В воде плеснула рыбина и Хаидэ быстро оглянулась: стражи сидели у дальнего костра, чей свет ложился на тихую воду длинной полосой. И снова уставилась на Фитию, что сидела у их маленького костра, выпрямив спину и положив руку на колено. А девочки вокруг, не отвели от старухи глаз — ни одна. Полуоткрыв рты, ждали. Но та молчала. И Силин не выдержала.
— Навсегда? — голос звучал требовательно и с надеждой.
— Нет, — ответила Фития, — но уже поздно.
— О-о-о, — девочки разочарованно загомонили, по-прежнему не отводя глаз от рассказчицы.
Но та усмехнулась и поднялась, оправляя длинную юбку. Уходя в темноту, сказала:
— Утром натаскаете пресной воды, чтоб была.
Ахатта, очнувшись, обвела девочек глазами.
— Нянька Фития что сказала. Быстро спать. Завтра весь день будем стрелять из лука.
Переговариваясь, два десятка девчонок исчезали в тростниках и после, быстро умывшись, расходились по маленьким палаткам, по двое и трое, ворочались внутри, горячо шепчась о сладкой Лахье и коварных мужчинах. А Ахатта пошла в темноту, приминая полынь сапожками.
Зачем старая рассказала эту историю? Да понятно, зачем. Но разве ей, Ахатте, что с двенадцати лет знала лишь одного мужчину, а прочие женские умения взяла только единожды, когда лежала под одним из шестерки жрецов, разве же ей справиться с такой наукой? Ее бы кто научил, а тут девчонки — смотрят, ловят каждое слово. Старуха права, черные Осы должны не только жалить. Женщины не мужчины, и умение побеждать должно быть женским. Иначе всегда они будут уступать мужчинам.
Остановилась и позвала в темноту, прислушиваясь к еле слышным шагам и дыханию:
— Убог? Иди сюда, не прячься.
— Я не слушал, добрая. Как велели, далеко сидел, где воины, у костра. Там не слышно. Я только смотрел, вместе с ними, чтоб никто не набежал из степи. Или из воды, вдруг там — чудовища.
Женщина села, рассеянно слушая торопливые слова бродяги. И нахмурилась, что-то вспоминая. Вдруг там в море — чудовища. Кто говорил так? Когда? Но отбросила мысли и вскочила, сгибая руки перед собой.
— Убог? Ну-ка, победи меня! Давай!
— Что ты, госпожа Ахатта, зачем?
— Давай, сказала!
Певец растопырил руки, будто собрался ловить ребенка. Нерешительно шагнул ближе.
— Я сделаю больно. Нечаянно могу… — предупредил, хватая воздух.
— А ты сперва поймай! — она изогнулась, проскальзывая мимо. Он махнул руками и снова шагнул, водя ими по темноте.
— Ну? — Ахатта приплясывала, отступая. И бродяга поднял руки, сказал примирительно:
— Я не могу. Поймать не могу, ты хорошо убегаешь.
— Но мне не надо убегать! Надо победить тебя!
— Тогда беги далеко и очень быстро, — рассудительно предложил Убог, — я погонюсь, устану и умру. Или лягу спать, а ты придешь и убьешь меня.
— Нет! Это глупости. Надо так, чтоб я победила. И быстро! Чтоб был бой!
— Не нужен бой, добрая госпожа. Я могу сломать тебе руку. Или шею.
Чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, Ахатта кинулась на него, взмахивая кулаками и опуская их на большую голову. Убог вздохнул, осторожно схватил ее руку, заламывая за спину, поймал другую. И приподняв над землей, повалил на траву, бросаясь сверху, откинул голову, уворачиваясь от зубов. Бормоча что-то невнятное сокрушенным голосом, ловил ее руки, прижимая бедром дергающиеся ноги. И через несколько мгновений Ахатта лежала неподвижно, спеленутая его руками и телом. Отвернув лицо, плакала.
— Я сделал больно? — встревожился бродяга.
— Ты меня победил!
— Я большой. Мои руки сильнее твоих, прости меня.
— Ты сильнее, да!
— Нет! Нет-нет, — он тряс головой и говорил убедительно, — мои руки сильнее. Не я. Давай я лучше спою тебе. А?
Притихнув, Ахатта лежала под ним. И медленно поворачиваясь, вдруг прижалась к его груди, утыкаясь лицом в шею. Убог замолчал, вздрогнув. Пошевелив ногой, женщина подала ее в сторону, чувствуя, как слабеет его колено, послушно сдвигаясь. Что-то шепнув, раскрыла губы навстречу его лицу.
Убог закрыл глаза, опуская к ней голову. И дернулся, валясь на бок, когда женщина вывернулась из-под его тела и вскочила, пиная в ребра носком сапожка. Повел плечами и охнул. Руки были стянуты кожаным ремешком, с застегнутой на запястьях пряжкой.
— Победила! — вполголоса выкрикнула Ахатта, кружась рядом. Села на траву с размаху, — победила тебя, здоровяк.
— Да госпожа. Ты сильнее.
— Соврал?
— Зачем мне врать? Ты женщина. Ты сильнее. Только ремень. Он слабый.
Убог напряг руки и развел их, сбрасывая обрывки ремня в траву.
— Верно. Нужно, чтоб были очень крепкие. Да!
Она задумалась, что-то шепча и кивая своим словам. Убог смирно сидел рядом, касаясь ее плечом. Наконец, Ахатта вздохнула.
— Хорошо. Иди спать, певец, завтра поможешь мне с луками. Надо сделать мишени.
— Ахи…
— Что?
Он повернулся к ней, белея лицом в лунном свете.
— Я сделаю. И луки тоже. Я все сделаю. Ты только сейчас, ты меня поцелуй. А? Как только вот было. Но просто. Или как хочешь, можешь из хитрости. Один раз, моя госпожа Ахатта. Я…
Ахатта взяла его за плечи, прижала губы ко рту. И он замолчал, обмякая в тонких женских руках.
Хаидэ шла в стойбище, следом за Фитией по узкой тропке, что уже не зарастала, натоптанная от главного лагеря к лагунам Морской реки. Теперь тут, у самой воды будут жить девочки, до самой осени. Ахатта станет учить их ненависти. Но вот старая нянька рассказала легенду. И это не просто так.
— Фити?
— Что, моя птичка?
— Лахья нашла Кесмета? И убила его?
Хаидэ сошла на траву, чтоб идти рядом с нянькой и не пропустить слов.
— А ты нетерпелива, как девочки твоей сестры.
— Мне надо знать.
Низкие вершины холмов приближались, за черными краями взлетал в небо легкий столб огненных искр.
— Ты все еще хочешь убить своего мужа?
Хаидэ замедлила шаги. Когда-то она хотела этого каждый день. Но после, обретаясь меж сном и явью, испугалась, что останется одна, без возможности утолить голод тела, без медлительной жизни в тихих покоях. А еще позже, проснувшись, и ощутив, как жизнь возвращается, наполняя ее радостью, хотела ли?
— Нет. Мне жаль его.
— Ты сладкая Хаидэ, женщина с сердцем. Вот разница.
— Значит, она все же убила Кесмета. Ведь у нее сердца нет.
Они поднимались по внешнему склону холма и уже слышали говор мужчин, что коротали ночь у костра, топот коней и изредка — детский плач из палатки.
— Надо поспать, птичка. Завтра услышишь все. Вместе с остальными девчонками.
Хаидэ посмотрела вслед старухе и пошла к костру, поговорить с мужчинами о завтрашнем дне.
Глава 18
— Время, что текло так медленно в укрытых коврами покоях, ускорило ход, холодно радуя Лахью. Меняя один город на другой, живя в красивых домах, открытых для праздников, сладкая Лахья без сердца спала днем и просыпалась к ночи. Рабыни холили прекрасное тело, облекали его в драгоценные одежды. А после обутые в золотые парчовые туфельки ножки ступали на лестницу, усыпанную алыми лепестками. И снизу гремели радостные возгласы пирующих:
— Слава Лахье, подобной Луне! Вот идет она, выбрать себе спутника ночи!
— Возьми меня, драгоценная Лахья! Я пригнал сотню баранов к воротам твоего дома! И сам пришел как первый баран из второй сотни.
— К чему тебе бараны, сверкающая Лахья! Вот мой кошелек, а утром я принесу еще золота!
Улыбаясь, Лахья кивала гладко причесанной головой, украшенной каменьями и обязательно — алой розой, воткнутой в тяжелый узел волос.
Хмельные мужчины не знали, что срезая розу, Лахья всегда оставляла на стебле шип, и при каждом движении он колол ее шею под волосами.
«Кесмет» говорила ей роза, «Кесмет».
И Лахья ждала.
Слава о ней бежала быстрее день ото дня. Все знают, как короток женский век и мужчины бросали семьи, ехали следом, торопясь, пока не сморщится прекрасное лицо, побелеют тяжелые волосы, искривится годами гибкая спина — вкусить, чтоб после рассказывать до конца дней, гордясь ласками сладкой Лахьи. И каждую ночь Лахья смотрела на лица мужчин, такие разные, что лежали под ней или нависали над ее лицом. Каждое лицо говорило ей «Кесмет». И она отвечала телом. Так, что мужчины уходили из ее покоев, еле переступая дрожащими ногами и хватаясь за витые столбики перил.
А Лахья ждала.
И вот однажды к полудню слуги ввели в покои грязного мальчишку, который, поедая глазами красавицу у высокого зеркала, сказал сипло:
— Кесмет…
И рука Лахьи замерла на тяжелых волосах.
— Он едет сюда?
— Нет, госпожа сладкая Лахья, он идет пешком к богине-матери, в дальний храм.
Лахья нахмурила тонкие брови, слушая дальше.
— С ним идет его молодая жена. Чтоб попросить богиню Азнут сохранить их еще нерожденного ребенка. Босиком идут они, тайно и без охраны, как положено идти просить мать Азнут.
Пряча под рванье кошелек и кланяясь, мальчик убежал, по-прежнему оглядываясь на задумавшуюся красавицу. А Лахья, кривя губы, встала и кликнула воинов.
«Кесмет» говорили копыта жемчужной кобылы. «Кесмет-кесмет-кесмет» вторили копыта черных боевых коней ее воинов.
На берегу маленькой речки она оставила стражу и одна выехала на невысокий обрыв. Смотреть сверху вниз, как, смеясь, мужчина в исподних штанах плескает водой в лицо юной девочке, а та, тоже смеясь, закрывается тонкой рукой, другой придерживая круглый живот.
Услышав шаги, мужчина выпрямился. Опуская сильные руки, заступил жену, глядя на Лахью, чей силуэт закрывал солнце. Тишина легла ярким солнечным светом на блеск воды и стало слышно, как быстро журчит она, и, жестко треща крыльями, пролетают над рыбами зимородки. Много слов хотела сказать Лахья, тех, что молча говорила в лицо каждому мужчине, лежащему на ней. Тех, что повторяла и повторяла, засыпая и просыпаясь. Но сказала лишь имя.
— Кесмет.
И двинула кобылу на песок, в воду, прямо на грудь полуголого безоружного мужчины, вынимая из ножен короткий меч.
— Нет! — крикнула новая жена, кидаясь вперед и падая в воду, вскочила, снова крича:
— Нет, нет! Убей меня!
Но Лахья усмехнулась, и молодая снова упала, когда лошадь подступила ближе. Бедная глупая девочка. Можно смотреть на скорпиона, можно даже потрогать его пальцем. Но лучше раздавить, пока не ужалил. Разве пристало знающей Лахье слушать крик женской глупости. Лучше потом выслушать слова ее благодарности за избавление.
— Нет! — новое слово взлетело над быстрой водой. Мужское. Внезапное.
— Убей меня, — сказала Кесмет, поднимая жену и отталкивая в сторону, — она пусть живет. Или дай меч, я убью себя сам.
Протянув руку, схватил лезвие, и капли, торопясь, побежали яркой струйкой — радовать рыб. Сводя в гневе красивые брови, Лахья рванула из мужской руки меч и, занеся над его головой, закричала:
— Ты бил меня каждую ночь! Брал меня, как берут еду, чтобы насытиться и забыть до следующего голода! Готов умереть? За эту… эту жалкую девку? Что в ней, чего нет во мне?
— Люблю ее! — крикнул Кесмет.
Журчала вода, плакала девочка, пролетел зимородок. Плеснул, ныряя, и унес рыбину, убитую длинным клювом.
Множество слов могла сказать грозная Лахья, о том, что даже в любви скорпион остается скорпионом. О том, что любовь проходит, а ненависть вечна. О том, что высокое милосердие велит убить зло, чтоб оно не приносило потомства.
Но усталость сковала язык, опустила плечи, согнула спину. Великая усталость долгой дороги к мести.
Что делала ты все эти годы, бедная Лахья, спросила веселая быстрая речка, мать рыб и морских трав. Чью жизнь ты жила, богатая нищая Лахья, протрещали крылья голодной яркой птицы. Вот твоя месть, Лахья, но не спутала ли ты ее с жизнью, спросило солнце, переливая блики по мягкой воде.
Медленно сползая с лошади, бросила Лахья ненужный меч. Спрыгнула, намочив подол. И пошла из воды, ни разу не оглянувшись. Снимала и кидала наземь браслеты и ожерелья, расстегивала пояски с каменьями. И в одном платье, стянутом на плече булавкой, скрылась в зелени деревьев.
Костер пыхнул и затрещал, разгоняя черные тени. Тростники постукивали стеблями, перебирая друг друга, и в самом низу у корней кто-то быстро ходил, может быть, речная крыса или степной хорек.
— Глупая какая Лахья, — с силой сказала Мората, большая девочка с длинными руками, — надо было убить! Хоть бы его!
— Жалко жену, вот уж кто глупый, — задумчиво отозвалась из темноты Айя, — она ж не виновата. И тяжела еще.
— Это вы все глупые и маленькие, — рассердилась Силин, с вызовом оглядывая красные от пламени лица, — Лахью жалко. Как же она теперь, достойная Фити? Как будет жить?
— Не надо жалеть Лахью. Мать Азнут позаботилась о ней. Каждый сброшенный браслет, каждое кольцо уносило с собой часть ее памяти. И уходя на дорогу, женщина, что забыла даже свое имя, улыбнулась яркому дню. Пошла дальше — счастливая и легкая.
— Ой, ну и куда? — расстроилась Силин, — ни денег, ни дома. И мужа нет.
— Почему же нет? Она шла и шла, и встретила, угадайте кого?
— Акешета? — выдохнула Айя, боясь поверить в счастливый конец, — того, что пел, да?
— Правильно. На то людям боги, чтоб править их земной путь. За свой поступок Лахья получила награду. Маленький дом, полный любви. Мужа, что сам разыскал ее. И сына.
Хаидэ повернула голову и внимательно посмотрела на неподвижный профиль Фитии. Та сидела без улыбки, слушала, как девочки с облегчением переговариваются, собираясь идти спать. И когда они разошлись, нестройно пожелав рассказчице радостных снов, Хаидэ тихо спросила:
— А на самом деле, как было, Фити?
— Так и было, птичка.
— Но…
— Только недолго. Через год Акешет погиб в бою. А сына унесла лихорадка. Лахья снова оставила дом и ушла из тех краев навсегда. Она хотела вернуться в родные края, на пепелище славного города Ремт, чтоб умереть на могиле близких. Но по дороге попала в плен, и ее купил князь, чтоб прислуживала его женам. А потом нянчила его дочь.
— Фити…
Хаидэ, потрясенная, прижалась к каменному плечу, взяла руку няньки и прижала к своему лицу.
— Фити, родная моя. Бедная моя Фити…
— Ты меня не жалей, птичка. Матерь Азнут была милосердной, на самом деле она оставила Лахье память. Чтоб та до смерти помнила, бывает год счастья, что на весах тяжелее семи лет ожидания мести. Да и потом, можно ли мне роптать? Жизнь сложилась, как нужно. Ты у меня есть.
— Я бываю такой, такой глупой, глупее пня в лесу!
Нянька отняла руку и обхватила княгиню за плечи. Засмеялась, кивая.
— Бываешь да. И очень часто. Думаешь, я зря рассказала эту историю? Я стара, а Ахатта не умеет. Этому вот, женскому тайному, что побеждает мужчин, придется учить девочек тебе. И я по себе знаю — это очень опасное оружие и оно помогает достигать цели.
Хаидэ нахмурилась. Днем она побывала на поляне, где девочки стреляли, и сама с удовольствием целилась в стволы старых коряг, показывала, как не поранить пальцы, натягивая тетиву, как не глядя выхватывать стрелу из горита. Но это? Вспоминать годы в доме Теренция, говорить о них, перебирая в памяти жадные лица, искаженные похотью? Вспоминать тщательно и говорить подробно… Как же не хочется. И так советники косятся недовольно и пожимают плечами вокруг возни Ахатты с девчонками. Но их утешает, что черная женщина ядов будет занята и при деле. А теперь и Хаидэ будет возиться с теми, кто захотел переплюнуть мужчин. Но, а кто?
— Хорошо, Фити. Ты права. Я буду говорить с ними.
— Вот и славно. Значит, не зря я трудила горло. Пойдем в лагерь, пора уж.
Вступив в освещенный круг, Фити задержалась, отходя к женщине, что у своей палатки чистила пучком травы котелок, и, тихо поговорив, догнала княгиню, беря ее за рукав.
— Я лягу снаружи, у дальнего костра. А ты там разберись со своим. Сердечным.
— Я? Техути… он что…
— Иди.
Ничего больше не сказав, ушла, прямо держа спину, а Хаидэ, закусив губу, направилась к палатке. Откинула шкуру, всматриваясь в темноту. Становясь на коленки, залезла внутрь. И падая, отбила рукой вынырнувшие из темноты руки Техути. Села, отталкивая его.
— Тех, зачем ты тут?
— Тише, любимая. Никто не видел. Иди ко мне.