— Вероятно, ей не понадобится возвращаться, потому что её семейство всё равно скоро переезжает в Лондон, — сказала Элиза. — Гертруда будет жить в Лестер-хауз, где мы позже к ней присоединимся.
— Я не знал, что я… что мы едем в Лондон! — воскликнул Иоганн.
— Едем, — отвечала Элиза, — только сперва заглянем в замок Уберзетцензеехафенштадтбергвальд.
— Вы шутите?! Что там делать? Охотиться на летучих мышей?
— Некоторое время назад вы могли слышать в этом крыле дворца женские крики.
— Да, у меня до сих пор в ушах звенит.
— Кричала принцесса Каролина.
— Вы уверены? Ибо в то время, когда эти крики проникали в мои уши, я наблюдал движения ваших губ, матушка, на удивление синхронные…
— Избавь меня от своего остроумия. Кричала принцесса. Смерть Софии потрясла её глубже, чем кто-либо догадывался. Сегодняшняя её веселость была позой, исчерпавшей последние силы несчастной. Не так давно с ней случился истерический припадок. Принцессе дали настойку опиума, сейчас она в своей опочивальне, и к ней никого не пускают. До восхода солнца её вынесут в портшезе к моей карете. Мы с тобой отвезём её в упомянутый замок — один из самых недоступных уголков христианского мира. Здесь её высочество проведёт несколько недель в обществе доверенных слуг, не принимая никаких посетителей.
— Особенно — с отравленными кинжалами?
— Слухи об убийцах в саду — нелепость, — отвечала Элиза. — Химеры, порождённые больным сознанием её высочества. А если бы они и существовали, им будет трудно проникнуть в упомянутый замок, который, как ты должен помнить, если изучал историю своей семьи, выстроил на скале посреди озера некий состоятельный барон. Он так страшился за свою жизнь, что думал, будто птицы в небе — механические игрушки, изобретённые убийцами, чтобы залететь в окно и заразить его пиво сибирской язвой.
— Так это он придумал пивные кружки с крышкой? — вслух полюбопытствовал Даниель.
Однако Элиза была не в настроении шутить.
— А вас, доктор Уотерхауз, я попрошу лечь на пол и перенести криз.
— Рад служить, мадам, — галантно отвечал Даниель и принялся высматривать удобное место на полу.
— Можно мне прежде минутку побыть с «Гертрудой»? — спросил Иоганн. — Мне надо столько всего… посоветовать ей касательно Лондона и…
— Некогда, — отрезала Элиза, — а от твоих советов всё равно никакой пользы, поскольку «Гертруда» не будет ни с кем драться на шпагах…
Она набрала в грудь воздуха, намереваясь развить тему, однако старческая рука Даниеля мягко легла на её локоть. «Гертруда» и Иоганн смотрели друг на друга через всю комнату. Элиза могла бы взорвать бочку пороха — они бы не услышали.
— Значит, в Лондон, — сказал Даниель.
Между Ямой Чёрной Мэри и землёй сэра Джона Олдкастла, к северу от Лондона
Рассвет, 18 июня 1714
«Вербовка солдат без надлежащих полномочий». Окончательный проект билля, предложенного палатой лордов и озаглавленного: «Акт о предотвращении вербовки подданных Её Величества в солдаты без дозволения Её Величества», рассмотрен во втором чтении.
Решено: билль передать в комитет.
Решено: билль передать в комитет всей палаты.
Решено: завтра утром палате преобразовать себя в комитет всей палаты для рассмотрения вышеозначенного билля.
Говорят, что Магомет запретил в мечетях колокола не потому, что они сами по себе противны Аллаху, но потому, что их очень любят неверные, и колокольный звон будет невольно напоминать о лживой религии франков. Коли так, ревностного мусульманина, неосторожно расположившегося на ночлег в полях к северу от Лондона, в ту пятницу ждало бы самое неприятное пробуждение: промозглый, серый, смрадный туман, заменяющий в этих краях атмосферу, гудел от церковных колоколов. И не от весёлой многоголосицы, а от глухих, отдающихся под ложечкой тяжёлых ударов, исполненных тревожного смысла.
На самом деле звон означал сразу несколько вещей. Во-первых, что начался день — факт, который большинство лондонцев могли установить лишь с помощью астрономических таблиц и хронометра, поскольку было по-прежнему темно. Во-вторых, что Лондон ещё здесь. Дома, вопреки очевидности, не разошлись за ночь, как эскадра в густом тумане. Удивительно, но они остались там, где застал их вчерашний вечер, и городской житель мог найти среди них дорогу по далёким голосам Сент-Мэри-ле-Боу, церкви святого апостола Фомы, святой Милдред и святого Бенедикта, как моряк — по Рас Альхаге, Голове Горгоны и Полярной звезде.
В полях звон слышался не только с юга, но также с запада и с востока, просто потому, что Лондон велик, а Клеркенуэлл от него близко. Соответственно, выбравшись из шатра, заткнув уши ватой и свернув лагерь, оскорбленный путешественник направился бы к северу, подальше от адского грохота. В таком случае он застревал бы на каждом мосту и перекрёстке, потому что людской поток — всё больше пешеходы — двигался на юг.
Многие провели эту ночь в полях на голой земле. Заслышав колокола, они встали и побрели сквозь туман, словно павшее воинство воскресло на поле брани и потянулось к своим приходским церквям. Все они шли на юг, к Холборну. Ибо мрачный благовест нёс и третий смысл: сегодня в Тайберне вешали осуждённых. Это происходило восемь раз в год.
Народ, бредущий к югу через туман, был в лучшем случае простым. Честные люди сбивались в кучки, прятали кошельки глубоко в одежде и опирались на необычно большие и тяжёлые дорожные посохи — всё потому, что в толпе было немало бродяг и кого похуже. Все торопились добраться до Холборна, пока окончательно не рассвело, чтобы занять места в первых рядах и видеть, как осуждённых везут к Тайберну. Если это не удастся, они могли сделать большой крюк по боковым улочкам и выйти в поля вокруг Тройного древа.
Иноземец — и даже рядовой добропорядочный англичанин — нашёл бы картину столь необычной, а саму атмосферу — столь мрачной и гнетущей, что легко упустил бы из виду частность-другую. Однако те, кто ходил на процессии осуждённых восемь раз в год, должны были отметить необычную группу людей на повороте дороги между поместьем сэра Джона Олдкастла (красивыми домами средь парка, который, по мере разрастания Клеркенуэлла, стремительно превращался в островок) и Ямой Чёрной Мэри (деревушкой в верхнем течении Флит).
На краю дороги стояла карета, запряжённая четвёркой лошадей, которые сейчас мирно жевали овёс из надетых на морды мешков. Кучер с хлыстом и два лакея с палками прохаживались возле, дабы у бродяг не возникло искушения ближе познакомиться с лошадьми. Чуть поодаль, на поле, усеянном человеческими экскрементами и прочими следами весело проведённой ночи, можно было наблюдать пожилого человека на коне. Конь был серый, очень крупный, очевидно, армейский. Он щипал траву, свободно переходя от кустика к кустику и выбирая те, что казались ему более заманчивыми. Всадник кутался в плащ, обняв себя руками для тепла, и время от времени хватал поводья, чтобы остановить коня, когда тот решал направиться куда-нибудь слишком далеко.
Старика сопровождали ещё четверо верховых. Двое — рослые молодые ребята в добротном крестьянском платье — сидели на таких же конях, хотя управлялись с ними не в пример лучше.
Всё в двух других всадниках (за исключением одной детали, о которой чуть позже) свидетельствовало о принадлежности к высшему сословию. Они были при шпагах (которыми вообще-то не очень удобно орудовать в седле). Их скакуны рядом с серыми армейскими конягами выглядели как феи рядом с торговками рыбой. Короче, каждый из них мог бы прогарцевать по Сент-Джеймскому парку, не вызвав удивленного взгляда у гуляющих там франтов.
Но прежде им пришлось бы надеть парик. В париках они сошли бы там за своих; с непокрытыми головами смотрелись бы естественней в североамериканской прерии. Ибо у обоих голова была аккуратно выбрита — вся, за исключением меридиональной полосы в три пальца шириной, идущей ото лба до затылка. Оставшиеся волосы, длиной в несколько дюймов, были смазаны неведомым парикмахерским составом, так что стояли дыбом. Человек, получивший классическое образование, углядел бы в них сходство с гребнями древних шлемов, любитель приключенческих романов — с боевыми причёсками ирокезского племени могавков.
Сквозь людской поток пробивалась телега, нагруженная пивными бочками. Двигалась она со стороны Восточного Лондона; очевидно, пивовар хотел пораньше добраться до Тайберн-кросс. Исполнению этого превосходного плана мешали многочисленные охотники промочить горло, которые атаковали телегу со всех сторон, словно чайки — рыбачью лодку. Однако пивовар продвигался довольно быстро и без потерь благодаря авангарду крепких ребят с дубинками и арьергарду псов. Путь его пролегал мимо пятерых всадников; рядом с ними он и остановился. Несколько бродяг ринулись к телеге; их оттеснили не только ребята с дубинками и псы, но и четверо верховых молодцов, которые, не сговариваясь, поспешили на подмогу.
Пивовар и его помощники — видимо, сыновья — сняли с задка телеги широкую доску и, установив её наклонно, скатили на землю большую бочку. Ворочали они её без труда, но с большой осторожностью, как если бы внутри было что-то лёгкое и хрупкое. Пока один из парней убирал доску, пивовар поставил бочку стоймя и трижды ласково похлопал рукой. Когда он вернулся к телеге, то обнаружил на козлах золотую гинею.
— Спасибо, сэр, — обратился пивовар к старику на сером коне, — но я её не возьму.
Он бросил монету обратно. Близорукий старик не сумел различить летящую в тумане гинею, однако поймал её и прижал ладонью уже на седле, куда она упала, отскочив от его груди.
— За кого другого я взял бы, — объяснил пивовар, — но этот — за счёт заведения.
— Вы делаете честь своей профессии, и без того достойной всяческих похвал, — отвечал старик. — Когда следующий раз буду в Тауэре, я угощу всех посетителей вашего питейного дома… нет, весь гарнизон.
В тумане даже большие предметы исчезают быстро; исчезла и телега. Минуту-две молодые всадники отгоняли любознательных бродяг, затем вернулись к бочке. Пока могавки несли караул, просто одетые молодцы осторожно вскрыли её топориками и уложили на бок. Один держал бочку, другой, нагнувшись, засунул в неё руки и вытащил содержимое. Это был человек — возможно, покойник. Коли так, скончался он недавно, потому что тело ещё оставалось мягким. Впрочем, через минуту человек зашевелился. Через три минуты он сидел на бочке, пил бренди, поглядывал на могавков и беседовал со своими освободителями. Он называл их по имени, они обращались к нему «сержант».
— Сержант Шафто, — сказал старик. — Не завидую Костлявой, когда та решит прийти за вами всерьёз. Она получит такую трёпку, что возьмёт двухнедельный отпуск.
— И кто об этом пожалеет? — отвечал сержант Шафто. Голос его был сорван, на запястьях браслетами чернели воспалённые струпья.
— Вспомните про страховые пожизненные ренты! Представляете, какая паника воцарится в кофейне Ллойда!
Сержант Шафто дал понять, что не в восторге от шутки. Выдержав неловкую для собеседника паузу, он сказал:
— Вы, должно быть, Комсток.
— Я подъехал бы и пожал вам руку…
— Ничего, у меня всё равно руки не работают…
— …но не уверен, что справлюсь с конём.
Шафто подавил улыбку.
— Не поладили?
— О, в качестве подушки он меня вполне устраивает, а вот ехать на нём куда-нибудь, не дай бог.
— Как я понимаю, свободой я обязан вам, — проговорил Шафто.
— По тому, что вы здесь и живы, я заключаю, что всё прошло, как задумано?
— По пути из тюрьмы в бочку были кое-какие приключения, в остальном дело оказалось не сложнее, чем вывести конский навоз. Полк под новым, не слишком толковым командованием.
— А что курьеры королевы?
— Толпятся у ковчега день и ночь, больше ничего.
— Вы говорите много, но почти ничего по существу. У вас бы хорошо получилось выступать в парламенте.
Шафто пожал плечами.
— Я стар. Люди, которых вы наняли, чтобы освободить меня из Тауэра, молоды и впечатлительны. Спросите их и услышите более занимательный рассказ.
— И более приукрашенный, полагаю, — сказал Комсток.
— Что теперь, сэр? — спросил Шафто, предпринимая попытку встать. Она удалась, хоть и сопровождалась чередой щелчков и похрустываний в суставах.
— Сержант Шафто, глупо было бы добывать вам свободу, чтобы тут же отнять её указаниями, что вам делать.
— Виноват. Я привык быть в подчинении.
— Тогда, возможно, вам приятно будет узнать, что ваш старый командир, полковник Барнс, сейчас гостит у меня. О нет, не в Лондоне! В моём поместье, Равенскаре, на Северо-Йоркширских пустошах, у моря.
Шафто взглянул на двух драгун, вытащивших его из бочки. Те кивками подтвердили слова Комстока.
— Следует ли понимать, что полковник Барнс там не один? — спросил Шафто.
— Осмелюсь сказать, что добрая половина вашего полка пьёт сейчас вино из моих подвалов.
Один из драгун вполголоса добавил что-то вроде: «три роты». Сержант Шафто был из тех, кто внешне ничему не изумляется, тем не менее он не скроил презрительную мину — ощутимая победа Роджера Комстока.
— Я знаю про вашу Ассоциацию вигов. — Успешно встав, Шафто теперь осваивал ходьбу; во всяком случае, ему удалось сделать несколько шагов в сторону Комстока. — Говорят, что дельцы из Сити жертвуют вам немалые деньги. Что до армии, которую вы вербуете из солдат её величества, я их сам первый завербовал и обучил, так что не думайте, будто хоть один ускользнул от моего внимания.
— Я и не думаю, сержант Шафто.
— Я не застал гражданскую войну, но мальчишкой слышал рассказы тех, кто в ней выжил. И я видел те улучшения, которые война принесла Ирландии, Бельгии и другим странам. Менее всего я хотел бы участвовать в таком на английской земле.
— Не участвуйте.
— Простите?
— Не участвуйте ни в чём таком, сержант Шафто. О, поезжайте в Равенскар… — С этим словами Комсток приступил к операции по слезанию с лошади, столь очевидно опасной и для неё, и для седока, что сержант шагнул ближе, чтобы вмешаться. — Берите этого коня… да… вот… о нет! Простите… благодарю… как неудачно… чувствительно вам признателен… позвольте назад мои зубы… спасибо! Оп-ля! Так вот, сержант Шафто, берите моего коня, которому везти вас и не везти меня — в равной степени везенье… ха!… Эти два драгуна, с которыми вы, если не ошибаюсь, хорошо знакомы, сопроводят вас в Равенскар. Отравляйтесь туда, выпейте за здоровье полковника Барнса. Отдыхайте, восстанавливайте силы, ловите рыбу, — короче, делайте, что вам угодно. Новой гражданской войны не будет, если моё слово что-нибудь да значит. А оно значит, сержант Шафто.
— А если вы ошибаетесь?
— Тогда вы вольны уйти в отставку.
— И какой от этого прок вам?
— Очень важный вопрос, который всегда следует задавать в первую очередь. Сейчас я веду своего рода дуэль с виконтом Болингброком — тем самым, которому вы обязаны недавними мытарствами в Тауэре. На дуэли положено иметь секундантов. Сами они, как правило, ничего не делают. Можете считать армию вигов моим секундантом. У Болингброка есть курьеры королевы, а теперь и ваш полк. Остальные полки страшатся против него выступить. Очень важно, чтоб не страшился я. Армия в Равенскаре греет мне душу.
— А к чему всё идёт? Мистер Чарльз Уайт задавал мне много странных вопросов касательно ковчега, Монетного двора и моего бывшего братца. Он что-то готовит.
— О, подготовил он всё много лет назад, а сейчас действует. Теперь кое-что готовлю я.
— Войну?
— Хуже. Парламентское расследование. Сегодня я дал Болингброку по носу, подстроив исчезновение из Тауэра его любимого свидетеля — вас. Завтра в Вестминстере я огрею его по голове кузнечным молотом. Он всерьёз на меня осерчает. Я буду меньше страшиться его гнева, если мы оба будем знать, что вы и такие, как вы, заняты муштрой на Северо-Йоркширских пустошах.
И Равенскар насильно вложил поводья в распухшие, негнущиеся пальцы Шафто.
— Что вы намерены с ним сделать? — спросил Шафто.
— Скажем, так: я посоветовал друзьям продавать акции Компании Южных морей на срок без покрытия.
— И что это значит? Я ни слова не понял.
— Это значит, что Компании предстоят чёрные дни. Если я стану объяснять, мы простоим тут весь день. Торопитесь! Процессия висельников недолго будет вам защитой. В седло!