Здесь-то, рассуждал Даниель, кучера и носильщики должны ждать прибывающих на лодках пассажиров.
Таков был его план. Увы, как часто случается с натурфилософами, составляющими сложные, хорошо продуманные планы, он не предусмотрел одной простой вещи. Толпа, втиснутая под свод церковной арки, внезапно сдавила его со всех сторон. Наверное, так чувствовал себя атом газа в машине Бойля, когда поршень под неумолимым гнётом шёл вниз. Сквозь арку пробивалась карета — причём успешно. Толпа, чувствуя опасность не столько от экипажа, сколько от волны паники, которую тот гнал перед собой, хлынула из-под арки, увлекая Даниеля, как течение в пролёте Длинного входа — винную пробку.
Теперь он был на открытом пространстве и опасливо озирался, боясь, как бы неожиданное завихрение толпы не швырнуло его о стену лавки, поэтому увидел, как из-под арки вылетел экипаж, ставший причиной переполоха.
Даниель не сомневался, что это экипаж покупателя. Шторы на окнах были задёрнуты, а кучер явно получил приказ гнать к другому концу моста, не заботясь о жизни, здоровье и судебной ответственности.
Они были над Церковным пролётом. До Площади оставалось каких-то десять ярдов, но карета уже пронеслась мимо Даниеля и на такой скорости должна была вот-вот миновать Сатурна. Даниель ещё мог вскочить на Площади в портшез или извозчичий экипаж, но попробуй убеди незнакомого кучера пуститься с места в карьер за таким лихачом. А за покупателем надо было следить сколь возможно долго: никто не мог угадать, когда он вставит только что приобретённый ключ в замочную скважину шкатулки и повернёт.
Толпа ещё не успела сомкнуться, и Даниель сделал то единственное, что оставалось: бросился за каретой. Она была так близко, что он мог бы вскочить на запятки, если бы ему достало проворства. Поэтому он услышал (или вообразил, что услышал) приглушённый хлопок, как от ружейной осечки. Сквозь занавески блеснул свет, и из кареты донёсся возглас: «Sacre bleu!» [20]
Не сознавая, как быстро движется (поскольку сам первый возразил бы, что бежать не может в силу преклонного возраста), Даниель вслед за каретой очутился на Площади. Здесь улица немного расширялась. Справа Даниель увидел Сатурна; тот говорил с носильщиком портшеза, но при появлении кареты повернулся к ней.
Впрочем, многие смотрели на неё, потому что она дымилась. И громыхала: пассажир молотил в потолок, требуя остановить экипаж. Дверца справа распахнулась, и наружу выплыл клуб бурого дыма, такой большой и плотный, что в нём с трудом можно было различить человека. Тот неверным шагом двинулся к парапету, которым оградили площадь, чтобы меньше пешеходов падало в пролёт святой Марии. Пассажир напоминал фигуру из «Метаморфоз» Овидия: облако, превращающееся в человека. Ибо дым забрался под длинный плащ с капюшоном и по-прежнему выходил наружу. Кучер подбежал к открытой дверце, пошарил внутри кнутовищем и выбросил на мостовую обугленную шкатулку; она всё ещё пыхала и выпускала из себя струйку густого жёлтого дыма. Крышка отвалилась, явив взглядам исписанные листки, прогоревшие до золы, но всё ещё читаемые. Они упали в сажени от Даниеля, и тот узнал угловатые значки истинного алфавита. Однако он глянул на них лишь мельком и тут же вновь перенёс внимание на покупателя, который уже не дымился, а расставив ноги и упершись руками в парапет, блевал в Темзу. Плащ и капюшон придавали ему сходство со средневековым монахом или чародеем. Тут другой человек, гораздо выше ростом, шагнул к покупателю и взял его за левое плечо.
Тот отреагировал молниеносно; Даниель, внезапно понявший, что сейчас произойдёт, даже не успел крикнуть: «Берегитесь!» Человек в капюшоне развернулся к Сатурну; дым и плащ мешали видеть, но по движению плеча было понятно, что правая рука метит Сатурну в живот.
Однако Питер Хокстон, видимо, тоже угадал нечто нарочитое в позе человека, пока тот стоял у парапета, и, как Даниель, заподозрил неладное. Он загородился левым плечом. И тут же отпрыгнул. Потому что, как видели теперь все на площади, человек в плаще сжимал правой рукой стилет. А Даниель с Сатурном видели и другое: стилет чем-то смочен.
От резкого движения капюшон упал. Лицо у покупателя было не обожжённое и не изъеденное оспой, а, напротив, благородное, с правильным чертами. В чёрных волосах и эспаньолке пробивалась седина. Всё это видела толпа, собравшаяся близко, но не слишком — дальше, чем на расстоянии вытянутой руки с кинжалом. Даниель (хоть и не в первую минуту) узнал Эдуарда де Жекса.
Де Жекс метнулся к парапету. Сатурн, забыв про опасность, схватил его за одежду. Де Жекс был пойман; по крайней мере так Даниель думал, пока не шагнул через дымовую завесу и не увидел, что де Жекс спрыгнул в пролёт святой Марии, а Сатурн стоит один, держа его плащ.
Королевское общество, Крейн-корт
24 июля 1714
— Когда я ребёнком путешествовал по дорогам Франции вместе с отцом, упокой Господи его душу, и братом Кальвином, мы время от времени обгоняли бродячих точильщиков, исходящих потом под весом своих станков. Мой отец, светлая ему память, был купцом. Всё, потребное для дела, он возил в голове или в кошельке. Мы с Кальвином считали, что так и должно быть, и дивились на точильщиков, которым, дабы заработать на хлеб, надо всюду таскать тяжеленный камень! Раз отец услышал, как мы промеж себя высмеиваем одного из этих бедных тружеников. Он пристыдил нас и прочёл нам такой урок: точильщик сперва раскручивает камень, затем лишь изредка подталкивает рукой. Лёгкий камень останавливался бы слишком быстро; тяжёлый вращается по инерции. Отец уподобил его банку, который сохраняет в себе усилия человека и выдаёт их равномерно. Свойство это так существенно для точильщика, что тот готов всю жизнь, подобно Сизифу, толкать в гору и с горы тяжёлый камень.
Когда Джек Шафто вернулся в Лондон, у него были при себе деньги от французского короля на финансирование неких планов, которые Джек должен был здесь исполнить. И были обещаны ещё деньги, если король останется доволен результатами. То золото, которое Джек привёз с собой, стало первым толчком для исполинского точильного камня; следующие суммы поддерживали бы вращение. Однако Джеку хватило ума понять, что ему нужен банк, хранилище богатства и власти, чтобы его дела шли без перебоев, даже если деньги будут поступать от случая к случаю. Он свёл знакомство с мистером Нокмилдауном — тогда просто успешным барыгой в Лаймхауз, приобретавшим у жохов стянутое с кораблей добро, — и сделал ему следующее предложение: он, Джек Шафто, используя «французское золото и английскую смётку», превратит мистера Нокмилдауна в колосса меж скупщиками краденого, расширит его владения и масштаб операций. Мистер Нокмилдаун сделается богачом, а Ист-Лондонская компания станет для Джека точилом, сберегающим в себе плоды его усилий.
Первые несколько лет после возвращения в Лондон Джек почти ничем другим не занимался. И, как стало ясно со временем, поступил правильно. Франция терпела поражение в Войне за Испанское наследство; герцог Мальборо и принц Евгений одерживали победу за победой. Будьте покойны, в те дни Людовик слал Джеку очень мало золота. Тот превратился бы в обычного бродягу и утратил свою ценность в глазах французского короля, если бы не доходы Ист-Лондонской компании. А так Джек процветал даже в худшую для Людовика пору. К тому времени, как Мальборо разбил французов при Рамийе и все ждали, что теперь он нанесёт удар в самое сердце Франции, Джек сделал мистера Нокмилдауна величайшим скупщиком краденого в христианском мире, королём пиратов, способным принять в свои склады содержимое целого захваченного корабля и ещё до отлива загрузить его по фальшборты воровской добычей. Ист-Лондонская компания стала фундаментом, на котором Джек принялся возводить своё чёрное здание. Лишь в последние годы оно выросло настолько, чтобы привлечь внимание таких людей, как вы, но не сомневайтесь — строительство началось много раньше.
Тут Анри Арланк замолчал, чтобы обвести взглядом собравшихся за столом. Он поочерёдно заглянул в глаза каждому из членов Клуба, прежде чем остановиться на Шоне Партри, сидевшем ближе всех, после чего прикрыл веки и потупился, выказывая поимщику больше почтения, нежели кому-либо ещё, включая сэра Исаака. Возможно, это объяснялось тем простым фактом, что Партри держал ключи от наручников на руках Арланка и кандалов на его ногах. Арланк поднял руки от колен, на что потребовалось некоторое усилие, поскольку их соединяла двадцатифунтовая цепь, и обнял ладонями кружку с горячим шоколадом, принесённую его женой.
Миссис Арланк пришла в ужас, однако ничуть не удивилась, когда на только что начавшееся заседание клуба ворвался Шон Партри и в качестве первого пункта повестки дня заковал её мужа в цепи. Пленник, напротив, выказал крайнее изумление, но, когда оно схлынуло, больше не проявлял сильных чувств и, судя по всему, воспринял крах своей жизни с истинно гугенотским фатализмом. Казалось, он даже испытывает некоторое облегчение.
— Объясните клубу, как вы стали приспешником Джека Шафто, — потребовал сэр Исаак. — Говорите медленно и чётко, чтобы каждое слово могло быть записано.
Вместо Арланка, который раньше исполнял обязанности секретаря, они пригласили писаря из Темпла, и тот, бешено строча пером, стенографировал всё сказанное.
— Хорошо. Вы наверняка наслышаны о жестоких гонениях на французских кальвинистов после отмены Нантского эдикта в 1685 году, так что не буду вас утомлять. Скажу лишь, что мой отец попал под драгонаду, затем на галеры, но ещё раньше успел вывезти меня и Кальвина на другую сторону Ла-Манша — в бочках, как селёдку. Позже галера, на которой мой отец был гребцом, погибла в бою с голландцами.
— Но это наверняка случилось не раньше, через несколько лет после отмены эдикта, — вставил господин Кикин, большой любитель истории.
— Да, сэр, — отвечал Арланк. — Считается, что война началась в 1688-м, когда Людовик вторгся в Пфальц, а Вильгельм заполучил Англию.
— Мы предпочитаем говорить, что это Англия заполучила Вильгельма, — поправил Орни.
— Как вам угодно, сударь. Бой, в котором потопили галеру моего отца, произошёл во время той самой войны летом 1690-го неподалёку от Крита.
— И ваш отец пропал в море? — спросил мистер Тредер с несвойственной ему трогательной деликатностью.
— Отнюдь, сэр. Его спасла пиратская галера под командованием Джека Шафто.
Господин Кикин закатил глаза, а мистер Орни фыркнул. Сэр Исаак, не разделяя их веселья, лишь пристальнее вгляделся в Арланка, на которого и так смотрел, не отрываясь.
— Даты сходятся, — объявил он. — Джек перешёл на сторону басурман в конце 1680-х. Его корсары напали на Бонанцу летом 1690-го и оттуда меж Геркулесовых столпов устремились в Средиземное море. Как теперь всем известно, к концу лета они были в Каире. История мсье Арланка правдоподобна.
— Спасибо, сэр, — отвечал Анри Арланк. — Джек и его корсары спасли моего отца и нескольких его товарищей с тонущей галеры. Всё это мы с Кальвином узнали из писем, которые приходили нам в Лимерик. Больше…
— Погодите. Как вы с братом попали в Лимерик? — спросил Орни.
— Я к этому подбираюсь, сэр. Когда нас привезли на английскую землю и выпустили из бочек — двух совсем молодых ребят, не достигших ещё полноты возраста, — у нас, стыдно сказать, не возникло желания пойти по стопам отца и стать торговцами. Мы жаждали мести — кровавой и, по возможности, славной. Мы записались в гугенотский кавалерийский полк, который формировался в Голландской республике. К тому времени, как Вильгельм и Мария переехали в Англию, мы несколько продвинулись в чинах: Кальвин стал помощником капеллана, а я — унтер-офицером. В первые годы войны наш полк отправили в Ирландию, чтобы дать отпор Претенденту. Зимой 90-91-го мы участвовали в осаде Лимерика. Там-то и разыскало нас известие, что наш отец, которого мы почитали умершим, спасён Королем бродяг.
— Приходило ли от него что-нибудь после этого? — спросил сэр Исаак.
— Долгое время нет, сэр, поскольку мы постоянно были в походах.
— Если ваш отец оставался с Джеком Шафто, он должен был в 1691-м посетить Мокко и Бандар-Конго и с муссоном попасть в Сурат на следующий год, — сказал Ньютон. — Перемещения Джека в следующие несколько лет восстановить сложно. Общеизвестно, что он участвовал в сражении, имевшем место на дороге между Суратом и Шахджаханабадом в конце 1693-го, и в 1695-м начал строить корабль.
— В феврале 1698-го отец отправил нам письмо из Батавии, куда этот корабль заходил за пряностями, — сказал Арланк. — До нас оно добралось только к концу года, когда война уже закончилась.
Орни снова фыркнул.
— По крайней мере о ту пору все так думали, — поспешил добавить Арланк. — Задним числом понятно, что это было лишь короткое затишье в войне, растянувшейся на двадцать пять лет. Но тогда полагали, что ей конец, поэтому на следующий год, когда Вильгельм и Людовик подписали договор о разделе Испании, наш полк, как и многие другие, распустили.
В Лондоне тогда трудно было сыскать работу из-за множества уволенных в отставку солдат и опасно жить по той же самой причине. Нам с Кальвином повезло больше, чем другим. С отменны Нантского эдикта прошло уже порядочно времени, и гугеноты, бежавшие в Англию, успели достигнуть прежнего благосостояния. Кальвин получил место в гугенотской церкви неподалёку от Лондона, где подвизается по сию пору. Я нанимался слугой в дома торговцев-гугенотов.
Последнее письмо отец послал нам из Манилы в августе лета Господня 1700-го, и в нём говорилось…
— Что корабль Джека отправляется в Америку, и ваш отец с ним, — сказал сэр Исаак.
— Да, сэр. Поразительно, сколько вы знаете о путешествиях Джека. Отец обещал написать нам из Акапулько. Однако он скончался в плавании от цинги. Упокой, Господи, его душу.
В комнате воцарилось почтительное молчание. Даже Партри как будто был тронут. Первым заговорил сэр Исаак:
— И каким образом вы получили это горестное известие?
— Мне сказал Джек, — ответил Арланк.
Теперь Исаак замолчал надолго. Было слышно, как в кухне Королевского общества миссис Арланк тихо рыдает на плече у судомойки. Наконец Исаак поднял голову:
— Это должно было произойти по его возвращении в Лондон, то есть в ноябре-декабре 1702-го.
— Вы снова правы, сэр.
— И вы полагаете, что Джек Шафто разыскал вас с единственной целью сообщить о кончине вашего отца?
Тут Анри Арланк смешался — впервые с начала разговора, что было довольно странно для человека, которого полчаса назад заковали в цепи, чтобы отправить в Ньюгейт. Он неуверенно взглянул на Шона Партри, потом на сэра Исаака и, наконец, ответил:
— Конечно, нет, сэр. Однако вам следует понять: Джек Шафто не совершенно бессердечен. Был ли у него корыстный мотив для того, чтобы меня разыскать? Разумеется, был, и я скоро к этому перейду. Однако он искренне любил моего отца и, рассказывая о его смерти и погребении уже почти в виду Калифорнии, не мог сдержать слёз. Я уверен, что эта привязанность была взаимной, ибо, по словам Джека, мой отец перед смертью обратился к нему с предостережением, к которому Джеку стоило бы прислушаться.
— Очень трогательно, — пробормотал сэр Исаак, желая как можно скорее покончить с этой частью разговора. Однако в Даниеле взыграло любопытство, и он спросил:
— В чём оно состояло?
Поймав на себе гневный взгляд Исаака, Даниель продолжил:
— Простите, но очевидно, что наши с вами отцы, мсье Арланк, были очень похожи. Я бессилен угадать, какое предостережение человек вроде моего отца мог сделать кому-то вроде Джека, разве что напомнить, что тот обречён геенне огненной!
Орни хлопнул ладонью по столу и негромко хохотнул.
— Мой отец посоветовал Джеку опасаться некоего пассажира, которого они подобрали в Тихом океане после гибели Манильского галеона. To был иезуит, агент Инквизиции по имени отец Эдуард де Жекс.
Исаак, который минуту назад закатывал глаза и с трудом сдерживался, чтобы не фыркнуть, совершенно опешил. Немного придя в себя, он попросил Шона Партри вывести Арланка из комнаты (что тот исполнил довольно грубо) и проследить, чтобы гугенот не слышал дальнейшего разговора (это обеспечила миссис Арланк, с рыданиями бросившаяся к мужу на шею).