— Но вы не человек! — выкрикивает кто-то из заднего ряда. — Вы, может, и сделаны из людей, но вы не больше человек, чем футбольный мяч — свинья, из кожи которой его изготовили!
Что-то в этом утверждении, вернее, обвинении, бьёт Кэма по больному, незащищённому месту. Бесцеремонные слова вызывают в нём волну эмоций, к которым он не готов.
— Бык на арене, красный туман! — выпаливает Кэм. Слова вырываются из его рта прежде, чем он успевает провести их сквозь свой языковой центр. Он прокашливается и находит нужные выражения: — Вы пытаетесь спровоцировать меня. Возможно, вы и прячете клинок под складками своего плаща, но смотрите, как бы вам самому не пустили кровь!
— Это угроза?
— Не знаю. А то, что вы сказали — это оскорбление?
Толпа приглушённо шумит. Репортёры довольны — запахло жареным. Роберта бросает на Кэма предупреждающий взгляд, но в юноше вдруг взрывается объединённое бешенство десятков составляющих его расплётов. Оно требует выхода. Он должен озвучить его!
— Есть ли здесь ещё кто-нибудь, считающий меня недочеловеком?
Он с вызовом смотрит на собравшихся в комнате журналистов и видит, как начинают подниматься руки. К женщине с пышными волосами и критикану из заднего ряда присоединяются и другие. Добрый десяток рук. Неужели они вправду так думают? Или только размахивают красными плащами, словно матадоры перед быком?
— Моне! — вскрикивает Кэм. — Сёра! Если подойти к их полотнам вплотную, они кажутся лишь нагромождением беспорядочных цветовых пятен. И лишь отойдя на расстояние можно увидеть целостную картину, и тогда становится ясно, что перед вами шедевр!
Оператор за кулисами пускает на стоящие в комнате дисплеи какую-то картину Моне, но вместо того чтобы оттенить метафору Кэма, это придаёт ей двусмысленность.
— Вы слишком узколобы! — заканчивает Кэм. — Вы не желаете отойти на расстояние!
— Да ты, парень, похоже, возомнил себя шедевром! — слышится голос.
— Кто это сказал? — Кэм оглядывает помещение. Никто не берёт на себя ответственность. — Я действительно состою из маленьких шедевров — и это великолепно!
К нему приближается Роберта и пытается оттеснить от микрофона, но он отталкивает её.
— Нет! — восклицает он. — Они хотят услышать правду? Я скажу им правду!
И тогда собравшиеся начинают обстрел. Вопросы летят, словно пули:
— Признайтесь — вас специально натаскали сказать всё это?
— Какова истинная причина, почему вас сделали?
— Вы знаете все их имена?
— Вам снятся их сны?
— Вы помните, как их расплетали?
— Если вас сделали из нежеланных детей, с чего вы взяли, что вы лучше их?
Вопросы сыплются градом, и Кэму кажется, будто его голова сейчас распадётся на составные части под их напором. Он не знает, на который отвечать первым — если он вообще в состоянии ответить хоть на какой-нибудь из них.
— Какими законными правами должно, по вашему мнению, обладать сплетённое существо?
— Вы способны к размножению?
— Вопрос в другом: стоит ли ему размножаться?
— А он вообще живой?
Кэм не может справиться со своим бурным дыханием, не может оседлать несущиеся галопом мысли. В глазах туман. Звуки сливаются в бессмысленную какофонию; он не в состоянии охватить общую картину и видит лишь её части. Лица. Микрофон. Роберта обхватывает руками его голову, пытается привести в чувство, заставляет смотреть на неё, но голова Кэма продолжает бесконтрольно трястись.
— Красный свет! Тормоз! Кирпичная стена! Положить карандаши! — Он глубоко, с дрожью, вдыхает. — Останови это! — молит он Роберту. Она должна ему помочь... она же всемогуща...
— Похоже, что когда его сплетали, забыли бантик завязать потуже, — говорит кто-то. Раздаётся взрыв смеха.
Кэм опять хватается за микрофон, прижимается к нему губами и вопит. Раздаётся режущий ухо, искажённый звук.
— Я не просто сумма частей, из которых меня собрали!
— Я больше, чем эти части!
— Я больше...
— Я...
— Я...
И тут один из голосов, перекрывая другие, спрашивает — просто, спокойно:
— А что если никакого «тебя» вообще нет?
— ...
— На сегодня всё, — кричит Роберта галдящей публике. — Спасибо за внимание.
Он плачет и плачет, не в силах остановить слёзы. Он не знает, где он, куда привела его Роберта. Он нигде. В мире никого больше нет, кроме их двоих.
— Ш-ш-ш, — успокаивает она, нежно укачивая его в своих объятиях. — Всё хорошо. Всё образуется.
Но его невозможно успокоить. Пусть эти страшные, злобные морды уберутся из его сознания! Пусть она вырежет их из него! Заменит эти кошмарные воспоминания случайными мыслями очередного случайного расплёта! Вырежьте!.. Вырежьте! Пожалуйста...
— Это лишь первый залп, — говорит Роберта. — Миру необходимо свыкнуться с мыслью о твоём существовании. Следующая пресс-конференция пройдёт спокойнее.
Следующая? Да следующей ему вообще не пережить!
— Последний вагон! — воет Кэм. — Закрытая книга! Заключительные титры!
— Нет, — возражает Роберта, прижимая его к себе ещё крепче. — Это не конец, это только начало, и тебе, я уверена, по плечу преодолеть все трудности. Просто ты чересчур чувствителен — кожа у тебя слишком тонкая.
— Так пересадите мне потолще!
Она внезапно прыскает, словно услышала шутку, а вслед за ней начинает улыбаться и Кэм, отчего Роберта смеётся ещё пуще; и внезапно, позабыв про слёзы, он тоже заходится в приступе хохота, подспудно сердясь на себя самого за этот смех. Он даже не не понимает, почему ему вдруг стало так весело, но прекратить смеяться не может — так же, как до того не мог прекратить плакать. Наконец, он берёт себя в руки. Он так устал. Ему хочется лишь одного — спать. Долго-долго...
Вы когда-нибудь задумывались, какую огромную роль играет в нашем обществе расплетение? Оно приносит пользу не только тем, кто нуждается в жизненно важных органах, но и тысячам работников медицины и сопутствующих ей отраслей, а также детям, мужьям и жёнам тех, чьи жизни были спасены при помощи трансплантации. Вспомните о солдатах, тяжело раненных при исполнении своего гражданского долга и исцелившихся благодаря бесценным донорским органам! Подумайте об этом. Каждый из нас знает кого-нибудь, в чьей жизни расплетение сыграло огромную позитивную роль. Но так называемое Движение Против Расплетения угрожает нашему здоровью, безопасности, нашим рабочим местам, нашей экономике. Оно пытается добиться отмены закона, который был выношен в ходе долгой и кровавой войны.
Пишите своему депутату сегодня! Высказывайте своё мнение законодателям в Конгрессе! Требуйте, чтобы они все как один поднялись против ДПР. Поможем нашей нации и всему миру не сойти с верной дороги!
Расплетение. Не только исцеление. Это правильная идея.
Кэм в полной ментальной и эмоциональной регрессии. Его создатели перебирают все мыслимые и немыслимые гипотезы объясняющие его умственный и душевный упадок. Может быть, сплетённые части — составные его организма — отторгают друг друга? Может быть, его новые нервные связи перегружены конфликтной информацией и не выдержали напряжения? Как бы там ни было, факт остаётся фактом: Кэм перестал разговаривать, перестал выполнять их задания, да что там — он даже есть перестал, и они были вынуждены подключить его к аппарату жизнеобеспечения.
У него взяли все возможные анализы, но Кэм знает: они не покажут ничего, потому что никаким измерительным прибором нельзя влезть в его сознание. Они не в состоянии количественно оценить его волю к жизни. Или отсутствие таковой.
Роберта здесь, в его спальне, ходит из угла в угол. В первое время она выказывала тревогу и озабоченность, но по прошествии нескольких недель её беспокойство уступило место досаде и злости.
— Думаешь, я не знаю, что ты затеял?
Он отвечает тем, что дёргает рукой с канюлей.
Роберта подскакивает к нему и вставляет выпавшую иглу на место.
— Ты ведёшь себя как капризный, упрямый ребёнок!
— Сократ, — отзывается Кэм. — Цикута! До дна.
— Нет! — вопит она. — Я не позволю тебе наложить на себя руки! Твоя жизнь тебе не принадлежит!
Она садится на стул рядом с кроватью и старается совладать со своими эмоциями.
— Если ты не хочешь жить ради себя самого, — умоляет она, — то сделай это ради меня! Ты стал моей жизнью, ты же знаешь это! Ведь знаешь? Если ты умрёшь, я уйду за тобой.
Он не смотрит ей в глаза.
— Нечестный приём.
Роберта вздыхает. Глаза Кэма устремлены на прозрачную трубку: кап-кап-кап — безжалостно капает питательный раствор, поддерживающий в нём жизненные силы. Кэм голоден. Голод мучает его уже очень долго. Пусть мучает. Он всё равно не собирается есть. К чему цепляться за жизнь, если даже неизвестно, живой ты или нет?
— Не надо было созывать пресс-конференцию, — признаёт Роберта. — Мы слишком поспешили — ты ещё не был готов. Но я учла все наши ошибки и выработала стратегию. В следующий раз, когда ты предстанешь перед публикой, всё пойдёт совсем по-другому.
Только сейчас он поднимает на неё глаза.
— Не будет никакого «следующего раза».
Роберта едва заметно улыбается.
— Ага! Значит, ты всё же в состоянии произнести осмысленную фразу.
Кэм ёрзает и снова отводит взгляд.
— Конечно. Просто не хочу.
На глаза женщины наворачиваются слёзы. Она поглаживает его по руке.
— Ты хороший мальчик, Кэм. Тонко чувствующий мальчик. Я прослежу, чтобы мы об этом не забывали. И ещё: ты получишь всё, чего только ни пожелаешь, всё, в чём нуждаешься. Никто больше не будет заставлять тебя делать то, что тебе противно.
— Я не хочу встречаться с публикой.
— Захочешь, когда она будет на твоей стороне, — настаивает Роберта. — Захочешь, когда люди станут драться за возможность хотя бы одним глазком взглянуть на тебя. Нет, не как на нелепую диковинку, а как на звезду. Всеми признанную звезду. Ты должен показать миру всё, на что способен. А я знаю: ты способен на многое. — Наставница на секунду умолкает — ей нужно сказать ему нечто важное, к чему он наверняка ещё не готов. — Я много размышляла об этом и пришла к выводу, что тебе нужен партнёр — человек, с которым ты выходил бы на публику. Кто целиком и полностью принял бы тебя таким, каков ты есть, кто мог бы настроить любопытство публики на более позитивный лад. Ослабил их стремление к категоричным выводам.
Он поднимает на неё взгляд, но она отвергает его мысль ещё до того, как он её высказал:
— Нет, я на эту роль не гожусь. На меня смотрят как на твою дрессировщицу. Не пойдёт. Тебе нужна маленькая симпатичная планета, которая вращалась бы вокруг твоей звезды.
Идея интригует Кэма. Он вдруг осознаёт, что, помимо обычного, его терзает иной голод. Он жаждет общения, установления более тесных связей с людьми. С самого момента своего создания он не видел ни одного своего сверстника. Кэм решил для себя: его возраст — шестнадцать лет, всё равно никто не может сказать точнее. Компаньон — рождённый, не созданный — это был бы существенный шаг навстречу истинной человечности. Расчёт Роберты на этот раз точен — теперь у Кэма есть основание для того, чтобы продолжать жить. И он снова тянется к канюле на руке.
— Кэм, не надо, — просит Роберта. — Пожалуйста, не надо!
— Не волнуйся.
Кэм отсоединяет иглу и встаёт с постели — впервые за несколько недель. Суставы болят почти так же, как и швы. Он подходит к окну и выглядывает наружу. До этого момента он не думал о том, какое сейчас время дня. Оказывается, сумерки. На горизонте висит облачко, за которое прячется заходящее солнце. Море блестит и искрится, небо — сияет разноцветьем. Права ли Роберта? Имеет ли он, Кэм, такое же право на этот мир, как и любой другой человек? Дано ли ему большее?
— Самостоятельность, — объявляет он. — Отныне я буду решать сам за себя.
— Конечно-конечно, — соглашается Роберта. — А я буду всегда рядом — чтобы подать совет...
— Совет, не приказ. Хватит меня контролировать. Я сам буду определять, что мне делать и когда мне это делать. И ещё — я сам выберу себе компаньона.
Роберта склоняет голову.
— Твоё право.
— Хорошо. Я голоден. Скажи, чтобы подали бифштекс. — Чуть подумав, он изменяет решение: — Нет... пусть принесут омара.
— Ради тебя всё что угодно, Кэм!
И Роберта вылетает из комнаты, спеша выполнить его приказание.
18 • Риса
Риса просыпается среди ночи — её будит топот ног по пандусу ДостаМака. Она надеется, что это пришли к кому-то другому, но ночные визиты всегда имеют отношение именно к ней — глухой ночью сюда заявляются только те, кому нужны услуги Рисы в качестве доктора. Значит, что-то стряслось.
Штора отодвигается и в отсек влетает Киана.
— Риса, там, в Лазарете, пара ребят... Дело плохо. Очень плохо.
Шестнадцатилетняя Киана, ночная дежурная в медицинском самолёте, очень любит всё драматизировать и вечно делает из мухи слона. Её «вычистили» из семьи медиков, поэтому когда дело касается медицины, Киана готова вон из кожи вылезти, чтобы доказать, какой она хороший врач; а посему всегда раздувает масштабы несчастья, чтобы все ахнули, когда она с ним справится. И всё же Киана ворвалась к Рисе, вместо того чтобы попробовать решить проблемы самостоятельно и забрать себе всю причитающуюся славу, — а это значит, что ситуация и вправду серьёзная.
— Парни возились с турбиной, — рассказывает Киана, — а двигатель возьми и сорвись...
Риса подтягивается на руках и пересаживается из постели в кресло.
— Что это на них нашло — возиться с двигателем посреди ночи?
— Не знаю, думаю, они это на спор.
— Придурки.
Половина травм, которые Рисе приходится лечить, случаются либо просто по глупости, либо из-за желания показать себя. Ей часто приходит в голову вопрос: присуща ли эта жажда саморазрушения только Цельным как непременная часть их натуры или то же самое касается и всех остальных людей в большом мире?
Прибыв в Лазарет, Риса обнаруживает там весь отряд медиков в полном составе — и тех, кто был на дежурстве, и тех, кто отдыхал. Только двое из них — ребята повзрослее, они предпочли остаться на Кладбище после того, как им исполнилось семнадцать; остальные же — желторотики, только-только научившиеся кое-как лечить всякие мелкие ссадины и ушибы. Вид крови Рису больше не пугает. Её страшит только одно — недостаточность собственных знаний. В тот же момент, когда девушка вкатывается в Лазарет, она понимает, что случившееся выходит за рамки её компетенции.
В углу сидит мальчишка с искажённым от боли лицом и стонет — у него вывихнуто плечо, но ему уделяют лишь самое минимальное внимание, потому что положение у того пациента, что лежит на столе, в сто раз хуже. В боку у него зияет огромная рваная рана, из которой высовывается обломок ребра. Парнишка воет и корчится. Несколько ребят лихорадочно стараются остановить кровотечение, изо всех сил давя на основные артерии, а один из помощников Рисы дрожащими руками пытается наполнить шприц.
— Лидокаин или эпинефрин? — спрашивает Риса.
— Лидокаин? — лепечет тот с вопросительной интонацией.
— Так, я сама этим займусь. У нас есть готовые, заправленные инжекторы с эпинефрином.
Помощник смотрит на Рису так, будто его застали в школьном коридоре как раз в тот момент, когда он собирался улизнуть с уроков.
— Адреналин! — втолковывает она. — Эпинефрин — то же самое, что адреналин.
— Ох, точно! Сейчас принесу!
Риса пытается предельно сузить поле своего внимания, не позволить, чтобы общая страшная картина выбила её из колеи. Она делает раненому первый укол, призванный облегчить боль.
— Врачу позвонили?
— Да уже три раза! — откликается Киана.
Когда на Кладбище случается что-то такое, с чем ребята не могут справиться сами, к ним приходит настоящий доктор. Он сочувствует Сопротивлению и оказывает помощь из чистой благотворительности, не задавая вопросов; однако он отвечает на звонок только тогда, когда ему этого захочется. Впрочем, даже если бы у них получилось выцепить врача, Риса и так знает, что тот сказал бы.