Говоря, Онторо чувствовала, как жарко становится животу. Побежденная далекая соперница, плачущая, измученная страданиями и предательством, на коленях молящая о пощаде и послушно исполняющая приказания. Это взволновало ее так, как не волновал даже Нуба.
Голос задрожал и сорвался.
— Ты думал, когда я посылала варваров за беременной бабой, я надеялась, что они возьмут ее в плен, сломят побоями и пытками?
Задавая вопрос, она постаралась забыть, что сама думала именно так. Надеялась — грубая сила сработает там, где нужна долгая и кропотливая работа коварства…
— Ха! Главное, что случилось — отравленная приживала получила в свои руки наш знак! Знак паука добавит ей яду. И она сломается. Каково будет княгине, когда лучшая подруга, сестра — предаст ее, как уже предавала и ее, и свое племя, и даже своего любимого муженька.
— А если она устоит? — холодный голос жреца отрезвил Онторо, и видения исчезли.
— Тогда знак попадет к египтянину. И тут не будет промашки. Поверь. Так вершатся дела там, где нитками связаны все. Надо только понять, какая из нитей уже гниет и порвется быстрее других. И за какую тогда потянуть мне.
Мужчина опустил голову, задумчиво накручивая на палец белую прядь. Потом кивнул и встал.
— Ты говоришь разумно. Это может сработать. Если тебе нужна моя помощь, я дам ее, попроси.
«А ты в ответ потребуешь немалой платы». Онторо сидела, глядя в ледяные глаза. И тоже кивнула в ответ.
— Конечно, любимый учитель. Если я перестану справляться, приползу на коленях, целуя каждый палец на твоей правой ноге, по очереди, и моля о снисхождении.
Жрец поднял светлые брови, испытующе глядя в искреннее лицо. Но правильные черты не дрогнули под оранжево-белой росписью.
— Да будет мать Тьма всегда милостива к тебе, черная жрица, плети свою паутину.
Держа штору на выход из покоев, стоя вполоборота, спросил, усмехаясь:
— Может быть, тебе нужна иная поддержка? Прямо сейчас? Мы можем вспомнить некоторые сладкие уроки…
— Благодарю тебя, но — нет. Я окунусь в бассейн, расплету косы и снова лягу. Попробую найти в новом сне потерянного Нубу.
— Я пришлю тебе свежих фруктов.
Штора заколыхалась, пересыпая тканые золотом и серебром полосы.
Онторо легла, откидывая покрывало, вытянулась, оглаживая горячие бока. Мать Тьма щедро одарила египтянина. Если каждая женщина там, в степях у прохладных морей, будет получать то же, что получила во сне она, сливаясь черным телом с его — быстрым, жестким и сладким, то она завидует каждой женщине.
Но — Нуба. Ей нужен только он.
— Мать Тьма… — голос был тихим, но перекрестья лучей дрогнули и потускнели, — ты в моей душе и в моем сердце. Ни единого желания не скрыть от тебя, и потому я разъята перед твоими темными глазами. Так же, как разъято сейчас мое тело перед подаренным тобой ласковым светом.
Она говорила, а руки беспрерывно двигались, лаская плечи, опускаясь к острым небольшим грудям, скользя по гладкому животу.
— Ты знаешь, чего я хочу. Но вот тебе проговоренные мною слова, потому что сказанное языком обретает форму клятвы. Дай мне его! И бери меня всю. С моего согласия и с неизбывным желанием. Хочу получить и готова расплатиться.
Свет мигнул и погас, оставив лежащую женщину в кромешной темноте, слитой с оглушительной тишиной. Широко раскрыв глаза, Онторо жадно всматривалась в черную пустоту, что лежала изнанкой всего — белой площади под синим небом, прозрачным, как детская ладонь, вазам из драгоценного камня, мягким покрывалам на ее новой постели, красивому лицу жреца Удовольствий и обещанных им прекрасных фруктов.
Пустота молчала, не притворяясь ничем. И с восторгом понимания Онторо подняла руки, погружая их в пустой черный мрак.
Мать Тьма кивнула ей своей пустотой, открывая свое настоящее лицо.
…
— Благодарю тебя, мать Тьма.
В маленькой хижине, сложенной из неровных глиняных кирпичей, солнце пятнало стены, трогая светлыми пальцами грубый деревянный стол с рассыпанными по нему яблоками, скользило по крутому боку щербатого белого кувшина. Легло серым пятном на большую руку, что протянулась из угла, нащупала откатившееся к краю стола яблоко и сжала его в черных пальцах.
Нуба сел, отбрасывая домотканое покрывало в ноги, и повертел яблоко в руках, разглядывая зеленые глянцевые бока. Приступ лихорадки, дергающий его несколько последних дней, шел на убыль, оставляя холодный пот, непрерывными струйками текущий по вискам и бокам, и слабость в руках и ногах. Ему захотелось есть, впервые за время болезни. А Матары нет, видно ушла на рынок или искать работу по дому. Как она справлялась, пока лежал в беспамятстве?
Нуба нахмурился, пытаясь сосчитать дни. Он приносил деньги или еду каждый день и этого хватало как раз, чтобы прожить следующий. А когда лихорадка свалила его, как она жила, что ела? И верно приносила какие-то снадобья, — на столе в беспорядке стояли пузыречки мутного стекла, глиняные мелкие кувшинчики и лежали тряпочные узелки. Дотянувшись до одного, он понюхал и чихнул. Душ-трава, смешанная с порошком из змеиных шкурок. Вряд ли она бросила его, чтобы уйти в плоские луга на берегах мелких прудов, это день пешком в одну сторону. Да и змей не сама ловила.
За прорезанным в стене окошком, прикрытом ветхой тряпицей, в далекий гомон деревни вплелись шаги, мелькнула тень, перекрывая жаркий свет солнца, отдернулась циновка на низкой двери. Матара пятилась, сгибаясь, чтоб не ушибить голову, быстро и весело выговаривая кому-то, кто остался снаружи.
— Убери руку, я уже пришла, тихо, разбудишь…
Ломкий басок снаружи и смех. А после — быстрые шаги и беззаботный свист.
Повернувшись, Матара увидела сидящего Нубу и, уронив корзинку, кинулась к нему. Присаживаясь на край лавки, горячо блестела глазами, шептала благодарности богам и, настойчиво прижимая ладошкой широкую мокрую грудь, укладывала больного обратно.
— Ты слабый еще! Ложись! Я принесла молоко, немного, но оно хорошее. А еще я встретила десятника, он сказал, ничего что болеешь, сказал ты сильный и как лихорадка уйдет, приходи, он возьмет тебя обратно копать. А я сказала, что ты будешь лежать и есть, даже когда лихорадка…
— Матара, я лежу-лежу, — он улыбнулся и послушно открыл рот. Холодное молоко протекло в горло, как белое облако, сладко и вовремя. Напившись, Нуба откинулся на изголовье и прикрыл глаза, следя, как девушка, еще раз пощупав его лоб и щеки, на цыпочках передвигается по земляному полу — высыпает в плошку финики, ставит калебас с молоком в тень, и, оглянувшись на него, сует в старый кувшин веточку тимма.
Парни из деревень матайа дарили цветущий тимм своим избранницам. Кто провожал ее и ушел, независимо насвистывая? Наверное, тот самый мальчишка, что хотел подраться с ним десяток дней тому, оступаясь в кучах выброшенной из канала земли и глядя снизу вверх злыми черными глазами. А сам — едва до подбородка доставал бритой макушкой. Все землекопы тогда окружили их, одобрительно улюлюкая и размахивая руками, топтались, подбадривая бойцов. Сверкали пожелтевшие от кестана зубы, тряслись концы небрежно намотанных на макушки грязных тюрбанов. Нубе пришлось схитрить. Нахмурил брови, свел лицо в свирепой гримасе и, размахнувшись, шагнул вперед, подвернул ногу, припав на нее, застонал, растирая щиколотку. Парень горделиво повел тощими плечами и ушел, не оглядываясь. А одет был хорошо, видно — не бедствует и что забыл у нищих копателей глины? Теперь понятно, что.
Пока Нуба размышлял, Матара затеплила огонь в маленьком очаге, накормила его запасенным хворостом, поставила сверху казан, кинула в него принесенные мясные обрезки. И прибежав к Нубе, стащила рубашку-дашики, прижалась к его боку гладким телом, обхватывая руками, чтоб не упасть с узкой лавки.
— Держи меня. Держи, а то я упаду на пол!
— Держу.
— Я буду с тобой, пока не сварится суп. А потом мне надо наплести стеблей для циновок, я вчера принесла, мне заплатят! Видишь, какая я?
— Ты самая лучшая.
— Да. Да. Ты только не болей больше, Нуба. Я сильно испугалась. Ты говорил ночью. Каждую ночь говорил. А меня не видел. Это страшно, когда твои глаза глядят куда-то, я оглянулась, а там нет никого. А ты говоришь и говоришь…
Великан напрягся и тут же погладил девушку по курчавым тугим волосам. Спросил мягко:
— С кем же я говорил? О чем? Называл ли имя?
— Я не знаю. Ты говорил быстро и непонятно, бур-бур-бур, а потом стонал о-о-о, и снова бур-бур.
Она вертелась, трогала его за плечо и локоть, прижималась, дыша и целуя все, что попадалось ее губам. И наконец, успокоилась, выговорив все свои страхи и горести, когда сильный защитник, что кормил и думал о том, как им жить, вдруг перестал заботиться о ней. Похвасталась:
— Видишь, я работала и у нас была еда! Ты не ел, но были и лекарства! Потому что я не ленива и не трусиха. Я сразу побежала на базар и там спрашивала у женщин. И мне дали работу. А потом…
Матара замялась, но продолжила:
— Потом Церет сказал, что в их дом нужны циновки, много. И повел меня к плетельщицам своей матери. А еще принес мне лекарство — для тебя.
— Церет. Это он провожал тебя?
— У меня тяжелая корзина.
— Конечно, — согласился Нуба, — конечно. Ты не вертись, испинала мне все бока.
— Я скучала. А ты уже совсем выздоровел?
— Смотря для чего.
Матара хихикнула.
— Сам знаешь, для чего. А то суп вот скоро закипит. Я думаю, ты уже здоров. Твое тело говорит — Матара, иди ко мне.
Нуба повернулся и внимательно посмотрел на гладкое черное лицо, тугие щеки, темные глаза, большие, как у ночного ленивца. Она легла на его грудь и, надавливая подбородком, ждала, улыбаясь.
— Матара, — сказал он, — иди ко мне.
Она приблизила лицо, дыша молоком и свежей травой, а ему показалось — отдаляется, утекая, как утекает вода из сложенных ладоней, тихо и неостановимо, как ни своди пальцы.
Когда он простонал, сжимая зубы, чтоб не испугать ее, как напугал в первый раз, когда сама пришла в травяном шалашике, наспех сплетенном в лесу, она вскрикнула, смеясь, как ребенок, наевшийся сладкого. И вскочив, мелькнула локтями и пятками, убегая снять кипящий казанок.
Нуба вытер мокрый лоб и уронил руку. Когда же это было? Он невнимательно считал, но у матайа они уже, пять, нет, шесть месяцев. А до того была пустыня и недолгие остановки в редких оазисах. А после — бродячая жизнь, когда пробирались через леса. Значит, восемь месяцев она ему маленькая жена. Сама захотела и он не отказался. И вот она уходит.
— Тебе нравятся яблоки? Это из сада госпожи матери Церета. Она очень строгая. Но не злая. И сильно любит сына. У нее есть еще дочки, две, они совсем маленькие. Я сплела им кукол, как умею, и госпожа Каасса подарила мне яблок. Я знаю, ты любишь. Это тебе яблоки. Ой!
Она снова вскочила и убежала в дальний угол. Вернулась, неся горшок, затянутый сверху крупной сеткой.
— Смотри, что у меня есть!
В темном нутре горшка прыгали, чуть слышно попискивая и топча лапками мятую зелень, два голенастых цыпленка, совали в дырки желтые клювы.
— Это курочка, а это петух. Я сделаю им загородку, и потом у нас будут яйца!
— Ты молодец. Я-то думал, умрешь с голоду, пока я тут валяюсь, а ты видишь, как шустро оборачивалась, даже хозяйство завела. Может, и бычок привязан за лавкой?
Нуба охлопал старое дерево, разыскивая воображаемого бычка. Матара засмеялась.
— Нету бычка! Но хочешь если — он будет у нас. Матайа хорошие. Как будто я снова дома. Только еще лучше. Как хорошо, что мы тут живем, да?
Говоря, она подвинула стол к самой лавке, помогла Нубе сесть и сунула ему в руку кусок лепешки. Поставила плошку, до краев наполненную горячим мясным бульоном, и, заботливо оглядев едока и снедь, села рядом, гордо следя, как он прихлебывает, откусывая хлеб.
— Матара, — Нуба отодвинул плошку и похлопал себя по животу, чтоб она еще раз гордо улыбнулась, — это мальчик, Церет, он тебе нравится?
— Да. Он хороший. И умный. У него скоро будет отдельный дом и такие цыплята, хватит на целый базар. Ой.
— Он подарил тебе их…
— Он просто. Потому что добрый.
— Он тебя любит, Матара.
Девушка нащупала на лавке рубашку и сунула в нее голову. Просовывая и поправляя на плечах, ответила рассудительно:
— Может и любит. Но я ведь люблю тебя, Нуба. И ты мне муж. Получилось ведь так?
— Получилось… А он знает, что ты уже жена?
— Ну и что? Церет сказал, у матайа многие девушки берут себе маленьких мужей, с которыми просто любовь, а детей они станут рожать потом, когда явится муж настоящий. Ты, конечно, не очень-то маленький муж. Но Церет…
И она снова тихонько сказала «ой», закрыла рот ладошкой, и большие глаза наполнились слезами.
Нуба кивнул, криво улыбаясь. Махнул рукой, успокаивая.
— Я устал, Матара. Посплю.
— Спи. А я поплету циновки.
Повернувшись на бок, Нуба через полуопущенные веки следил, как маленькая жена, пробежав к попискивающему горшку, шептала что-то подаренным цыплятам, трогая пальцем желтые клювики. Под боком что-то давило и он, пошарив, вытащил глянцевое яблоко, подарок госпожи Каассы будущей жене своего единственного сына. Она умна, эта Каасса, не посмотрела, что девочка чужестранка, а поняла, та работяща, весела и быстра. И будет прекрасной женой-матерью. Яблоки тут большая редкость. Она могла бы отсыпать ей фиников. Или подарить старое платье. Но вот лежат на столе глянцевой горкой, зеленые, с красными боками.
Засыпая, он уронил руку на лицо и, медленно открывая рот, надкусил хрустящую свежую мякоть, брызнувшую ароматным соком. Прожевал и проглотил, уже во сне видя, как на огромном ложе, будто подвешенном на скрещенных солнечных лучах, тонкая смуглая рука, расписанная узорами, поднесла ко рту такое же яблоко, и тоже приложила его к раскрытому рту, кусая и глотая текущий сок.
«Я так старался забыть. Чтоб не показывать им дорогу в душу и в сердце той, кого тоже надо забыть… Я снова потерял силу, она вся ушла на мое с трудом наведенное беспамятство. Я и сейчас не могу вспомнить, кто это. Чья рука и чей рот наполняется яблочным соком. Может быть, только мой?»
«Нет, великан. Я не отпущу тебя так просто. Ты был силен и защищался, но вот пришла болезнь. Ты человек и твоих сил всегда хватает только на что-то одно. Ты меня вспомнишь. И ее тоже вспомнишь».
Яблоко со стуком упало на пол и покатилось к босым ногам Матары. Она подобрала его и вытерев краем рубахи, откусила. Села на лавку, нежно оглядывая спящего. Жевала и ласково трогала вытянутые ноги, укутанные покрывалом. Это ее любимый, ее муж. Она сама так захотела! Нехорошо вдруг взять и передумать. Да и Церет. Что в нем? Низенький, глупый, сердитый. Обозвал садовой улиткой! Правда, он сказал, что у той раковинка такого же цвета, как ноготки на ее ногах. Нет, Нуба никогда не сказал бы такого. Он умный и сильный, он заботится о ней. Как отец. Настоящий. Может быть, пришла пора стать ему не маленькой женой, а женой-матерью?
Девочка нахмурилась, обдумывая важное решение. Это просто делается. Нужно дождаться ночи без луны и пойти под старое дерево, женское. Собрать смолы с нижней толстой ветки и, разведя ее в отваре кестана, выпить и омыть живот. Матайа очень похожи на ее родню. У них все делается почти так же. Ах да, после этого нужно лечь к мужу. Тогда в правильное время родится маленький Нуба. Или маленькая Матара.
Она встала, медленно ушла в угол, села на пол, обнимая горшок с цыплятами, и пригорюнилась. Закапали непонятные слезы. Плача, сердилась на себя. Ведь такая радость — он выздоровел! Чего же плакать?
…«Ты спишь сейчас и спишь все времена, ты сам навеял на себя сон. Так знай же, я стала сильнее и теперь тебе не убежать от меня в своих мыслях. А поутру утешай себя глупыми словами, что это всего лишь сны и они не говорят правды, утешай… Вот правда, от которой ты бежал: твоя золотая княжна носила ребенка и родила. Ты больше не нужен ей, черный раб. Потому что она — жена сановника — теперь мать будущего вождя. А для жарких утех рядом с ней есть быстрый, сильный и полный любовной сладости новый мужчина и ее мысли только о нем. О нем думает ее тело. Поверь, только женщина, родившая ребенка, становится настоящей. И тебе не получить того, что вскоре отдаст она мудрому египтянину. Ты стонешь? Наверное, тебе снится плохой сон. Хочешь, тебе приснится, как отдается женщина, когда она полна через край зрелой страсти?»