Тогда Эйлене выгнала нянек, заперла двери, надела самое простое платье и, вытерев слезы, выбралась через окно в прекрасный сад — вслед за своей надеждой.
Три дня шла, хоронясь в густых зарослях, три ночи спала на траве, поджав под домотканый подол ножки в шелковых башмачках. И на четвертое утро вышла к дальней калитке, где жил полуслепой сторож, который ни разу не подходил к дворцу.
Притворившись служанкой, Эйлене подарила ему монетку и выспросила, как пройти за оградой к мужскому дворцу. И еще три дня шла, и три ночи спала, доедая завернутый в платок каравай, что отдал ей старик на дорогу.
Сады дворцов смыкались, и когда Эйлене оказалась у задних дверей мужского дворца, никто не удивился усталой девушке, с головой, замотанной в испачканный платок. Кухарка сунула ей корзину, велела нести свежие булки к покоям правителя. Отдать их слугам и бегом возвращаться, чтоб вымыть пол в большой кухне.
Но Эйлене к слугам не пошла. Сняла истрепанные башмачки и на цыпочках пробралась в покои, по пути протирая пыль с богатых безделушек. Дальше и дальше шла она, пугливо оглядываясь, пока не услышала шум ссоры. Будто сам с собой спорил ее любимый и, забыв обо всем, полетела она через сверкающие комнаты к высокой двери. Бежала и думала — вот сейчас увидит ее, всплеснет руками, скажет, как же забыл я в делах о том, что ждет меня маленькая жена!..
И встала в дверях, таких высоких и золотых, что ее и не видно было у богатой стены. А посреди солнечного зала стояли напротив друг друга двое мужчин, уперев в бока руки, унизанные золотыми браслетами, жгли глазами, кидали друг в друга злые слова. И каждый был — точно ее любимый.
Ахнула Эйлене, схватилась за витой столбик и ступила тихонько в сторону, чтоб слышать и быть невидимой.
— Это мой сын! — кричал любимый, и делал шаг вперед, подбоченившись, — это я первым пришел и возлег к нежной Эйлене!
— Ха-ха-ха, — смеялся в ответ любимый, — да что ты мог с первого раза? Вот когда я пришел и возлег на твое место, я брал ее семь раз подряд. Это сын — мой!
— Нет! С той ночи я приходил чаще тебя, и мои следы оставались на ее коже! — возражал любимый.
— Зато я брал ее дольше, и мне она говорила самые ласковые слова! — не уступал любимый.
Так ссорились и кричали они, а маленькая Эйлене тихо сидела за дверью и плакала, укрытая шторой. А потом устали любимые, замолчали, и сказал один:
— Разве ты не брат мне, высокий Сэй? И разве Эйлене не просто игрушка в наших царственных руках? Будем ходить к ней дальше, а сын, ну что же, она родит еще и еще. И все дети будут детьми двух отцов!
— И ты мне брат, высокий Айсэй, — согласился второй, — и нет нашей вины, что мать родила нас, как отражения в зеркале. Разве может быть маленькая жена важнее братской дружбы?
Обнялись братья, смеясь, и пошли через богатые покои, вспоминая ласки маленькой Эйлене и рассказывая друг другу о них.
А Эйлене побрела обратно, потому что не знала, как еще жить.
Снова просыпалась она утром, смотрела на солнце мертвыми глазами, ела яства, что не имели вкуса, и горькая обида съедала ее нежное сердце. Братья приходили, по-прежнему ласковые и веселые, и, глядя на смуглое лицо, всякий раз гадала Эйлене — кто сегодня гладит ее черные косы — высокий Сэй или высокий Айсэй. Но с той поры тело ее молчало, не отзываясь на ласки, не говорило сердце с сердцами мужчин и не светились глаза той любовью, за которую и выстроили братья маленькой Эйлене отдельный роскошный дворец.
И дождавшись, когда у маленькой жены родится сын, братья выгнали Эйлене из дворца, велев никогда не подходить даже к самой дальней калитке.
— Тебе не нужна моя любовь, — говорил любимый, — так иди и живи без нее.
— Твое тело холодно, как лед, — вторил ему любимый, — так пойди туда, где я не буду докучать тебе.
Ничего не взяла Эйлене из дворца. Потому что сына у нее отобрали, а все остальное было ей горькой памятью о счастливой жизни с любимым, которого нет. Взяла только лютню, что звучала тихо и ласково, как подруга.
Шла босиком по мягкой траве, туда, к ветхой калитке, а вдогонку ей смотрела самая старая нянька, которая всю свою жизнь была колдуньей, да никому про то не рассказывала.
Подняла нянька вслед Эйлене сухую руку и совершила в воздухе колдовской знак.
— К добру ли к худу, но рано этой истории кончаться, — так прошептала она и подарила маленькой Эйлене вечную юность. В надежде, что если продлится она, то боги посреди хлопот вспомнят про Эйлене и позаботятся о ее счастье.
Так и жила печальная Эйлене, играла на лютне и пела так, что со всей страны приходили к площади люди — поплакать. И после, одарив за нежный голос и тихое счастье нехитрыми подарками, уходили обратно, с душами, омытыми высокой тоской.
Время шло, годы то ползли, то летели, играла тихая лютня на краю старой городской площади, а во дворце правителей подрастал быстрый и капризный мальчик, сын двух отцов, баловень двух братьев. Все плохое, что только можно, перенял мальчик у старших, по праву безрассудной любви, не видящей вокруг ничего, кроме себя самой. Все получал он по первому желанию, только указав пальцем. И с нетерпением ждал семнадцатилетия, после которого отцы исполнят его главную просьбу.
— Проси, сын двух отцов, первый подарок мужчины, — сказали, смеясь высокий Сэй и высокий Айсэй, раскинувшись на подушках после шумного пира, — любого коня, любую невольницу, любого размера сундук с каменьями. А страна и так будет твоя, когда мы состаримся и выживем из ума.
— Поклянитесь, что исполните мое желание, до того как я расскажу о нем, — ответил мальчик, вставая напротив отцов и держа руку на рукояти золотого меча в драгоценных ножнах, — я не попрошу плохого, мое желание касается только меня.
— Клянемся! — закричали отцы, любуясь смуглым лицом, высокой шеей, широкими плечами.
— Тогда… — и мальчик хлопнул в ладоши, призывая слуг, — я сегодня женился! Я полюбил и каждый вечер убегал из дворца, прокрадывался на площадь одетый как простолюдин, и следил за самой прекрасной девушкой в мире. И этой ночью я украл ее, и пока она лежала в забытьи, монахи совершили обряд. Теперь она моя царственная супруга, и все, что принадлежит и будет принадлежать мне — оно и ее тоже. И ваше царство, отцы. Конечно, потом, когда вы состаритесь и выживете из ума.
— Ну что же. Хоть и смешно узнавать, что ты выбрал в жены крестьянку, но и мать твоя была не самого высокого рода — дочь невольницы, выросшая во дворце. Вот тебе наше слово, что слова твои теперь вечны и не изменяемы. Даже если ты пожалеешь об этом сам!
Засмеялись двое одинаковых мужчин, с черными волосами, пробитыми серебряной сединой. И засмеялся в ответ мальчик, красивый и никогда не ведавший отказа.
Повернулся к слугам, что внесли паланкин. Откинул полог, отступил, любуясь спящей на покрывалах юной женщиной.
— Вот моя жена! Вот та, что станет женой царя-сына!
Пришло молчание, встало под высокими потолками и придавило головы мужчин, выжимая из них веселье и хмель. Поднялись они с мягких подушек, с испугом глядя, как открываются родные глаза на нежном лице, как поднимает вздох высокую грудь и как маленькая ножка спускается, нащупывая пол, а руки, знакомые до каждого ноготка на каждом пальце, опираются на края паланкина.
— Нет! — сказал высокий Сэй.
— Нет! — повторил за ним высокий Айсэй.
— Вот моя жена! — закричал юноша, сверкая глазами.
— Нет! — кликнула Эйлене, переводя взгляд с одного мужского лица на другое, с другого на третье.
— Она твоя мать! — прогремели голоса братьев.
И мальчик застыл, принимая свой первый в жизни неумолимый отказ самой судьбы. И не смог принять его. Смотрел на красавицу, которой любовался, убегая из пышного дворца и мечтая о том, что только она будет дарить его ласками, и знал — не будет такой никогда, и никто больше не нужен ему. И не приняв отказа, заступил испуганную жену, глядя с ненавистью на отцов.
— Вы поклялись. И клятва ваша нерушима. Я беру ее в жены, только она будет моей, навсегда.
Повернулась Эйлене, не зная, что делать, и увидела стоящую у двери старую няньку, которая покачивала головой, всплескивая руками.
— Когда мужчины берут в игрушки живого человека, думая, это всего лишь девочка, и нет ей судьбы, кроме той, что дают ей своими мужскими желаниями, они тем самым вершат и свою судьбу, — проговорила старуха и снова подняла руку, готовая сделать новый колдовской знак, — пришла пора выслушать желание маленькой Эйлене, о которой и я позаботилась неправильно, вверяя богам, без ее на то воли. Реши сама, женщина, чего ты хочешь. Это сбудется.
Протянула руки Эйлене к сыну, но тот отступил, сжигая ее ненавидящим взглядом. Обернулась к бывшим любимым, но смутно смотрели они из-под густых бровей, полные нераскаянной ярости. И тогда усмехнулась женщина.
— Я устала быть человеком, старуха. Дай мне другую жизнь, жизнь печального света, чтоб каждую ночь я смотрела на землю и ждала, изменится ли что-то в сердцах людей. А мужчины… Ну что ж, пусть — сами. И пусть славно проживут свои жизни. Только иногда пусть слушают печальные песни, чтоб лучше понимать женские сердца.
Кивнула старуха, сплела в воздухе колдовской знак, шевеля старыми пальцами. И Эйлене исчезла. Будто никогда не жила, никогда не звенел под высокими сводами нежный смех, не стучали каблучки шелковых башмачков, не ложилась на волосы любимого мягкая рука, не распахивалось навстречу мужчине доверчивое сердце.
А трое мужчин остались жить, как и жили, в золоте, роскоши и довольстве, принимая в гарем все новых красавиц, воюя и отдыхая, верша государственные дела. Но каждую ночь каждый из троих просыпался и, глядя в окно на бледную луну, тосковал так, что новый сон ложился на мокрые от слез щеки.
К утру все забывалось…
Когда кончилась земная жизнь братьев, а через недолгое время — всего-то еще через семьдесят лет, и жизнь их сына, встали посреди богатой страны три высоких кургана, одинаковых, только на среднем — вырвалась из земли сама по себе кривая корона из старых камней. Годы ползли и летели, шуршали, гремели, смеялись и плакали. Давно уже нет той страны, и сады превратились в бескрайние степи. А курганы все стоят под бледной луной, и каждую ночь в древние камни приходит лунный ветер, играть в расщелинах песню вечной печали, чтоб слушали они ее до скончания веков.
Глава 5
В прохладной темноте Техути сидел, скрестив ноги и держа на коленях спящего мальчика. Шепот княгини звучал мерно и иногда прерывался, тогда Техути выпрастывал руку из-под маленькой спины, укладывая голову ребенка на согнутое колено, протягивал фляжку, касаясь горячих пальцев. Хаидэ гулко глотала, и он надеялся — заснет, но отдохнув, она снова продолжала рассказывать старую легенду. Когда начала, жрец было возразил, но на его колено легла женская ладонь, слабо придавливая, и он послушался, замолчал. Это место, что вместо обычного холма и в самом деле оказалось древней гробницей, наверное, требует от женщины своей дани, ведь большего она дать не может. Только сказать древним, что память жива, она с ними.
Договорив, Хаидэ замолчала, хрипло дыша. И Техути огляделся, пытаясь в кромешной темноте снова увидеть то, что увидели они, когда проползя по узкой каменной кишке, оказались в просторной подземной камере, и он, чиркнув кресалом, зажег припасенную в поясной сумке лучину. Слабый огонек показал круглые гладкие стены, саркофаг в центре и грубо изогнутые каменные сиденья вокруг него. А потом замигал и погас. Уже на ощупь беглецы забрались между двух каменных кубов к самому саркофагу и легли на пахнущий каменной пылью пол. Теперь оставалось только ждать, когда вернется Ахатта.
А если она не вернется к окончанию медленного рассказа, подумал Техути, отдам мальчика матери и пойду к дыре, там хотя бы слышно, что происходит под ночным небом. У них есть немного воды, но нечего есть, все осталось в притороченных к седлам сумках. Если бы они оказались пешими в степи, никакого горя и не было бы — там травы и коренья, из тонких жилок стеблей можно сплести силки на перепелку и зайца, пожарить мясо на костре или съесть его так, крепко натерев пряными листьями зейра. А тут вокруг только камень. Да под тяжелой крышкой саркофага, наверное, тлеют старые кости. Он усмехнулся — может, и золото есть, насыпано в глиняные горшки, и кости царя убраны с варварской роскошью, да что им с золота, если не могут выйти.
— Давно это было, Хаи? — спросил шепотом.
— Степь живет на земле тысячи лет. А это было еще до степи, когда в этих местах стояли рощи высоких деревьев, до неба, — она прокашлялась и зашевелилась, задевая его колено.
— Значит, ни зерна, ни вяленого мяса, что с тризны… Тише, Хаи. Ребенок тут.
— Я ждала молока, жрец. Его нет. Почему молчит мой сын?
Техути замялся.
— Он…
Но тут шорох раздался у стены, посыпалась, шепча, каменная крошка.
Они замерли, перестав дышать.
Ударяя бедрами в живот лежащей под ним девушки, Ках снова бил ее по щекам — ему нравилось видеть, как луна освещает испуганные глаза, глядящие на него и он не позволял пленнице закрывать их и отворачиваться. И стонать ей было нельзя, только смотреть, закусив губу, в лицо молодого мужчины, вчерашнего мальчика, что мерно и грубо двигался на ней, гордясь своей силой. И когда Ках увидел, снова не смотрит, а, расширив глаза, уставилась куда-то поверх его плеча, то опять занес руку для удара, ожидая, что съежится и переведет взгляд. Но она продолжала смотреть, застыв, и глаза становились все больше, отражая две маленьких полных луны. Тогда Ках, почуяв опасность, подобрался, скатываясь и поворачивая голову, но ничего не успел за миг до своей смерти. Умер, унося в удивленных глазах последнее, что увидел — высокую и тонкую женщину, с тяжелой, облитой лунным молоком обнаженной грудью, с круглыми плечами, вокруг которых распахнутая сползшая рубаха. Держа его взгляд своим, полным веселой ярости, она улыбнулась, обнажая блестящие зубы, и точно так же блеснул в поднятой руке светлый кинжал с изогнутым лезвием. Плавно вошел, как в свежевзбитое масло. В меня, успел подумать Ках и умер.
Присев, Ахатта вынула черное от крови лезвие и, глядя на пленницу, приложила палец к губам. Поднялась, снова закидывая за спину толстые косы, скользнула тенью мимо тлеющего костра, и без единого звука, в несколько мгновений смертельного танца, кидаясь от одной лежащей фигуры к другой, зарезала спящих хмельных мужчин. Агарра вскинулся было, когда захрипел Магри, булькая пузырями из раны на горле, но краткая остановка, когда замер, глядя на кинувшуюся к нему фурию с занесенным кинжалом, решила его судьбу — не успел. Он не умер сразу, но был последним, и потому Ахатта закричала, крутясь вокруг, нанося короткие жалящие удары, попадая в глаз, затем в ухо и вот уже выбралась из-под его большого бьющегося тела, смеясь и натягивая рубаху на содранные его ногтями локти. Присела рядом, держа в трясущейся руке кинжал. И наконец, когда истерический смех перешел в резкие всхлипы, а потом в плач, ударила себя по щеке, встала, покачиваясь. Слезы промыли на грязных щеках сверкающие дорожки, она размазала их, пачкая лицо кровью. Повернулась к сидящей на земле девушке и та, увидев пятнистое перекошенное лицо с блестящими глазами и полосой зубов, закрылась связанными руками, упала ничком, причитая и прося богов защитить ее.
Качаясь, Ахатта подошла, села рядом на корточки. Разрезая болтающуюся веревку, сказала на простом языке дорог:
— Убери страх. И слезы. А то убью тебя.
Девушка закивала. Ахатта подвинула к ней одежду.
— На. Еду возьми. И бурдюк. Идешь со мной. Быстро!
Так и появились они в темной погребальной камере, куда Ахатта втолкнула девушку и влезла сама. Сказала в темноту вполголоса:
— Зажги огонь, жрец. Наверху никто не услышит нас. Некому.
И снова резко засмеялась, так что Техути подумал сперва — заплакала.