Пес ответил преданным взглядом и широко зевнул — словно понимающе улыбнулся: «Пробьемся — не заржавеет!..»
— Может, «не заржавеет», а может... «наверх вы, товарищи, все по местам»? Пойдем-ка, Сэр, «последний парад наступает», понял?
Он понял и подтвердил это слабым движением хвоста. Но смотрел на дверь. Смотрел и прислушивался. Далеко в корме глухо стучал двигатель, а рядом, близко, только плеск у форштевня, но... Нет, ничего необычного. И все-таки что-то кольнуло!..
Владимир заторопился и встал. Натянул влажные рукавицы-брезентухи, в которых спускался в трюм.
— Пойдем-ка, пес, что-то нехорошо на душе... Что-то...
Над головой грянул истошный перезвон: «Боевая тревога!»
Спасло минутное замешательство.
...Услышал взрыв — рванул тугие задрайки, но дверь не поддалась. Нутром, сердцем, сразу сообразил и понял — случилось непоправимое, но от внезапного отчаянья, в полубезумном затмении, дергал рукоятки в обратную сторону, еще плотнее задраивая вход... Палуба раскачивалась, за дверью нарастали гул и скрежет, когда справился с дверью, отшатнулся — в проем колыхнулся рыжий занавес, опаливший лицо нестерпимым жаром. Чадный комок перехватил дыхание, заткнул горло. Владимир не успел, вернее, просто не смог сделать ненужного шага: позади надстройки рванулся к небу огненный фонтан; пронзив его, из недр танкера вырвалась ослепительная вспышка — силуэт мостика на долю секунды возник перед глазами в необычайной четкости и синеве, а следом тугая волна нового взрыва, смягченная все-таки преградой, всколыхнула рыжее полотнище, ударила в грудь.
...Скулил Сэр Тоби, каптерка громыхала железом — вокруг обвально скрежетало многочисленное и разнообразное боцманское добро. Что-то тяжелое рассекло лицо, что-то упало на грудь, что-то придавило руки. Боль! Удар, боль, тычки, снова боль и непонятное крошево. И все же он опять сунулся в дверь, выдираясь из него сквозь грохот и удары.
На месте надстройки вспухал гигантский оранжевый шар. Сгусток огня пожирал и скручивал жгутами остатки тьмы вокруг себя. Полубак дымился, медленно подымаясь на огненных крыльях. Их замах слизнул ресницы и брови, налил огнем свитер и брюки — человек, капитан, ничего не замечал. Команда уже погибла или еще погибала в пламени — его обезумевший взгляд тщетно ловил хотя бы намек на какое-то живое движение, на малейшие знаки присутствия людей...
...а тот, обгоревший, механик с «Фатьмы»...
Нос танкера задрался и повис над разливанным морем огня. Нестерпимая яркость шальных вихрей ослепила. Кажется, целую вечность били в глаза желтые молнии, хотя «вечность» длилась секунды и разом оборвалась: предсмертные судороги и корчи танкера швырнули его капитана обратно в каптерку и захлопнули дверь...
4
Глаза раскрылись с трудом, разорвав липкую корочку.
Тьма кромешная — неужели ослеп?! И нет сил пошевелиться...
Силы, впрочем, есть. Кажется, есть, но — малейшее движение, и... боль ломает, корежит тело, а в голове перекатывается раскаленный песок: огонь, кругом огонь!.. Кожа зудит и мозжит — хочется содрать ее ногтями; в глазах опять вспыхнула, замелькала огненная круговерть. Ох!.. замычал и сел: экипажа нет, а он ЖИВ! Почему?!
Рядом зашевелился, взвизгнул, ткнулся носом и влажно лизнул щеку Сэр Тоби... И ты уцелел, пес, а ОНИ?
Пес коротко взлаял и снова облизал воспаленное лицо хозяина. Будто смазал чем-то успокаивающим. Давай-ка еще! Лижи, лижи, псина! Кожа горит, а твой язык, что тампон с лекарством...
Тошнило и кружилась голова, но — терпел, по крупице накапливал решимость подняться и выбраться куда-то и как-то из этой кромешной тьмы.
Очень хотелось пить.
Пошарил вокруг — хаос, бедлам: скобы, цепи, блоки... Все обрушилось с полок, да и они тоже, как подсказали руки, оказались почему-то в вертикальном положении.
— Эт-то что же получается?.. Тьфу, совсем ум отшибло!.. — Владимир обозлился и, встав на колени, еще раз ощупал полки и стояки, стараясь припомнить конфигурацию каптерки. — Та-ак... Выходит, сижу, на переборке форпика, дверь — над головой, а спина опирается... — Ладони коснулись характерной шероховатости пробковой крошки, какой покрывают подволоки всяких подсобок, нащупали решетку плафона. — Хау дую ду, Сэр Тоби!
Выход найден, но что ждет наверху?
Хватаясь за что попало, спотыкаясь, путаясь в каком-то тряпье, добрался наконец до палубы (стоявшей, понятно, дыбом!), взгромоздился на ящики (кажется, в них — мыло...), нащупал подошвой стойку (теперь они, ясное дело, располагались горизонтально), выше — рукой — другую и вскарабкался почти до двери, ощущая слабость и дрожь каждой мышцы. Удалось дотянуться до соединительной штанги. Даже коснуться задраек, но и только. Воздуха не хватило. Как ныряльщику. И как еще не угорел? Словом, пальцы сорвались, и верхолаз грохнулся в тряпье, возблагодарив судьбу, что не подсунула ребро ящика, а то и чугунные щеки канифас-блока.
Со второй попыткой спешить не стал — расслабился и замер, стараясь унять боль неподвижностью и перевести дух.
— Ах, боцман, боцман, скупердяй ты и Плюшкин!.. Спасибо, что берег в хозяйстве всякую ветошную рухлядь... — Старые, много раз стиранные чехлы были мягки. Сэр Тоби ткнулся в бок и прилег рядом, а собственный голос действовал успокаивающе не только на собаку. Потому не останавливался, все бормотал, бормотал, поглаживая пса и чувствуя невыразимое наслаждение от его живого тепла. — Понимаешь, барбос, дверь превратилась в люк, — Сэр Тоби заурчал и сунул нос в ладони, — а до люка тебе не допрыгнуть. Чего урчишь? На воздух хочется, пора, говоришь, действовать? Сейчас и приступим, Сэр, с чувством приступим, с толком приступим и, несомненно, с расстановкой и флотской смекалкой...
Встал — шатает. Ах, мать честная!.. От духоты водит, от бензиновых паров, угарной тяжести в голове. Во рту — сухотка, в горле — клей. Потому и лицо в испарине и подкатывает рвота. «И мне, пес, нужно на воздух, но... Главное, не спешить, — увещевал он себя, снова карабкаясь во тьму, — только бы хватило сил...»
Хватило! Предстояло проверить, как обстоит с флотской смекалкой.
Конечно, все помято и согнуто, однако задрайки с трудом, хотя и с жутким скрежетом-скрипом, все-таки повернулись, осыпав голову окалиной. А дверь не открылась. Почему? Силенок не хватило, или же все перекособочено?
Внизу поскуливал невидимый пес.
— Сейчас, Сэр Тоби... сейчас... — переступив повыше и упершись плечами и затылком, Арлекин не пожалел их — почти ударился телом в металл, почти прилип к нему, приподымая, сантиметр за сантиметром, неимоверно тяжелую дверь. Свежий воздух, хлынувший в щель, добавил сил. Теперь он толкал дверь рукой (второй приходилось держаться и одновременно перехватываться за что ни попадя, чтобы иметь возможность громоздиться выше и выше), и та наконец с грохотом опрокинулась на палубу. Или на то, что стало палубой.
Высунувшись по пояс, дышал, набирался сил. В полумиле коптили какие-то головешки. Не хотелось ни гадать, ни думать, что бы это могло быть. И тогда он спустился к собаке, застропил ее куском фала и, не без труда, поднял наверх.
Сэр Тоби ожил, но был в недоумении и потому тихо лежал, положив морду на лапы. Владимир с горечью огляделся: взрыв оторвал полубак по носовому коффердаму[3] и завалил его на форштевень. Вода, стало быть, проникла в канатный ящик и обеспечила остойчивость. Через клюзы — ясное дело...
Бывший капитан бывшего «Заозерска» глянул «за борт»: в районе диптанка — рваная трещина, у сухогрузного — с ладонь шириной. Торчат из нее какие-то лохмотья, и никаких следов пластырей, подкильных. Срезало, оборвало, сожгло. Цементный ящик, похоже, уцелел, но хрена ли в нем?! Что с ним, что без него — все равно сыграешь в ящик на этом огрызке.
«Эх, боцман, боцман... Строил, как всегда, на совесть. Подпоры ставил что дом рубил. Да-а, ни дома, ни боцмана и до водички полтора метра. Ну, два от силы... — прикинул невольно, сообразив, что первый же шторм отправит на дно сей «приют убогий». Ежели не снимут — хана!»
«Приют» действительно убогий — дальше некуда.
На уровне груди, за измочаленными остатками палубного настила, поблескивала черная лужа, обрамленная огрызками бортовых и днищевых стрингеров, смятых в гармошку рамных шпангоутов и бимсов, какими-то зазубринами, листовым железным рваньем. Из лужи, точно гигантский плавник, торчал кусок отбойного листа — единственное напоминание о носовом танке. В шаге от каптерки, над дверями малярки и фонарной кладовой, высилось бредовое нагромождение закопченного исковерканного металла. С великим трудом можно было признать в этой груде остатки переходного мостика, колюче опутанные клубком магистральных трубопроводов. Невольно возникал вопрос: «Что за силы взрастили этот чудовищный кактус?» Его макушку, скрученную в спираль стальную ленту палубы, венчал нелепый цветок: кончик спирали, расщепленный на рваные лепестки, был собран в ржаво-красный бутон, из которого, точно пестик, торчал совершенно целехонький грузовой клинкет.
Сэр Тоби приподнял заднюю лапу у основания «кактуса» — вывел из оцепенения, заставил оглядеть и себя. Штаны и свитер спереди обгорели и рассыпались в прах. Оставшееся прикрывало спину и зад. Эти лоскутья держались на ремне и вороте свитера. Нижнее белье, правда, уцелело, но стало грязным, рыжим и ломким — похрустывало. Пришлось возвращаться в каптерку.
Была надежда что-нибудь отыскать в здешних запасах, но тут же пропала: даже днем несподручно копать глубоко эту дикую мешанину, а ночью... В каптерке — глаз выколи. Выдернул из-под каких-то бидонов пару драных полушубков и порадовался еще,что тут же нащупал тушенку и канистру с водой. Банки трогать не стал, но водицы хлебнул и принялся мараковать над полушубками.
— Маскарад продолжается, милая Красотуля... — шептал Арлекин, поглядывая на океан. Он маслено поблескивал, серые рассветные тени стлались по воде: поверхность была чиста и бескрайня. — Твой Арлекин меняет обличье и одевается в овечьи шкуры — такова прихоть у этой войны.
А что, если?.. Действительно — в шкуру? По примеру Сэра Тоби?
Ноги пролезли в рукава с некоторым трудом. Получилось, но пришлось надрезать овчину. Воротник подвесил на лямках. Другой полушубок, надетый «по-человечески», подпоясал куском фала. Что ж, не от моднящего портного, но — терпимо. Во всяком случае, теперь не грозит радикулит: спина под двойным слоем овчины. И одежда, и постель — все на себе.
— Одобряешь, Сэр Тоби, мою экипировку? — Пес вильнул хвостом и ощерился. — Смеешься? Зря... Давай, барбос, для начала откроем «второй фронт», а после — вздремнем. Прыгай вниз, дружище. Незачем торчать на ветру. — И, когда Сэр Тоби прыгнул следом в каптерку, поднял из-под ног острую стальную свайку и принялся вскрывать банку с тушенкой.
День прошел без происшествий — начали устраиваться на ночь. Пес, свернувшись, сразу уснул, а человек... Какой уж тут сон!
...Человек бодрился, да разве уймешь нервы, разве справишься с думами, которые всегда ночами, всегда в минуты пусть относительного покоя обретают собственную жизнь и начинают судить, безжалостно выпячивать ошибки и промахи. И хотя Владимир не видел просчетов в своих действиях, собственная вина в гибели людей казалась очевидной. Потому и стояло перед глазами пламя, в котором исчезал танкер, потому и не пропадали страшные и яростные всполохи, а в них — укоряющие взгляды товарищей.
Сморило под утро. Тяжелое забытье — что вязкий дурман.
Что-то происходило. Доносился неистовый лай, а он не мог выкарабкаться из сна, который не отпускал, обволакивал сознание, искажал звуки, вязал руки-ноги.
Не лай — смех, хриплый человеческий смех, весь — издевка и самодовольство, заставил рвануться под дверь, ухватить за ошейник неистовствующего Сэра Тоби.
Был миг, показалось — все еще сон! Немец — порождение измученного мозга. Встряхнешься — исчезнет. Но нет, не исчез: мостится наверху, устраивается, с улыбкой постукивает по колену самым что ни на есть реальным стволом «вальтера». Ствол завораживал, и не было сил отвести глаза от черной дырки с крохотным бличком на срезе дула.
Комок в горле, и снова сухо — точно клеем схватило гортань. Дернулось сердце, и вдруг: размеренно, отчетливыми толчками. Псу что-то передалось от руки — рванулся, качнул хозяина.
— Зитц! — Пистолет указывал на чехлы, но почему же не сделать вид, что не понял приказа? Ведь нужно сообразить, откуда взялся фашист. Обгоревший комбинезон... Летчик? Греб на плотике? Сбили. Греб и застал врасплох, паразит. — Сит! — Немец перешел на английский — пришлось опуститься на чехлы. — Андресс!
Очевидно, владелец «вальтера» изучал язык по солдатскому разговорнику. Слова выскакивали, как пули, и только в повелительном наклонении. Когда Владимир рассупонился и сбросил полушубки, немец коротко бросил: «Троу!» и тут же, увидев, что приказ выполнять не торопятся, вскинул пистолет, рявкнул на родном и привычном:
— Ком цу! Шнель, шнель!
«Продрог, белокурая бестия... — Арлекин швырнул овчину наверх. — Закоченевшего бы тебя и прищучить!..»
Промозглый утренний ветер покачивал огрызок судна, погромыхивал железом. Немец, подхватив полушубки, брезгливо передернул плечами, но раздумывать не стал: сбросил комбинезон, стащил сапоги — все мокрое — хоть выжми! Оружие, однако, не выпустил да и с моряка глаз не спускал.
Оставалось ждать и надеяться на промашку. «Вальтер» — хозяин, поэтому все зависит от случая и везения. Подчиняясь движению ствола, отправил наверх и резиновые бахилы.
Пилот, вытащив суконные портянки, взглянул остро и понимающе. И наворачивать не стал. С той же брезгливой миной набросил их на широкие голенища и продавил внутрь ступнями. Притопнул. Сморщился. Лег на живот и принялся осматривать каптерку.
«Двое в лодке, не считая фашиста...»
Пистолет повелевающе качнулся — Арлекин шагнул в сторону и открыл взору летчика и канистру и банки с тушенкой. Как же были сейчас ненавистны эти острые голубые глазки, острый нос, подбородок и лисьи острые уши: «Ишь, оберст!..»
С минуту «оберст» разглядывал Сэра Тоби, который настороженно стоял у ноги хозяина, затем потребовал наверх и воду и консервы. Чтобы выставить канистру наружу, пришлось взобраться на ящики, сгруженные теперь в аккуратную подставку, и ухватиться за острый бортик двери. Сапог тотчас опустился на пальцы. Жгучая боль ошеломила, но — вытерпел, не изменился лицом, и тогда литой каблук сильно и точно ударил в лоб, и в тот же миг взметнулось тело собаки.
Выстрел в упор отшвырнул Сэра Тоби. Пес взвизгнул коротко и жалобно, свалился на ящики и сполз на брезент, испачкав его кровью. Немец ждал. Владимир опустил глаза и стиснул зубы: «Молчать. Не двигаться. Терпеть. Ждать и — дождаться...»
Дверь захлопнулась. Немец для острастки, видно, стукнул с той стороны рукоятью пистолета: сиди и не рыпайся! У-у!.. Мразь болотная! Будто ноги подрубили — упал на брезент: «Гад! Гад! Проспал гада, Арлекин?! Проспал! А мог бы шлепнуть еще в плотике... Теперь — бди, раззява, теперь не упусти шанс. А он будет, будет, будет, — заклинал себя, — прижмет фрица холодрыга, и тогда посмотрим, в чем держится у «оберстов» душа!»
Наверху — шажки, внизу — тишина, и где-то, возле, мертвый взгляд Сэра Тоби. Он близко, он рядом, он — в настоящем, а в прошлом — мертвые взоры товарищей, моряков. «А может, этот гад и бросил бомбу или шарахнул торпедой по «Заозерску»?! Владимир вскочил, сжав кулаки. Дверь приоткрылась — сверкнул выстрел, но пуля не задела. Чавкнула в теле собаки. Тень в проеме взбулькала смешком, но тут же и прикрикнула, заторопила:
— Теплин! Бигест ван! Шнель, шнель!
Ожидая нового выстрела, подал наверх край большого чехла — брезент рывками уполз из каптерки. Дверь лязгнула, и снова навалилась тишина.
В эту ночь сон так и не пришел к нему.
«Почему оставил в живых? — ломал голову. — Чего проще: одна пуля, и «оберст» — полный хозяин. Сейчас приходится мерзнуть и все-таки опасаться... Наверное, поблизости бродит фашистская субмарина. Значит, меня приберегает как трофей. Возможен и другой вариант: «оберст» рассчитывает сдаться англичанам. Тогда я — свидетель его гуманности...»