Прогоняя мысли, постарался оправдать себя. Сначала был в пути, на корабле, и вот он год рядом с княгиней, ее советник и друг. И все это время — монах. Мужское требует своего, особенно, когда смерть распахивает над ним черные крылья. И вокруг, тоже осененные смертью, были лишь женщины, с которыми рядом тяжело не думать, что он — мужчина. И всегда гордился этим. Даже она, эта деревенская девчонка, спасенная Ахаттой, оказалась гетерой, не позволяя ему забыть о вечном и древнем, что всегда вяжет вместе мужчин и женщин.
Косматая лошадка мерно ударяла копытами в глину, пофыркивала. Седло под ним так же мерно качалось. Техути подумал о разбитом теле княгини, ее крови — совсем недавно она содрогалась в муках, и ничего зазывного женского не осталось в ней. И он был рядом, поневоле слыша и чувствуя каждую ее судорогу, каждое движение и задавленный стон. Должно пройти время, чтоб она снова стала той женщиной, что так влекла его к себе. Опять время! Так можно вовсе забыть, для чего мужчине подарено мужское естество. А эта скачет рядом, рубаха полощется от ветра, обнажая грудь. Они вернутся в стойбище, там снова начнется жизнь на виду у всех, и кому угодно, но не ему прокрадываться в женские палатки, чтоб потом отзываться на шуточки и подначки мужчин. Все могут. А он нет. Потому что тогда потеряет княгиню, это он знал точно и не хотел рисковать.
И вдруг эта дикая скачка по синей пустой степи — внезапный перерыв, данный в подарок судьбой. Да еще их могут убить…Вдруг она не будет против? Четверо брали ее ночью, а сколько еще мужчин познала она до варваров? И вот скачет, а любая женщина из его прежней жизни лежала бы на траве, стеная, и просила убить ее — от позора и боли.
Не успевая додумать, натянул поводья, и лошадь, путая ноги в густой траве, встала, так что его подало вперед, к лохматой гриве, пахнущей старым жиром.
— Эй, — удивленно окликнула девушка, обгоняя и тоже натягивая поводья.
— Да, — сказал Техути, упорно глядя в темные глаза на голубоватом лице, — да… как зовут тебя?
— Силин, — она сидела, выпрямившись, и лошадь, повинуясь поводьям, топталась, фыркая.
— Силин… Наверное, хорошо было думать о своем женихе? Когда мы приедем, ты вернешься домой, да? Спасенная, отгуляешь свадьбу, и возляжешь с юношей в супружескую постель?
Говоря, мысленно видел, как она, повинуясь желанию, сползает с седла и раскидывает руки, чтобы принять его — одного из своих спасителей, со сладкой благодарностью за спасение. Они в самом сердце зрелой весны, где все сливается в любовном желании, ведь это подарено богами, всеми богами, что приходили на землю испокон веков. Все они знали, что такое весна и что такое мягкая постель из трав, пахнущих женской кожей, горячей от желания.
Он ждал, сердце замедлилось, ударяя гулко и мерно. И на пятом ударе прозвучал голос девочки, проданной отцом:
— Я вернусь туда. Вместе с госпожой Ахаттой. И мы убьем моего отца и моего жениха, который вовсе не юноша, а старый купец, что брал меня в шестые жены.
Техути нагнулся к шее лошади, трясущимися пальцами зацепил грубую пряжку. Кровь прилила к лицу. Ответил хрипло:
— Поправлю узел и едем.
Силин ударила пятками и двинулась вперед. А он, для виду натягивая жесткие кожаные ремни, подумал, терзаясь внезапным и злым унижением — поняла. В отличие от припомненных им женщин, что лежали бы и стенали, она знает, как звучат голоса мужчин. И пока изнеженные упивались бы горестями, эта и вправду поедет и убьет. Как хорошо, не успел ни сказать, ни сделать ничего, что может быть поставлено ему в вину, потом, этой девочкой, первой подданной темной госпожи Ахатты.
Поравнявшись с Силин, спросил, не удержавшись:
— А себя ты тоже убила бы? Если вдруг плен или снова продали тебя?
— Себя? Нет, — она рассмеялась, — зачем убивать себя. Я молода и буду жить, пока кто-то другой не убьет меня. Так правильно.
В небе ходили круглые темные облачка, ползали, закрывая то одно созвездие, то другое. И когда луна выбиралась из-под облачных комков, Техути видел, что девушка взглядывает на него с любопытством. Чтоб отвлечь ее мысли от неслучившегося, заговорил о другом:
— Кто они? Ты их знаешь? Что за варвары?
— Это тириты. Они живут сами по себе, на границе с пустынями. Воруют скот и продают его. И женщин. Они кочуют там, далеко, редко сюда приходят.
— Но вот пришли?
— Они говорили, им дадут хорошую цену. Этот говорил, большой. Агарра. Он не хотел меня, он все смеялся и на пальцах считал плату.
— Плату за тебя?
— За вас, — ответила она удивленно, — они пришли за дочерью Энии, забрать ее.
— Да, — сказал Техути, пытаясь собраться с мыслями. Степь вокруг почернела, показалось, что вместо трав под копытами открылся бездонный проем. И лошади, ударяя ногами в склон, несутся вниз, неумолимо и без возврата.
— Кто? Кто велел им?
— Не было имен. Агарра делал рукой знак, смотрел в стороны. Не говорил.
Облако сдвинулось, открыв зеленую каплю сережки Миисы в светлеющем небе. Техути натянул повод, правильно разворачивая коня. Звезда встала над уголком левого глаза, у переносицы. Тихая степь была по-прежнему пуста и пела свои ночные весенние песни, не принося дальнего топота. На рассвете они доберутся до лагеря.
Сурок, стоя у разрытой норы, пел любовную песню. Верещал, тонко взвизгивая складывал маленькие ручки, вытягивал к луне тупую короткую морду. Уселся на хвостик и вдруг застыл, поводя усами и сторожа уши. Земля вздрагивала, и его хвост услышал топот раньше, чем ветерок донес его над травой.
Сурок был любопытен и не стал прятаться сразу. Как заговоренный волшебным словом замер, быстро двигая черным носом. К мерным движениям земли прибавился звук — так сыплется в старой норе глина, когда дышит холм, нагреваясь на солнце. И пришли запахи. Запах человека и лошади, смешанного с кровью пота, кожи, снятой с убитых степных зверей. Налетели, накрывая сурка с головой, и он, пискнув, ввинтился в черную дырку норы, мелькнув светлым пятном на заду.
А через несколько длинных мгновений топот ударил сверху, со стенок норы просыпалась глина, стряхиваясь с корешков. Забившись в дальнюю спаленку, сурок ждал, вот сейчас протопочет и понесется дальше. Но шаги топали на месте, кружась. Он отвернулся к стене, зажмуривая черные, как ягодки змеевника, глазки, и притих.
Убог вел за собой погоню, иногда оглядывался, скаля ровные зубы, и глаза его взблескивали белым светом луны. Лошади племени, стройные и летучие, бежали без труда. Если бы не рожать княгине, они, конечно, ушли бы от преследователей. Теперь он один. Он и степь. И может, забавляясь, водить за собой этих косматых лошадок, подпуская их ближе, а потом отрываясь и почти исчезая в синих с черным волнах дикого ячменя и полыни. Замедляя бег, Убог внимательно следил за тем, чтоб очередное облако, накатываясь на луну, скрывало его и лошадей, превращая в кучку черных топочущих теней. И не упускал того мига, когда надо прибавить ходу и улететь так далеко, чтобы кроме топота всадники ничего не знали о том, сам ли он несется по травам или их по-прежнему несколько человек в седлах. Оказалось, Убог это умел. Как умел и вовремя вскрикнуть тонким голосом — будто женщина зло понукает коня, а потом присоединить к поддельному женскому голосу свой — грубый мужской.
Он мог уйти совсем. Но варвары могут и повернуть, вдруг решат снова навестить три кургана-царя. Потому бег Убога шел большим полукругом, сперва вел погоню в сторону, а к рассвету все ближе сворачивал к лагерю. Хотят догнать? Ну что же, догонят… Когда сам захочет того.
Небо светлело на востоке, задрожала в нежной размытой зелени яркая капля утренней звезды. И облака разошлись, исчезая. Скоро враги увидят, что гонятся за одним воином вместо нужной им добычи.
Он согнул левую руку, заворачивая за одинокий курган, и с другой стороны его резко остановился, топча копытами сурочьи норы, испятнавшие подножие. Над вершиной кургана взлетал дальний топот, становясь ближе.
Убог оскалился, вынимая из горита стрелу и накладывая ее на тетиву лука. Первый всадник, крича, вынырнул наискось, клонясь на спуске. Крик захлебнулся, когда стрела нашла его горло.
— О! — успел сам себе удивиться бродяга, а пальцы уже натянули, положили, мягко разжались. Мешаясь с удаляющимся ржанием отпущенных им коней, прокричал второй всадник, что выскочил ниже. А дальше над вершиной одновременно показались черные головы, будто грибы стремительно лезли из густой травы. И еще один нашел свою смерть.
— Хей-го! — закричал Убог, ударяя коня, помчался в степь, отшвырнув шапку и держа лук в свободной руке. Рыб бежал все быстрее, мерно поднимал мощные ноги, потряхивал гривой. Коротко ржал, взволнованный стычкой.
Позади после возгласов удивления крики становились злее, послышались резкие отрывистые команды. Делит всадников, подумал Убог, хочет отправить обратно, чтоб найти остальных. Яркая звезда Миисы мигнула перед глазами. Сбоку просвистела стрела.
— Не убивать! — заорал голос, — живым!
Встряхивая поводья, Убог рассмеялся. Да! Да! Они хотят узнать, когда и где кони лишились своих седоков.
Рыб споткнулся и всадник придержал его, быстро огладив крутую шею. Всего один миг, а уже налетели, окружая, вертясь вокруг, скалясь и держа перед собой кривые короткие мечи. Бросая бесполезный лук, Убог дернул из ножен свой меч, Рыб послушно закрутился, отскакивая от нападавших, наступая на них, щелкая зубами и топыря в ярости черные губы. Хватал за морды лошадей, те, вскрикивая, отворачивались, переплясывая. В круговерти крики мешались с лязгом железа, сыпались короткие злые искры, и радость в голосах преследователей сменилась бешеным рычанием, полным ярости. Бродяга крутился, отскакивал и наступал, клонился в сторону, почти падая с коня и вдруг снова возникал в седле. И каждый раз с лошади падал еще и еще один убитый.
Но варваров было больше и когда Рыб крикнул и пошел боком, загребая задней ногой, Убог соскочил наземь, вертясь, ударял вверх, так что вокруг него грохались тяжелые тела.
Лошади, потеряв всадников, отступали назад, но оттуда их теснили воины, понукая своих коней и вот одна из лошадей, заржав, упала рядом, придавливая ногу тяжелым боком. Убог поднял над головой меч, запел громко, во все горло, смеясь и горланя нелепые слова. Утренний ветерок подхватывал их, унося выше, над невнятным шумом и воплями схватки. А потом кто-то обрушился на меч Убога, даря ему свою жизнь и забирая у пленника оружие своим уже мертвым телом.
Выдергивая его из-под лошади, невысокий корявый воин набрасывал на плечи веревку, а другой, ругаясь, отступал, натягивая ее.
Небо светлело, гасла зеленая капля звезды, опускаясь к самой траве. Из-за далекого круга холмов показывался расплавленный краешек солнца, катя перед собой свет, отбрасывающий длинные тени.
— Где? — притягивая к самому лицу веревку, закричал невысокий, и длинные черные усы, повисшие до шеи, замотались как водоросли, — где баба?
Убог засмеялся и снова запел. Ухнул, остановленный ударом в лицо, и сплюнул кровь, вязко потекшую с подбородка.
— Мы вернемся по следам, гнилая морда! Скажи и проживешь еще день. Или мы вернемся по следам и найдем!
— Вся степь, — прохрипел пленник, и упал на колени от удара ногой в живот. Повторил, — вся степь, волки. Ищ… ищите…
— Кагри, — обеспокоенно позвал другой, что отошел на пару шагов от небольшой толпы, окружившей пленника.
— Где? Или отрежу нос! И потом…
— Кагри! Там!
Кричавший вдруг побежал, размахивая руками, вцепился в край седла. Закричал снова, с беспомощным бешенством, колотя в бока лошади пятками:
— Обходят! Кагри!
Кагри оглянулся. Из-за толпы не увидел ничего и, отпуская веревку на шее Убога, резко махнул рукой, разгоняя воинов.
Те уже вскакивали в седла, крутили коней, подавая в одну и в другую сторону.
Но со всех сторон, тихо, будто не на лошадях, а на призраках, по залитой утренним солнцем степи приближались крошечные фигурки в черных рубахах, тускло сверкающих воронеными бляхами. Вдох-выдох, удар сердца, еще один, быстрый взгляд за плечо — и вот уже мягкий топот достиг ушей и один из варваров, что рванулся в пространство между двух приближающихся всадников, упал и задергался, волочась на поводу.
— Сюда! — закричал Кагри, взлетая в седло, — крýгом, встать, гниды!
Но послушались пятеро, а полтора десятка рассыпались по траве, пытаясь прорваться. И падая, умирали. Или падали мертвыми, топорща в небо торчащие из груди стрелы.
Убог пел, скорчившись и поводя заплывшими глазами, усмехался, слушая топот коней и возгласы варваров. И нападавшие продолжали молчать, только свистели стрелы над сочной травой и воздух полнился запахом крови и конского пота.
— Грх-ыыы! — зашелся Кагри в яростном и беспомощном вопле. Кинулся с коня, отбрасывая в сторону меч, раскинул руки, показывая, безоружен. И встал над скорченным пленников, оглядывая свое мертвое войско.
Над ним, тесня, воздвиглась гора лошадиной груди и, оступаясь, он с размаху сел на траву рядом с Убогом.
— Ты жив, потому что жив он, — сказал сверху воин из-под щитка на лице. Повернул коня и отъехал, ожидая, когда, спешившись, воины свяжут пленника и поднимут Убога, разрезая веревочные петли.
Бродяга, покачиваясь, протягивал воинам руки. Глядя на еле видные в прорезях щитков глаза, пробормотал:
— Мои дети…
И хмыкнул, снова удивляясь себе.
— Сможешь ехать сам? — спросил первый воин и Убог закивал.
— Только вот Рыб. Не бросайте.
— Рана на заду. Заживет. Бери Кочу, она смирная.
Воин поднял щиток, скидывая назад шапку. Улыбнулся, щуря глаза над гладкими мальчишескими щеками.
— Ты бился один, певец. Ты хороший воин!
— Да. Да, сын. Но надо за княгиней. Сейчас надо! Я поеду тоже!
— Ты ранен.
— Это? — он ощупал разбитое лицо, провел рукой по ушибленному бедру. Затряс головой:
— Нет! Я могу скакать, я покажу дорогу.
Мальчик кивнул и отъехал, вполголоса отдавая приказы. Воины разделились, трое взвалили через седло связанного рычащего Кагри, остальные молча двинулись следом за Асетом, сыном старейшины, что сегодня принял свой первый взрослый бой сам.
Степь кричала и пела, шелестела травой, шуршала быстрыми змеями, что убегали подальше от мерного легкого топота.
Убог ехал рядом с Асетом, задирал голову, чтоб разглядеть заплывшими глазами холмы, одинокую скалу вдалеке, рощицу корявых степных слив гребенкой у самого края степи. Изредка поворачивался к мальчику и ласково кивал, улыбаясь опухшим лицом.
Снова просыпаясь в темноту, Хаидэ лежала, терпеливо ожидая, когда привыкнут глаза и можно будет разглядеть хоть что-то. Но только тихие звуки окружали ее. Дыхание мальчика (она касалась пальцами детского бока, еле заметно, чтоб не беспокоить) и осторожные шаги Ахатты поодаль.
— Что ты ищешь? — тихо спросила она.
— Тут дует в щели. Я думала, может, есть дырка для глаз — посмотреть наружу.
— Мы в сердце кургана, Ахи. Даже если есть дырки, не увидишь. А сквозняк, он — теплый?
— Кажется, да, — с сомнением отозвалась Ахатта, — теплый, да. Там уже день, солнце.
— Не беспокойся. Скоро приедут. Техути должен добраться в лагерь, когда подсохнет роса.
— Убог доскачет быстрее, — ревниво возразила подруга. И обе замолчали, думая о возможных опасностях.
— Зажечь огонь? — спросила Ахатта.
— Да. И давай поедим еще.
Лучина потрескивая, осветила внутренность камеры, в которой ничего не менялось — все так же свисали с потолка тонкие паутинки, громоздился саркофаг и чернели тени в изгибах каменных сидений. Шепча слова уважения мертвым, Ахатта примостила лучину в трещину на крышке каменного гроба, и села рядом с Хаидэ, нашаривая в сумке еду. В пыльном воздухе запахло горелым деревом и полевым чесноком. Хлюпнул под рукой почти пустой бурдюк с вином, но вода — Ахатта успокоенно пощупала фляжку — вода еще была.
— Я тревожусь, Ахи…