Пузий Владимир
Выход за ограду
Владимир ПУЗИЙ
ВЫХОД ЗА ОГРАДУ
Критическая статья на Олди
(Размышления зрителя)
В этот театр я хожу вот уже лет восемь, наверное. Они начинали очень скромно: маленький зал ровно на 999 персон, сюрреалистические декорации, весьма умеренные цены на билеты, которых, впрочем, было почти не достать. И - обязательно псевдоним на афишах. В те времена - помните? - было модно ставить пьесы именно иностранных авторов.
Времена изменились, а имя осталось.
Генри Лайон Олди.
Теперь многие знают и это имя, и тех, кто за ним скрывается.
Правда, сами они утверждают, что не скрываются, и что Олди - это Олди, а Дмитрий Громов и Олег Ладыженский - это Громов и Ладыженский. Возможно, так оно и есть. Поэтому разговор у нас будет сразу о всех трех ипостасях; после спектакля ведь самое оно - побеседовать об увиденном и сравнить с прежними постановками.
Поговорим? Сравним? Время-то еще детское...
* * *
Кто-то когда-то сказал, что каждый человек, по сути, всю свою жизнь пишет одну книгу - или играет один спектакль, поет одну песню и т.п. А вместо глав, отделений, куплетов в ней, жизни, - книги, написанные этим человеком, спектакли, им поставленные, песни, им пропетые... Этакий вариант russian matrioshkа (...шар-в-шаре-в-шарике?!), воплощаемый нами и в нас одним только фактом нашего существования.
И отсюда в бытии нашем - повторения и аллюзии на нас же самих.
Наверное, поэтому особой любовью у читателей всегда пользовались книги, между которыми автор устанавливал внутренние связи. Но не напрямую, позволяя неумирающему персонажу бодро шагать из тома в том, - а лишь полунамеками и полутенями. Так - больше похоже на жизнь.
Так оживают отдельные романы, повести, рассказы, объединяясь в некую текстовую единицу высшего порядка.
В этот театр я хожу так долго потому, что здесь спектакли оживают. И шепчут со сцены зрителю: "Ваш выход!"
* * *
Когда в этом театре поставили первые пьесы из цикла "Бездна голодных глаз", зрители долго спорили, пытаясь понять, что же это такое: модное fantasy, жесткий сюр или магический реализм, одни критики ведают, каким боком совмещенный с социалкой?.. Усложняло ситуацию то, что выходили вещи цикла вразброд, кто-то сперва попадал в "Сумерки мира", и уже потом отыскивал "Дорогу"; а до "Ожидающего на перекрестках" вообще, бывало, добирались в самом конце. Что отлично подтверждало известное высказывание Будды, но мало способствовало постижению общего замысла "Бездны".
...Или - все-таки способствовало?
Иногда мне начинает казаться, что новые, причесанные и выверенные издания "Бездны" в двух-трех томах теряют некую очаровательность событийного хаоса (на уровне книг, а не глав, конечно), за которым читатель сам должен был отыскать порядок. И публикация "Шутов хоронят за оградой" в этом сборнике хотя бы частично возвращает циклу тот самый первозданный хаос первых изданий. Ибо "Шуты", в общем-то, имеют к "Бездне" отношение непосредственное - ну прямо как трамвайные рельсы, соединяющие "Шутов" с "Войти в образ".
Вместе с тем (вообще-то - в первую очередь!) "Шуты" - вещь самостоятельная и самодостаточная. Здесь обыгрывается одна из излюбленных Олди тем: взаимоотношения жизни и искусства. Которое, как известно, требует жертв.
Бездна голодных глаз - зрительный зал - оборачивается своей противоположностью: сценой. Которая пристально следит за своим данником, Валерием Смоляковым. И искушает (как и положено настоящему искусству). Сцена хочет быть не меньше, чем зритель. Сцена готова стать сценой везде и всем: кухней, базарным торговищем, зрительным залом, каморкой охранника... Для сцены важен актер - человек играющий, "переключивший" свое сознание, "встроившийся" в декорации. Поверивший.
Потому что сцена (как и боги из "Ожидающего на перекрестках") питается верой. И актер здесь выступает в роли мифотворца.
Если мифотворец-актер "берет работу на дом", если он продолжает играть даже вне театра...
Вряд ли кто-то из неигравших способен понять то, что чувствует актер во время кульминационного эпизода. Пресловутый катарсис подчас становится сильнее человека - и тогда главарь банды головорезов оказывается способен поднять неподъемную бочку, доверху наполненную песком. А рыжий констебль из "Дома, который построил Свифт" не хочет умирать согласно чьим-то там написанным словам.
Искусство знает, чем тебя поманить, как превратить человека в актера.
Но только самый сильный катарсис испытываешь во время кульминации - и непременно трагической развязки. Желательно, со смертью. Желательно - с чужой.
Или хотя бы только с обещанием таковой, с гарантией неизбежных мук - и поэтому:
"...я помню лучший катарсис своей жизни.
Метель за окном. Пух тополей, И я, счастливый, боясь лишний раз вздохнуть, смотрю из зала - пятый ряд, третье место! - как Не-Я, Тот-Кто-На-Сцене, звонит нотариусу. В ожидании последнего забавляет Кожемяку-младшего анекдотами и походными байками. Открывает дверь. /.../ И когда дверь захлопнулась за ними, за неприятным больным парнем и нотариусом, а на сцене, в полной тишине, остался Не-Я, когда тень от Не-Меня съежилась, скорчилась, втянулась в шар, образованный скругленными кулисами и падугами /.../.
Зал встал.
Овация.
Я боялся: сердце лопнет от восторга".
...Лучше бы лопнуло?
* * *
Говорят, когда-то давно, еще до зрительского грехопадения, зал и сцена не были разделены. Но слишком уж часто зритель в порыве со-переживания бросался на сцену: спасать несправедливо обиженного, мстить коварному убийце, помогать наивному простаку. И всевластный Режиссер постановил разделить сцену и зал. (Сперва, говорят, в то, что сейчас называется оркестровой ямой, наливали воду и запускали крокодилов - действовало безотказно).
Мир разделился на профессиональных актеров и профессиональных зрителей. Каждый знал всё об отведенной ему роли. И хотя во все времена находились безумцы, норовившие контрабандой - в самых укромных закутках души! протащить запретное, общество отсеивало их. Отстреливало - недоумевающими взглядами, брезгливыми движениями, словами. И контрольный, в спину: "Псих!" Режиссер смеялся: верно, психи! Души, если по-гречески; души обнаженные.
Трещина между залом и сценой увеличивалась. Зрители наращивали броню на душах (к крокодилам прыгать никому неохота!), артисты бережно снимали эмоции, отыгранные на сцене, и вешали в гримерке. Стирали румянец страстей и только тогда выходили из театра на люди. Становились зрителями.
И взорвать этот миропорядок изнутри был способен лишь тот, кто не являлся ни полноценным зрителем, ни полноценным актером. Тот, кто живет в зоне вечного прибоя между морем сцены и пляжем зрительских топчанов.
Массовик-затейник. Слегка режиссер, чуть-чуть сценарист, частично гример, местами артист...
И еще - зритель.
Больше все-таки зритель, нежели артист, - к счастью для себя и своих родных. Смоляков не то чтобы самостоятельно решает, как избавиться от проклятия, - ему просто везет.
"Как утопленнику?" - веет сквозняком от неплотно прикрытой двери в зрительный зал.
Суровая бабка-билетерша поворачивается к провинившейся.
Едва слышный скрип петель.
* * *
В этом театре случаются жестокие постановки. Сценический прием выхода в зал здесь частенько выворачивают наизнанку - зрителя приглашают на сцену: "Ваш выход!"
И, внимательно глядя ему в глаза, спрашивают: а как поступил бы ты?
"Ваш выбор!"
Невозможность запросто избавиться от проклятия, патовая ситуация, в которой оказывается Смоляков, поневоле заставляет задуматься: а действительно, как? Побежал бы в больницу и, рискуя отправиться в психушку, стал бы упрашивать тех, кому жить осталось - дни, взять на себя бремя Шара, чтобы потом уничтожить его? Или - поддался бы искушению искусством?
Вызвавшие тебя на сцену стоят и ждут ответа на вопросы, ответа ждут и зрители в зале - и ты вдруг понимаешь, что у них - твое лицо...
Отвечаешь.
* * *
Бери мое добро, и горе-злосчастье в придачу...
С. Маршак
Бери мое добро - и вытряхни, проветри!
До смерти - пять минут и пять твоих шагов.
Мы сядем в гулкий зал, и нам с балкона ветер
портьерою махнет, как высохшей рукой.
Бери меня всего - хоть стою я копейки.
На сцену и на свет гони меня скорей.
Я отыграю роль - роль зрителя, и - веришь?!
сфальшивить не смогу, хоть ты меня убей!
А ты - меня убей! - молчанием из зала,
в котором размешай, как в чае, стыд и боль.
Бери мое добро - добра во мне немало,
я проклят им сполна, как проклят и тобой.
Я спутал жизнь и стон той доски на подмостках,
где нам с тобой играть - смертельно повезло.
Бери мое добро - бери, ну что ж ты смотришь!
Бери - но, слышишь, зло - мое оставь мне зло!..
* * *
Уже возвращаясь в зал, чтобы смотреть следующий спектакль, вспоминаешь вдруг эпизодичного такого персонажа "Шутов", Абрама Григорьевича Залесского. И постановку сколько-там-летней давности под названием "Нам здесь жить" (в соавторстве с Андреем Валентиновым).
К чему бы это?..
* * *
Время от времени в этом театре появляются некие темные личности, которые норовят непременно сесть в первый ряд и по завершении пьесы задать пару-тройку каверзных, по их мнению, вопросов.
"А чта-а ж эт-та вы, уважаемые, всё о прошлом, да о прошлом? - тянут они, лениво позевывая. - Актуальность где? Злоба дня? Не уважаем, значитца? Считаем себя выше обыденных хлопот? Зря, зря-а!.." - здесь ленивая речь их плавно переходит в зевок и заканчивается храпением.
"Ваш выход", по всей видимости, им придется по вкусу. Если не проспят.
А вот когда начнется "Где отец твой, Адам?", не торопитесь их будить. Пусть вздремнут как следует, работа ведь у людей тяжелая. А храп их совсем не мешает, вы только начните смотреть "Адама" - сами поймете.
Тем более что на первый взгляд постановка покажется зрителю случайному от обычной нашей жизни оторванной на все 100 процентов - и это при том, что декорации-то как раз "отсюдошние".
Ну в самом деле, какое отношение к нашей быто-вухе имеет ситуация, придуманная авторами "Адама"?
Да, про метемпсихоз или реинкарнации нынче не слышал хотя бы краем уха разве только глухой. Ну так глухие вообще ничего не слышат-то - а мы, люди просвещенные, знаем, что в теперешние времена идея переселения душ является весьма и весьма модной - и, кстати, удобной. Душевная такая идея: человек, мол, не в первый и не в последний раз появляется на Земле. Просто мы, люди обычные, о своих предыдущих перерождениях ничего не помним.
А если бы вспомнили? Что бы изменилось?
Ну, наверное, помудрели бы: сотня-другая жизней - это вам не комариный чих! Опять же, эрудиция бы выросла неимоверно, таланты всякие стали бы проклевываться, из прошлых жизней.
...А если бы вспоминающие, "просыпающиеся", после смерти тоже оказывались в уже "проснувшихся"-Концентраторах?
Вот оно, человечество, которое потихоньку "сворачивается" до двух изначальных "человеков", Адама и Евы. Да и, по сути своей, это уже не люди в привычном понимании (нашем, уточним, понимании). Сверх-человеки? Или недо-человеки?
Или просто - нечто совсем другое, то, что в прокрустову плоскость наших представлений никак не укладывается?
Резать будем? Или попытаемся понять?
В любом случае процесс предстоит болезненный: потому что с позиций человека обыкновенного эти Концентраторы слишком уж необычны (бесчеловечны, если хотите), а с позиций уже "проснувшихся" там и понимать нечего, всё и так ясно, логично и вполне вписывается в рамки представлений о мироустройстве.
Отцы и дети вдруг меняются ролями - вторые начинают заботиться о первых. Ибо им, детям-"проснувшимся", известно о мире гораздо больше, нежели их нынешним родителям. Так трехлетний ребенок рыдает, когда увидит в телевизоре в очередной раз избиваемого симпатягой-Джерри страдальца-Тома. Ребенку невдомек, что все это понарошку, что эти вопли и стоны не имеют значения - вернее, имеют ровно до тех пор, пока включен телевизор. Взрослый же, зная о несерьезности происходящего, получает удовольствие от мультфильма.
Если бы взрослый был стопроцентно уверен, что жизнь здесь и сейчас подобна тому мультфильму, он, пожалуй, тоже бы вел себя иначе: расслабился и начал получать от жизни удовольствие.
...И ведь узнают, всё больше и больше. Нет, ни "патники", ни "ментики" еще не изобретены (или, во всяком случае, не рассекречены госслужбами) - но с каждым годом просвещенность народа в вопросах эзотерики растет. Правда, никто не в состоянии соотнести уровень этой просвещенности с уровнем моральной и духовной культуры общества.
Поняв принцип недеяния буквально, не воплотят ли его современные недо-будды на самом деле в принцип равнодушия. Хотя зачем здесь лишние "если" и "может ли" - достаточно пожить в крупном мегаполисе недельку-другую, чтобы понять: принцип равнодушия уже исповедуется здесь большинством граждан. Притом и не думающих о "пробуждении".
В такой ситуации любой умеющий сострадать поистине оказывается в положении "сейфа" - отверженного обществом, вернее, не пожелавшего в это общество войти на неприемлемых для "сейфа" условиях. Как Мишель из "Адама".
Как зритель, сидящий в полупустом зале, где озабоченные совсем не зрителевыми заботами актеры все же отыгрывают свои роли, - для него одного. Фальшиво? - да нет, не фальшиво.
Просто без души.
И тогда он, зритель, даже будучи заикой или хромым, безнадежно лишенный слуха или громкого голоса, зная, что заботливые охранники непременно попытаются его остановить, - он все-таки поднимается из зала и шагает на сцену: "Вы неправильно играете! Слова те, движения те - но не о том, не о том! Смотрите, как нужно!"
Смотрим. Затаив дыхание.
* * *
Но это только на второй взгляд "Адам" Г. Л. Олди - такая вот вся из себя злободневная постановка. Мне же кажется, что это скорее футурологическое эссе, "обремененное" сюжетом - для большей доступности мыслей, в него заложенных.
Кого-то судьба мира, описанная (предсказанная?!..) Олди в "Адаме", испугает. А кто-то просто пожмет плечами: ну и что, к этому все и идет. Не зря ведь нарастает повальное увлечение эзотерикой. Новое столетие несет в себе новые уровни развития нашей цивилизации. Это раньше думали, что с помощью всяческих НТР мы придем к светлому будущему - а теперь ставка делается на информационные технологии. И на развитие внутренних способностей человека; и одно напрямую связано с другим.
Главное - срабатывает же! И астрологические прогнозы в последнее время оказываются вернее метеорологических, и все больше людей видят ауры, вещие сны, гадают по саперской лопатке... то есть, по бараньей, конечно. А каждому известно: чем больше тренируешься, тем больших успехов достигаешь. Прямо как в "Адаме" Олди - не сразу ведь люди "вспомнили" свои прошлые жизни.
Всех ли зрителей, увидевших постановку "Адама", испугает будущее от Генри Лайона? Или - испугаются только за тех своих родных, которым суждено будет стать "сейфами", - да еще за себя немного, чтобы не оказаться в роли таковых.
Лично меня в "Адаме" больше всего порадовала позиция авторов: показаны обе точки зрения, и "проснувшегося", и "сейфа". И однозначный вывод о вредности (полезности) описанной в постановке эволюции отсутствует.
Отцам и детям дан шанс найти примирение, но "конец детства" наступил. Замкнется ли история человечества в кольцо или спружинит спиралью, уходящей в небо, - решать зрителю, каждому для себя.
Решим ли?..
* * *
Спи, сестра!
Я - твой страх.
Г. Л. Олди
Мы завтра с тобою проснемся, сестра
уже не под небом, не в доме, в постели.
Мы завтра проснемся с тобой в одном теле