— Нигде, — ответил он.
У меня бегали по спине мурашки, и я чувствовала себя так, словно кто-то живой копошился у меня в нейронах.
Для клуба шум был недостаточно интенсивным. Но что-то в нем мне слышалось очень знакомое.
Нервные окончания внезапно взорвались, по волокнам помчались искры, ответ сам собой родился у меня в голове.
— Виктор…
И тут я услышала то, что ожидала: по коридорам эхом прокатился чей-то голос, который по системе громкого вещания срочно требовал доктора Варислава в комнату номер 242..
Я заскрипела зубами, чувствуя, как наполняется кровью сердце у меня в груди.
— Виктор, не надо…
Он с легкостью проскочил мимо медсестер, потому что тех не особенно волновали долгосрочные пациенты, которые с их точки зрения были не более чем обузой, отнимавшей у них драгоценные силы и время. Наверняка он вошел, прикрыл за собой дверь, а затем уселся рядом с ней на тот самый стул, на котором я сидела целых пять лет. Интересно, что он сказал ей?
Наверное, спросил, ради чего она так цепляется за свою совершенно никчемную жизнь. Потому что, если бы она не цеплялась, сказал он, ей давно бы пришел конец. Он, наверняка, также сказал ей, что в смерти нет ничего страшного, что это покой, а кто не хочет покоя? Он наверняка нашептал ей все это на ухо, нежно, словно уговаривая ее отдаться ему, а затем он с интересом наблюдал, как гаснут колебания на экране кардиографа.
Ее веки уже сомкнулись, но глазные яблоки за ними, наверное, еще слегка подрагивают. Обмякли ли ее постоянно сведенные судорогой конечности? Вполне вероятно.
Поздними ночами и ранним утром я частенько задумывалась над тем, слышит ли она меня в коме, но потом я перестала волноваться на эту тему, когда поняла, что это не имеет никакого значения. Зачем ощущать себя частью мира, если не можешь на него никак реагировать?
Я знала наперед все те вопросы, что он задал ей, потому что не раз задавала их сама себе. Я легко могла представить, как разыгрывалась эта сцена, потому что тысячи раз разыгрывала ее у себя в голове — только на месте Виктора была я.
Но я не знала, лучше оно или хуже, что все случилось так.
Я затормозила с жутким визгом перед приемным покоем и выскочила из машины, даже не заглушив мотор. Виктор стоял и ждал меня, я с трудом различила его силуэт сквозь слезы, стоявшие у меня в глазах. Он схватил меня, я заорала, тогда он, не обращая внимания на людей вокруг, взял меня за затылок и прижал мою голову к своей груди, так что со стороны могло показаться, что мы просто еще одна парочка убитых горем родственников.
Затем я оттолкнула его и заглянула ему прямо в глаза, вложив во взгляд такую силу, что он (я надеялась) пробьет Виктора насквозь, словно пуля, выпущенная из ружья, но он только моргнул в ответ. Еще раз. И еще.
— Что ты с ней сделал?…
Мой вопрос прозвучал не как вопрос, а как обвинение.
— Ничего я с ней не делал, — ответил он. Его обычный ответ.
— Они делают это сами, — закончила я за него. Я чувствовала себя опустошенной, бессильной, никому не нужной. Я знала, что она все еще лежит в палате, но не видела никакого смысла в том, чтобы в последний раз посмотреть на нее. Вернее, на то, что когда-то ею было.
— Я ненавижу тебя, — сказала я Виктору. Он ничего на это не ответил.
В молчании мы ехали обратно в лагерь, потому что больше нам ехать было некуда. С неба лило как из ведра, и весь мир от этого казался своим собственным размытым отражением в стекле. Я села за стол, а Виктор сварил мне черный кофе — такой сладкий, что у меня от него слипались зубы, — а потом сел напротив меня.
Из-за шума дождя и детских криков снаружи казалось, что за окном идет война.
— Что ты ей сказал? — спросила я после долгого молчания.
— Тебе не все равно?
— Все равно.
Затем:
— Нет, не все равно.
Затем снова:
— Да нет, не все равно.
Он наклонился ко мне так близко, что я, сидя с опущенными глазами (веки казались мне такими тяжелыми, что не было больше сил их удерживать), увидела его ладони и запястья.
— Зачем, Виктор? Ты зашел слишком далеко.
— Ты же сама мне говорила, что жизнь — это постоянная игра на повышение. А наша жизнь — тем более.
— Но я не имела в виду такое.
Снаружи раздался такой звук, словно что-то взорвалось. Я выглянула в окошечко трейлера и увидела, что один из детей бросал ржавые детали двигателя в лужу. Со стороны это напоминало фотографию, на которой жертв геноцида хоронят в братских могилах.
— Брось, — сказал Виктор, — мы оба знаем, что так не могло продолжаться вечно. Ты просто все ускорила своим поступком.
— Я? Я думала, речь идет о тебе.
— Ты убила Роллинса у меня за спиной!
— Только потому, что ты убил Кристиана!
— Но это было до того, как мы познакомились! Это случилось еще тогда!
Я заскрипела зубами от отчаяния и гнева.
— Виктор…
— Что? — отозвался он, взял меня за подбородок и поднял мою голову, чтобы я смотрела ему в глаза. На лице у него застыло очень странное выражение, которое я не могла расшифровать.
Я подумала, как здорово было бы впрыснуть ему пентатенола натрия, чтобы посмотреть, как он будет корчиться и пускать пену изо рта.
Я подумала, как здорово было бы выплеснуть стакан полихлороксила ему на шею, чтобы он всосался через кожу в кровь и вызвал бы разрыв сердца.
Или привязать его к кровати и подключить его к капельнице с одним из тех медленных, вкрадчиво действующих ядов, которых я немало разработала на протяжении нескольких последних месяцев.
— Ты сам не понимаешь, что ты натворил.
— Все я понимаю, — сказал он, склонившись ближе ко мне, так что я почувствовала его горячее дыхание. — Она нужна была тебе как оправдание того, что ты делала, Ваня, нужна была для того, чтобы тебе в голову не пришла мысль завязать. Вот и все. Пока тебе приходилось платить за ее содержание, у тебя имелся повод.
— Повод для чего?
— Для того, чтобы выносить все это дерьмо, — ответил он. — Все, чем мир швыряется в тебя. Или швырялся.
Напряжение усиливалось. Я думала о всех ночах, что я провела у изголовья сестры, хотя я и тогда уже понимала, что это бессмысленно. Она никогда бы не поправилась — врачи сказали мне это с самого начала.
— А что мне, блядь, оставалось делать? — спросила я его.
— Успокойся. Пожалуйста, успокойся.
Он сполз со стула, устроился у меня в ногах, взял мою руку. Дождь отчаянно молотил по металлическим стенам трейлера.
— Если стоишь рядом с большой дорогой — сделай шаг и выйди на проезжую часть. Если у тебя есть яд — попробуй сама, прежде чем дать другу. Расскажи мне, что ты сейчас чувствуешь?
— Я чувствую, словно держу в руке заряженный пистолет и не знаю, в кого выстрелить.
— Если у тебя в руке пистолет, просто поверни его стволом к себе. Загляни в ствол — ты увидишь внутри царапины, оставленные вылетевшими из него пулями. Вот и все, что нужно сделать.
Он погладил мое влажное от слез лицо.
— Зачем сдерживать себя? К чему вся эта борьба? Если бы тебя не одолевали эти чувства, ты бы не так сильно уставала от борьбы. Если же тебе приходится тратить столько сил просто для того, чтобы продолжать бороться, тогда к чему все это? Стоит ли оно того? Ради чего ты страдаешь?
Я покачала головой. Ему не удастся услышать, как я рыдаю, как бы он ни старался. Мне часто приходилось сдерживать слезы. Слишком часто.
— Все хорошо, — продолжал он вкрадчиво. — Перестань бороться.
Я вскочила, почувствовав прикосновение холодного предмета: это он попытался вложить пистолет мне в руку.
Внезапно я поняла, куда он клонит, и — самое странное — у меня это не вызвало особенных возражений. Я знала, зачем он все это мне говорит, но я все равно ему верила.
— Пожалуйста, не надо…
Он погладил меня по голове, сомкнул мои пальцы на рукоятке пистолета.
— Я не заставлю тебя делать ничего против воли.
Ты должна сама принять решение.
— Я знаю.
Пистолет лежал у меня в руке так, словно всегда там был. Я подняла его к свету. У моего отца было много оружия, но это были все охотничьи ружья. Пистолет — совсем другое дело.
Я посмотрела за окно — дождь лил пуще прежнего. Дети убежали, в лагере было тихо, словно его смыло дождевой водой.
— Мне нужно немного воды, — сказала я Виктору. У меня во рту… я не могу…
— Разумеется. Сейчас я тебе принесу.
Он направился в ванную и вернулся со стаканом. Я понюхала воду, опустила в нее кончик языка. Виктор улыбнулся.
— Привычка, — объяснила я и выпила воду залпом. — Тебе никогда не понять, что для меня значила сестра.
Посмотрев на него, я увидела блеск в его глазах и поняла, что он прекрасно понимал, что для меня значила сестра. Именно поэтому он и сделал то, что сделал, — разве могла быть другая причина?
Слеза скатилась у меня по щеке, и на какой-то миг мне показалось, что он опечален не меньше моего.
— Не знаю, смогу ли я, — сказала я.
— Конечно сможешь! — ответил он, снова опустившись на пол рядом со мной. Я слегка развела ноги в стороны, и он стал на колени между ними, положив руку на мое обнаженное бедро. Пистолет был по-прежнему у меня в руке, которую я положила себе на низ живота.
— Я в каком-то оцепенении, Виктор…
Он придвинулся ко мне — так, что я чувствовала его дыхание у себя на шее и видела свое отражение в его зрачках.
— Зачем ощущать себя частью мира, если не можешь на него никак реагировать?
Я улыбнулась, услышав, как Виктор повторяет мои слова.
— Ее больше нет. Она там, где ей лучше. Там, где всегда покой. Ты же хочешь снова встретиться с ней?
Я посмотрела на него, затем кивнула.
— Хорошо, — сказала я. — Хорошо.
Виктор облизнул губы, и в этот момент я наклонилась и начала целовать его, пока он не открыл губы в ответ на мой поцелуй. Он провел руками по моим бедрами, по моему животу, коснулся моего лица и тут я раскусила ампулу, которую положила к себе в рот, пока Виктор ходил за водой, и позволила яду пролиться в наши рты.
Только мгновение спустя Виктор осознал, что что-то не так, а когда понял, то отшатнулся от меня с такой поспешностью, словно между нами взорвалась граната. Слюна, смешанная с темно-лиловой жидкостью, потекла у него по подбородку, но он даже не пытался сплюнуть, настолько все это его застигло врасплох.
— Что это?
— Наверное, ты меня укусил.
— Чушь, это не кровь! — Он вытер подбородок и
уставился на пятна на своих пальцах. — Что это за фигня такая?
Я спокойно ответила:
— Хлоропроксимил. Или, по крайней мере, что-то ему подобное. Действует вроде цианистого калия.
— Господи, Ваня, ты…
— Я же говорила тебе, что мой метод лучше. — Я чувствовала, как желудок начинает реагировать на яд. — Не бойся, будет не очень больно. Поначалу будут судороги, и это очень неприятно, но уже через пару минут…
— Ты глупая сука, ты!..
— Не смей меня обзывать!
— Заткнись, ты понимаешь, что ты натворила? Внезапно он резко согнулся, словно кто-то ударил его в живот, а затем с трудом приподнял голову. Когда он ее поднял, его лицо было уже перекошено от боли.
— Мать твою, ты убил мою сестру! Это сделал ты! — заорала я.
— Я не убивал ее!
Жуткая боль пронзила теперь и мой желудок: словно кто-то схватил мои внутренности и скрутил их узлом. Я чуть было не выронила пистолет.
— Не пори херню, Виктор, — простонала я сквозь стиснутые зубы. — Ты убил ее. Ты много кого убил. Не оправдывайся.
— Но это правда! — простонал он в ответ. Он сделал такое движение, словно хотел вырвать у меня из рук пистолет, уж не знаю зачем. Ему это не удалось. — Я не убивал ее. И она сама себя тоже не убивала! Я разыграл тебя, Ваня…
Я закашлялась кровавым кашлем. Я сплюнула харкотину на ковер.
— Что?
— Я хотел доказать тебе, что могу заставить тебя сделать этот шаг. Я ее даже не трогал. Я не смог даже найти ее гребаную палату!
Моя голова кружилась, словно к ней притекала кровь.
— Виктор… я…
— Сначала я собирался, но потом… я понял, что не могу так поступить с тобой. Ваня, я ничего не вижу!
Что у меня с глазами?..
— Это ХПК. Он проник в твой зрительный нерв…
— Сделай же что-нибудь! — заорал он.
— Я не могу… ничего нельзя сделать…
— Блядь!
Он ударил кулаком по полу.
— Пистолет даже не заряжен!
Я заглянула в ствол. Виктор сказал правду.
— Тупой мудак! Зачем же тогда ты…
— Я не хотел убивать тебя! Я не хотел, чтобы ты убивала себя! Я просто хотел доказать…
Конец его фразы буквально утонул в потоке крови, хлынувшей из его рта. Он рухнул на пол, и через мгновения я рухнула рядом с ним, не в силах больше подняться. Мы лежали рядом, истекая кровью в унисон, словно клоны Ромео и Джульетты.
— Только так… только так все и могло кончиться… — сказал Виктор.
Я попыталась ответить ему, но в горле у меня булькала кровь, словно у жертвы лихорадки эбола.
Потом мне еще показалось, что он сказал «проклятие!», но я не уверена.
Я подползла к нему поближе, перевернула его на бок и приблизила свое лицо к его лицу.
— Теперь уже все равно, — сказала я. — Что вышло, то вышло.
Он взял меня за руку, и в тот же миг я ослепла.
И в абсолютном мраке я начала думать о том, что теперь станется с моей сестрой. Хватит ли у нее сил жить дальше теперь, когда рядом не будет никого, кто пытался бы ее разбудить? Или она сделает решительный шаг? В воду, с карниза. Положит всему конец. Я этого уже никогда не узнаю.
Запустение
Огромное, похожее на скелет сооружение возносилось над пеленой дождя на сто футов с лишком. Нелепое и явно незавершенное, оно навевало тоску. Покидая стройплощадку, она посмотрела сквозь закопченное окно автобуса туда, где за балками арматуры виднелась верхушка здания, похожая на направленный в небо указательный палец.
Она забилась в самый конец автобуса, подальше от товарищей по смене, хотя с разговорами к ней так и так никто особенно не приставал. Дождь колотил по ржавой обшивке автобуса с такой силой, что казалось, будто они пересекают зону военных действий под пулеметным обстрелом. Она теребила повязку у себя на запястье, тыча пальцем в мягкую плоть под ней, чтобы почувствовать боль.
Наконец автобус прибыл на конечный пункт, и рабочие потянулись наружу, забирая из-под сидений личные вещи и инструменты. Она тоже взяла свой рюкзак и вышла из автобуса, не попрощавшись ни с кем.
До сквота было всего лишь три квартала пешком, но она не спешила туда; она нарочно отправилась круговым путем через разгрузочную площадку перед большим складским зданием, а потом через тоннель, проложенный под автострадой. В обход. В обход. Дождь уже промочил ее до костей, но ей было наплевать. Наконец сворачивать было уже больше некуда, и она направилась к старому зданию, в котором жила на курьих правах уже… несколько лет? Она сама не помнила толком. В трехэтажном доме была пара десятков комнат, по большей части совершенно непригодных для жизни. Она достала из кармана ключ и открыла навесной замок, соединявший звенья стальной цепи, после чего отворила окно кухни и залезла в него. Двери дома были наглухо заколочены гвоздями.
Из-за приглушенных завываний ветра и стука дождя место выглядело еще более заброшенным, чем обычно.
«Вперед!» — прошептала она сама себе и сделала глубокий вдох.
Затем бросила рюкзак на пол и медленно направилась к двери, которая вела в узкий главный коридор. Стикеры, оставленные предыдущими жильцами, покрывали его стены, оклеенные видавшими лучшие дни обоями. Кое-где виднелись следы огня. Штукатурка на потолке местами обвалилась, обнажив брусья и балки.
Труп здания медленно разлагался.
— Я здесь живу! — громко произнесла она, потому что поверить в это без некоторой доли самовнушения было непросто.
Она прислушалась к звукам, наполнявшим дом, к гудению водопроводных труб, скрипу половиц, пощелкиванию и жужжанию давно пришедшего в негодность бойлера. Она вслушалась в эти звуки и в тишину между ними.