— Кто из вас почил первым? — вопросил Христос людей в зале, и Ляля гордо вышла вперед. — Ты, тщеславная женщина?! — Христос не дал Ляле и слова сказать. — Я вижу, и муж твой здесь. Но ему не место рядом с тобой. Вениамин, подойди к дочери! Нынче же вернешься в тело свое и оставишь греховные помыслы о смерти. Тебе отпущена долгая жизнь.
— Не могу, Господи! — возопил Лебедянский. — Сердцем тянусь к погибшей супруге и прошу Тебя, Господи, соединить меня с ней!
— Сердцем, но не душой! — вскричал Илия. — Ты просишь невозможного. Ты противишься воле Божией!
— У нас каждодневно кто-нибудь да просит невозможного… Но компромисс возможен, — улыбнулся Христос. — Ладно, отложим пока это. Послушаем лучше дочь твою.
Лера с нескрываемой робостью приблизилась к подножию Трона, изобразила книксен и сказала:
— Прошу одного: верните мне папу.
— Есть люди, — до седых волос младенцы, — кои не желают, боятся взрослеть. Инфантильность тебя, Лера, не красит. Помысли: сколько младенцев во всем мире ежечасно теряют отца, либо мать, либо обоих родителей сразу… Тебя младенцем не назовешь… А любишь ли ты отца своего?
— Люблю, — промямлила Лера.
— Любишь… Однако, он вторые сутки в больнице, а ты не удосужилась даже справиться о его самочувствии, — Иисус помолчал и добавил. — И все же я признаю твою просьбу законной. Отец твой да вернется к тебе!
— Господи! — воскликнула теперь Ляля. — Ты отдаешь отца дочери, но хочешь оставить жену без мужа?
— Муж твой — живой, или мертвый — твоим и останется. Никто не отнимает его у тебя. По истечении срока земного бытия он явится к тебе, и желание твое исполнится.
— Господи! — вскричал Вениамин. — Но ведь я по своей воле хочу остаться здесь. Я не хочу больше жить!
— Ты сказал сейчас страшные слова, Вениамин! — нахмурился Иисус. — Но, вижу я, что, отвергая попечение Божие, ты действуешь не по своей воле, а по наущению сатаны. Опомнись, ты играешь с огнем!
— Вы отдаете тело дочери, — не унималась Ляля. — Так дайте мне хотя бы его душу. Выбирать не приходится, с меня довольно и души.
— Что значит «довольно»?! Да знаешь ли ты, грешница, ЧТО такое душа?! — возмутился Илия. — Ответь, разве стал бы сатана ловцом душ человеческих, если б не были они величайшей ценностью трех миров?!
А Иисус продекламировал:
— Не ты ли автор этих строк, Вениамин? — спросил Иисус. — Был ли ты искренен, когда писал эти стихи? Или они шли не от сердца?! Ты правильно написал: именно мне принадлежат души большинства ныне живущих. Исключением являются лишь пособники сатаны, чьи души неминуемо сгорят в аду. У тебя есть желание присоединиться к последним?
— Господи! Прости меня! — поник головой Вениамин. — Я сам не знаю, чего хочу. До сих пор я мечтал вернуть Лялю, а теперь…
— Мечты смертных, не облеченные божественной необходимостью, как правило, несбыточны.
Воцарилась тишина, и в это время Иисус повернулся к Сергею:
— Ну, а что скажет сам виновник этой трагедии?
— Только то, что прав Ты, Господи. Я — виновник.
— Вот как?! Даже не пытаешься оправдаться? А мне казалось, виноват водитель панелевоза.
— Ну да, он тоже, но я… Я ничего не успел сделать… Хотя должен был успеть… Одним словом — раззява. Жена Вениамина погибла из-за меня.
— Что вину свою признаешь, хорошо… Жалеешь, что рано умер?
— Еще бы! — Сергей поднял на Христа глаза, полные надежды.
— Да, к сожалению, ты умер, и тело должно быть вскоре предано земле… А теперь мы спросим, зачем явилась сюда твоя вдова. Ответствуй, раба Божия Людмила!
— Господи, я до последней минуты надеялась на чудо, — проговорила Люда, обливаясь слезами. — Думала, смогу умолить Тебя… Господи, подари мне его душу!
Иисус добродушно усмехнулся:
— Пусть я грубо утрирую, но зачем тебе муж-привидение?
— А тело отдайте мне! — в нетерпении вскричала Вика Николаенко, перебив Иисуса. — Я тридцать лет жду этого тела, я заслужила его своим долготерпением и теперь вправе насладиться им.
Людмила с ненавистью взглянула на соперницу, потом — с немым вопросом — на мужа. Сергей воспользовался паузой.
— Господи! Тебе ведомы все наши помыслы и деяния с младенчества до самой смерти. Эта девушка до сих пор любит меня, но безответно. Я всецело принадлежу жене своей и с нею хочу остаться до гроба. Я по-прежнему хочу жить и прошу вернуть меня к жизни!
— Неугомонный, — вздохнул Иисус. — Поверь, если б оставалась хоть малейшая надежда на восстановление твоего тела, я с радостью отпустил бы твою душу для продолжения жизни. Но тело уже тронуто тленом…
— Так ли уж это важно, Господи?! Не Ты ли оживил Лазаря на третьи сутки после его смерти?!
— Верно, в своей земной жизни я не раз оживлял усопших, но теперь дело иное: оживить всех желающих мертвецов мне не позволят интересы живых, блюсти которые я обязан.
— Недавно Ты говорил, Господи, что нельзя просить невозможного, но что компромисс возможен…
— Я понял тебя. Но, тем не менее, договаривай. Твоя мысль настолько неординарна, что может разом решить все проблемы. Говори, чтобы слышали все.
— Да, Господи, — продолжал Сергей. — Я хотел бы, чтобы желание каждого из присутствующих было исполнено как можно точнее. Но для этого надо, чтобы мы с Вениамином поменялись местами. Это возможно?
— Я понял тебя так: ты хочешь, чтобы твоя душа жила отныне в теле Вениамина, а душа Вениамина осталась бы здесь?
— Да, Господи, если это возможно.
— Возможно. Но не думаешь ли ты, Сергей, что в этом случае выигрывают все, кроме вас с Людмилой? Только представь: ты перестанешь быть самим собой. Скорее всего, ты забудешь о своей прежней жизни, о жене, о дочери. А ведь ты решился на обмен только ради своих близких, разве не так?
— Господи, но ведь Ты поможешь мне НЕ ЗАБЫТЬ их?
Христос улыбнулся и некоторое время молчал, обдумывая свой ответ. Глядя на Него, Сергей тоже заулыбался.
— А Вениамин не против? — наконец спросил Иисус.
Лебедянский виновато потупился:
— Да будет мне по слову Твоему, Господи!
— Ну что ж, — Иисус окинул взглядом присутствующих. — Кажется, мы никого не забыли… Енох, зачти приговор.
Енох важно кивнул Христу и нараспев прочел:
— Священный и единственно-справедливый Суд Божий постановил: дочь получит тело отца, а жена — душу мужа, и желание мужа будет учтено — душа останется здесь. Вдова обретет душу, а соперница — тело твое, Сергей. Сам же ты займешь освободившееся тело Вениамина. Ты продолжишь свое существование в чужом теле, ничего о прежней судьбе не помня. Возможно, ты никогда не встретишь Людмилу и даже не вспомнишь о ней… Согласен ли ты — на этих условиях — вернуться к жизни?
Сергей пристально посмотрел на Люду, как будто старался запечатлеть в памяти ее образ. Затем перевел взгляд на Иисуса и ответил:
— Я согласен. Даже на этих условиях. Надежда умирает последней.
Христос привстал на Троне и движением руки остановил Еноха, порывавшегося что-то сказать:
— Предлагаю два последних пункта из приговора исключить. Я же обещал помочь человеку…
…Лера проснулась среди ночи, села на кровати и обхватила руками голову. «Сон необычайно реален, — подумалось ей. — Как ярки и правдивы образы Еноха и Илии, они до сих пор стоят перед глазами, как живые. А вот лица шофера, его жены и, тем более, соперницы уже расплывчаты, нечетки, как на плохой фотографии. И это неудивительно, ведь я их никогда не встречала. Я могла их только вообразить, и ни о каком портретном сходстве речи быть не может. Но зачем они приснились, эти неприятные чужие люди, и вообще… должна же быть какая-то причина, почему мне приснился Суд Божий?! Особенно неприятен этот Сергей. Человек, погубивший маму, теперь посягает на тело отца… Конечно, все это глупости, и переселения душ не бывает, но от этого не легче… А мама! Она никогда не была до такой степени эгоистичной. Или я ее плохо знала? И отец тоже… Неужели я для него ничего не значу?»
Лера застонала, закусила до боли губы и вдруг начала бить себя по лицу, повторяя:
— Дура, дура, дура! Это сон! Дура, дура, дура!
Глава 8. В чужом теле
Сквозь бело-молочный туман забытья, сквозь цветные сполохи сновидений, сквозь завесу кромешного мрака просочился розовый утренний свет. Одновременно резко возникли звуки: взволнованное воркование голубей за окном, шелест шагов за дверью, чье-то близкое неровное дыхание. Специфический больничный запах объяснил очнувшемуся, где он находится.
Человек открыл глаза и улыбнулся, разглядывая тень оконного переплета на потолке. Потом скосил глаза влево и вправо — огляделся по сторонам. Слева не было никого, а справа сидел на койке старик в грязной майке и мятых пижамных брюках. Правая рука его — по локоть в гипсе — висела на перевязи, левой старик неустанно поглаживал свои впалые щеки с трехдневной щетиной.
— Ну, что скажешь, мил-человек, очнулся?
— Курить, дед, охота по-страшному.
— Этак сразу-то? Да еще в палате…
— Веришь, дед, тыщу лет будто не курил!
— Ну, гляди… «Беломор» будешь?
— Спрашиваешь! — человек попробовал повернуться набок, и тут его тело пронзила острая боль.
— Дурень! — прикрикнул на него старик. — Поломанный весь, а туда же… Лежи уж. Как звать-то тебя? — спросил он, немного смягчаясь, шаря рукой под подушкой в поисках «Беломора».
— Сергей.
— Серега, значит. А меня Кузьмичом зови. Это и просто, и уважительно… На вот! — дед протянул собеседнику мятую папиросину, щелкнул у лица зажигалкой. И все это быстро, ловко, хотя и одной левой.
Лежащий сделал первую затяжку и зашелся неудержимым кашлем — кашлем никогда не курившего человека. Папироса упала на пол. Старик ругнулся, подобрал ее с пола и метко бросил в открытую форточку.
— Велено было врача позвать, или сестру, как только ты очухаешься, — проворчал он. — А я, дурак, начал с тобой лясы точить! Ну, прокашлялся, что ли?
— Ладно, дед, зови сестру.
Тем временем дверь открылась, и в палату вошел пожилой врач в безукоризненно-белом халате. Он с неприязнью втянул ноздрями воздух и строго посмотрел на Кузьмича. Старик сделал невозмутимое лицо. Врач подошел к кровати Лебедянского.
— Здравствуйте, Вениамин Александрович. Я — заведующий отделением профессор Яковлев, — первым долгом представился он, подсаживаясь к кровати больного. Услышав, что мнимого «Сергея» зовут совсем по-другому, Кузьмич фыркнул и отвернулся к стене. Врач продолжал. — Вы помните, что с вами произошло?
— Помню аварию… Жена моя… она погибла?
— Будьте мужественны. Примите мои соболезнования.
— Ясно, — Лебедянский вздохнул. — А я вас сразу узнал, профессор. Это ведь вы меня оперировали?
— Вас оперировал доктор Долгушин.
— Странно… Врезался в память ваш голос… и глаза.
— Ну, может быть, внешнее сходство с кем-то из ваших знакомых? — Яковлев пожал плечами. — Не обращайте внимания. Скажите лучше, как вы себя чувствуете?
— Сносно. Голова только болит. Скажите, дочь моя не приходила?
— Звонили ваши родственники, справлялись о вас. Оставили телефон: просили сообщить, как только вы придете в себя. Позвонить им?
— Ну что вы! Вы лично…
— Это меня не затруднит.
— В таком случае буду весьма вам признателен. Так, как насчет дочери?
— Приезжал Данилевич, очень о вас беспокоится. Сказал, что обо всем позаботится лично. О дочери тоже.
— Понятно… Ну, а со мной… что-то серьезное?
— Смотря что считать серьезным. Переломы обоих голеностопов и кисти правой руки, сильный ушиб грудной клетки и три сломанных ребра. Ну и естественное в такой ситуации сотрясение мозга. Еще легко отделались.
— Как долго я у вас пробуду?
— Да уж месяц-другой отдыха вам обеспечено.
— И все-таки странно. Будто только вчера вас видел. Именно во время операции.
— Исключено. Я оперировал другого человека — водителя той злополучной машины.
— Правда? Ну и как он?
— Скончался.
— Жаль. Незаурядный был человек: я успел с ним познакомиться.
— Я вижу, вы утомились, — Яковлев встал и направился к двери. — Родственникам вашим сейчас позвоню. Отдыхайте.
— Ишь, конспиратор, — проворчал старик со сломанной рукой, когда врач удалился. — Для одних — Сергей, для других — Вениамин.
— Ты, Кузьмич, на меня не обижайся: в мозгах у меня чуток заклинило. Сразу, понимаешь, не въехал, КТО я. Думал, Сергей, а выходит — Вениамин. Только, чур, уговор, Кузьмич: никому ни гу-гу, а то, не дай Бог, в желтый дом упекут.
— Хохмишь! — с укором бросил старик. — Жену-то не жаль?
— Да как тебе сказать, дед, — сразу посерьезнел Лебедянский. — И да, и нет. Жена-то только наполовину моя… была.
— А-а-а! — протянул Кузьмич. — Изменяла?
— Ну почему так буквально?! Все гораздо сложнее — головоломка какая-то. Разве объяснишь…
— А дочка как к тебе относится?
— А кто ее знает. Не любит, наверно: не за что… Вот выросла дочь, невеста уже, а я, оказывается, ее совсем не знаю. Парадокс?
— Эх, вы, интеллигенты! Кругом у вас парадокс, — проворчал Кузьмич и, взяв с тумбочки пачку «Беломора», заковылял к двери. — Пойду, подымлю.
«Иди, Кузьмич, дыми, — подумал Лебедянский, устало вздыхая. — А мне необходимо собраться с мыслями. Кто я на самом деле? Я не могу с уверенностью сказать, что я — это я. Я то и дело ощущаю в себе самом присутствие постороннего человека. Но этот посторонний неуловимо меняет свой облик: он то Сергей, то Вениамин. Что со мной: раздвоение личности, или продолжение психаджа? Почему, придя в себя, я назвался Сергеем, если для окружающих продолжал оставаться Вениамином? Да, я помню это пригрезившееся мне странствие душ, этот мнимый психадж. Я помню приговор Господа, по которому моя душа должна занять освободившееся тело Лебедянского, или, наоборот — в мое тело должна вселиться неугомонная душа этого шофера. Так, может, ЭТО уже свершилось? А вдруг что-то не заладилось, и в теле, которое я по привычке считаю «своим», сейчас обитают две разные души. Как не сойти с ума, созерцая мир и трактуя его проявления с разных точек зрения одновременно? Если невозможно избавиться от этого гнетущего ощущения, то, как минимум, необходимо тщательно скрывать мое состояние от ближних моих. Странно, но сейчас я не питаю ровно никаких чувств ни к моей покойной жене, ни к моей дочери Лере… Впрочем, о чем это я?! Ведь у меня — ДРУГАЯ семья, МОЯ семья. Которая, кстати, в это время оплакивает меня и не догадывается о моем чудесном перерождении. Как смогу я подать знак того, что я жив, если я сейчас в чужом теле, если для любимых моих я обречен оставаться чужаком?! Нужно ли это им? Не знаю. Но мне, если уж я прошел и рай, и ад, мне это позарез нужно! Как этого добиться — вопрос не из легких, но все же вопрос разрешимый. Древние говорили: возьми себе в помощники время, оно твой единственный лекарь…
Неужели можно признать реальностью мой бред на грани жизни и смерти? А может, я просто сошел с ума?.. Хотя, нет, сумасшедшие обычно не подвергают сомнению свою психическую нормальность. Но что со мной случилось, как это назвать: переселение душ, раздвоение личности, или просто одержимость? Станет ли моя дальнейшая жизнь историей доктора Джекила и мистера Хайда, или же я заговорю по-китайски, начну узнавать незнакомых мне в прошлом людей, как только что в случае с доктором Яковлевым. Ведь не видел его Вениамин никогда в жизни, видел только я, да и то одно мгновение между бредом и явью… Боже мой! Да ведь я рассуждаю то от имени Сергея, то от имени Вениамина! — спохватился Лебедянский. — Неужели я не смогу контролировать самого себя?!»
Эта последняя мысль принесла с собой чувство полного изнеможения. Лебедянский понял, что утомлен, глаза его сами собой закрылись, и он уснул. Ему ничего не снилось. Сознание и подсознание делили сферы влияния в его мозге…
…Спустя два часа Вениамин проснулся как по звонку и увидел слева от себя — на кровати — еще одного больного, парня лет тридцати. Голова его была плотно забинтована. Виднелись только глаза, кончик носа и губы, да сбоку торчало распухшее фиолетовое ухо. По засохшему желто-розовому пятну на бинтах угадывалась рана на затылке. Правая рука и левая нога парня были в гипсе, и за спинкой кровати стоял облезлый костыль.