё же Бога, на мой взгляд, гораздо умнее искать… — шут несколько раз сморгнул, — в… Боге. Но это, конечно же, мнение штатного дурака. Нынешние же мудрецы ищут Его в тайных женских отверстиях и в заднем проходе, и кто знает, может, они там что-то и найдут…. Но что?
Хранитель печати Наталио Валерани поморщился и проронил что-то о пошляках, которые сумеют затрепать любую высокую тему, наставник принцесс Франческо Альберти рассмеялся, а сенешаль Антонио Фаттинанти заметил, что бездонная глубина заднего прохода не должна закрывать человеку глаза на бездны человеческого духа, в коем — оправдание безграничной абсолютизации человека. Но тут каноник Дженнаро Альбани, брат Пьетро Альбани, главного ловчего, правда, уже много лет считавший своего брата язычником и мытарем, поморщился и вздохнул.
— Когда-то в раю люди захотели, чтобы их статус в мире определялся не свободным развитием духа, а съеденными плодами, делающими их «яко бози». А в нынешние бесовские времена они просто мнят себя «богами» без всяких яблок, провозглашают себя мерой всех вещей и не считают себя обязанными вслушиваться в слова Господни. Но Бог поругаем не бывает!
— Ну, полно, Ринуччо, — Валерани был настроен благодушно. — Все мы понимаем, что вы заинтересованы в сохранении вековых заблуждений — но пришли новые времена. Сегодня основанием новой религии должна стать наука — и мы познаем все тайны Бога и человека, смело шагнув за запретное! Наша эпоха преобразовала не жизнь, но умы, не реальность, а воображение!
Его поддержал и Альберти.
— Это новые пути…
Альбани вздохнул.
— Новые яблочки дьяволова сада. Ох уж эти исследователи… Содрогаясь в непристойной радости Хама, подсмотревшего наготу родного отца, они вместо сакрального преклонения перед тайной жизни они являют нам похотливое любопытство сладострастных циников, вместо священнического предстояния святыне мира — жадную алчбу всех земных благ…
Наталио ядовито вскинулся.
— Что-то я не замечал, чтобы вы отказывались от земных благ, Ринуччо.
К беседующим тихо подошёл Аурелиано Портофино и молча присел рядом с Чумой. Он слышал весь разговор.
Альбани вздохнул.
— Господь не требует отказа от земных благ, Наталио, но просит лишь Его искать. Остальное прикладывается.
Наталио Валерани язвительно ответил, что если мессиру Альбани от рождения приложились несколько тысяч в звонкой монете, то ему и вправду нет оснований хулить Господа. Но зачем же отрицать право человека на земные блага?
Дженнаро Альбани поднял глаза на Валерани и промолчал. Он не мог сказать Наталио, что благородство не определяется количеством флоринов в кошельке — это унизило бы собеседника, а Альбани был благороден. Он не хотел говорить, что если кутежи Валерани почти разорили его, кого же винить? — это выглядело бы высокомерным упреком. Он не ответил и на намек Наталио, что его собеседник зарабатывает на Боге — на самом деле Дженнаро не нуждался в заработке, но сказать это — значило снова унизить разорённого Валерани упоминанием о своём богатстве.
Валерани же счёл свой аргумент убийственным — ведь Дженнаро Альбани не нашёл, что возразить ему, и продолжил.
— Пришли новые времена, Альбани. Нас уже не удовлетворяет ни схоластическая интерпретация Писания, ни упрощенная варварская латынь, мы обращаем взоры к классической древности, чтобы найти удовлетворение новым потребностям разума, которые уже не ограничиваются схоластикой, мистикой и аскетизмом. Критическое отношение к былым законам, дух исследования, свобода от авторитетов, стремление к обобщению опыта и построения собственных теорий — вот что мы проповедуем! Нам нужна новая, обоснованная, свободная от аскетизма и Бога мораль.
Альбани вздохнул.
— Чем же вы её обоснуете?
— По-вашему, возвышенные труды Мирандолы, Фичино и других светочей разума ничего не стоят?
В разговор вмешались Альмереджи и Альберти, и спор превратился в пререкания.
Портофино бросил взгляд на помрачневшего Чуму и вздохнул. Инквизитор понимал ужас происходящего. Валерани не был дураком. Не был глупцом и Франческо Альберти. Умён был Григорио Джиральди. Не был глуп Ладзарино. Голова на плечах была и у Фаттинанти. Песте обладал умом язвительным и глубоким. Дженнаро Альбани был доктором богословия, человеком большого ума. Так почему же? Где проходила эта незримая грань, их разделяющая?
Аурелиано понял намёк Наталио Валерани, но счёл его ложью. Да, развратник Альмереджи слышит только пошлости, похотливому Джиральди женские телеса ближе Бога, обнищавший Валерани думает лишь о флоринах… Но почему построивший две церкви и два странноприимных дома Дженнаро Альбани думает о Боге, но Фаттинанти же, столь же богатый, думает только о деньгах? Почему целомудренный Грандони каждый день подсчитывает свои блудные помыслы и слёзно кается, но блудник Ладзаро приходит раз в год на формальную исповедь?
Граница пролегала в глубинах душ этих людей, чьи потаённые бездны освещались только светом Божьим, и чем грязнее была душа, чем яростней она восставала против Бога и тем ожесточеннее отталкивала Его свет от себя, тем восторженнее проповедовала новые, бесовские времена. Портофино понимал, что мечты этих ничтожеств о безграничном познании приведут только к познанию границ познания, но что было делать? Как остановить распад? Опошлены идеалы былого, и если даже здесь, среди его ровесников, людей зрелости, мало кто понимает внутреннюю бессодержательность и тщету новых дерзновений, столь зло высмеянных Чумой, то чего ждать?
Что до Чумы, то услышанный разговор «перипатетиков» не вызвал в нём той скорби, что испытал Портофино, а отяготил скукой. Грациано не раз становился свидетелем подобных разговоров, и тоже недоумевал той разнице душ, что столь удручала Аурелиано, но не скорбел, а смеялся. Но сегодня не хотелось и смеяться.
Внизу послышались звуки открываемых ворот, прибыл епископ. Портофино, бросив скорбный взгляд на шута, спустился вниз, а Чума, кивнув на прощание Альмереджи, направился к себе.
Мессир Грациано ди Грандони имел при дворе комнаты, находившиеся на том же этаже, что и апартаменты герцога, который, как уже говорилось, во время бессонницы предпочитал слушать забавные эскапады шута, нежели жалобы и доносы остальных. Но сам Песте выбрал покои в угловой башне замка по соображениям особым: башня выходила двумя окнами в разные стороны, возвышаясь над глубоким рвом. В ров, заполненный водой, ещё Федерико да Монтефельтро много лет назад велел запустить карпов и прочую речную живность. Ныне карпы расплодились, и иные экземпляры достигали трех футов длины, а так как одно из окон Чумы выходило на глухую замковую стену, а на нижнем этаже окна не было, Песте частенько опускал оттуда в ров раколовки и удилище, и никогда не вынимал их пустыми. Часто жарил рыбу на углях, что сладко и болезненно напоминало ему детство.
…Он знал здесь каждый лестничный пролёт и каждый стенной выступ. Всё его малолетство прошло здесь, при Урбинском дворе, куда их с братом в 1517 году привёз отец, изгнанный из Пистои. Двенадцатилетний Джулиано стал пажом при дворе ненадолго вернувшего себе власть Франческо Марии, до того на четыре года изгнанного Лоренцо Медичи, а пятилетний Грациано — запомнился тогда двору иступленной верой, талантом подражателя и влечением к оружию, причём необычная склонность к воинскому искусству поддерживалась тайной надеждой мальчика когда-нибудь вернуться на родину и отомстить тем, кто лишил их крова. Он верил, что Господь поможет ему в правом деле.
Но через полгода отца не стало, началась война, герцог, покровитель их отца, снова бежал в Мантую. Теперь жить и вовсе приходилось в едва скрываемой нищете. Она, однако, весьма тяготила Джулиано ди Грандони, но совсем не замечалась Грациано — мессир Гавино дельи Соларентани, друг их отца, оплатил его обучение ратному делу, и Грациано, который был сыт кухонными отбросами да кружкой воды в день, полагал, что большего ему и не нужно. С каждым годом он мужал и уже в одиннадцать лет выходил против пятнадцатилетних, и каждый раз, опуская забрало, видел в его прорези не дворцовых пажей, но ненавистных Панчиатики и мысленно считал годы. Еще девять лет… ещё восемь лет… ещё семь… Он вернётся, он отомстит. Чума научился одинаково владеть левой и правой руками, к двенадцати годам жонглировал мечами и метал рондел на пятьдесят ярдов, попадая в прорезь оконной рамы. К тому времени, в 1521 году по Рождестве Господнем, после смерти папы Льва Х, молодой герцог Франческо Мария снова вернул себе власть в Урбино. Теперь семнадцатилетний Джулиано стал одним из самых красивых юношей двора, баловнем дам. Он не любил оружие, предпочитая ему удовольствия галантной беседы и дворцовых увеселений, страдая только от вечной нехватки денег. При этом, несмотря на разницу склонностей, братья душевно любили друг друга, их взаимная привязанность была нерушима.
Судьба не дала Грациано отомстить — ненавистных Панчиатики уничтожила городская чернь. В 1525 году братья смогли вернуться на родину. О дальнейшем Чума не любил вспоминать. Брат умер. Грациано приказал памяти выжечь это воспоминание калёным железом, вытравить его едкой кислотой, забыть навсегда, зарыть в толщу кладбищенской земли, навек погрести под пеплом забвения. Но ничего не получалось, произошедшее воскресало в смутных предутренних видениях, в легком опьянении и в то и дело проступавших горестных мыслях.
Грациано понял тогда, что память сильнее воли.
В 1533 году Грациано ди Грандони снова вернулся в город детства, появился при урбинском дворе, где в былые годы успел обратить на себя внимание дона Франческо Марии. Теперь, двадцатишестилетний, он являл собой странное несоответствие несгибаемой мощи духа — и полного отсутствия желаний, необоримой силы руки — и понимания нелепости самоутверждения, непреклонной энергии ума — и презрительного недоверия к разуму.
Даноли, одаренный пониманием сокровенного, не видел этого человека. Но мессир Грандони и сам не знал, что являет собой. Он не знал, куда девать себя, был силен, одинок и умён, и в безысходности своей мог открыть душу только на исповеди Господу. И то ли в утешение скорбей, то ли в награду за стойкость в их перенесении Господь послал ему один из лучших даров в земной юдоли — одарил истинным другом. Аурелиано Портофино уже пятый год был неразлучен с Грациано, заменив ему старшего брата.