Лев в полной растерянности, но одно он понимает отчётливо: необходимо взять себя в руки и начать соображать, иначе его брат тоже умрёт.
— Всё хорошо, Маркус, всё хорошо, — лепечет он, хотя это явная ложь.
Напрягшись изо всех сил, Лев приподнимает балку. Маркус вопит от боли, Лев, поддерживая балку плечом, отталкивает брата в сторону, а затем роняет балку. Теперь падает и её второй конец, вдребезги разбивая то, что осталось от столика. Лев запускает руку в карман Маркуса, достаёт оттуда залитый кровью телефон и, молясь о том, чтобы тот работал, набирает 911.
Лев, чёрный от сажи и с непрекращающимся звоном в ушах, отказывается залезать в отдельную карету. Он настаивает на том, чтобы ехать с Маркусом, и устраивает такое светопреставление, что работники «скорой» сдаются.
При любом мало-мальски громком звуке в левом ухе у него что-то трещит, как будто туда залетел мотылёк. В глазах двоится и троится; даже само время, кажется, изменило свой бег, как будто Лева с Маркусом забросило в параллельный мир, где причина и следствие поменялись местами. Лев никак не может сообразить — то ли он здесь, потому что девчонка взорвала себя, то ли девчонка взорвала себя потому, что он здесь...
«Скорая» несётся в больницу, врачи работают с Маркусом не покладая рук, накачивая того Бог знает чем.
— Л-Л-Лев... — выдавливает из себя Маркус, пытаясь удержать глаза открытыми.
Лев стискивает его липкую, бурую от засохшей крови руку.
— Я здесь.
— Не давай ему заснуть, — говорит мальчику один из врачей. — Нельзя допустить, чтобы он впал в шок.
— С-слушай меня... — скрипит Маркус, еле ворочая языком. — Слушай...
— Слушаю.
— Они предложат мне... предложат трансплантацию.
Лев морщится, готовясь к тому, что сейчас услышит. Он знает, что скажет Маркус. Его брат скорее умрёт, чем согласится принять органы расплёта.
— Они захотят... пересадить мне почки... печень... что там ещё... словом, органы от расплётов...
— Знаю, Маркус, знаю.
Брат открывает свои неслушающиеся глаза шире, вперяется взглядом в Лева и крепче сжимает его руку.
— Пусть пересадят!— хрипит он.
— Что?!
— Пусть они сделают пересадку, Лев. Я не хочу умирать. Пожалуйста, Лев, — молит Маркус. — Пусть пересадят мне органы от расплётов...
Лев стискивает ладонь брата.
— Хорошо, Маркус. Хорошо.
Он плачет, радуясь тому, что брат не захотел приговорить себя к смерти, и ненавидя себя за эту радость.
Лева тщательно исследовали. Выяснилось, что вдобавок ко множественным открытым и закрытым ранам у него порвана барабанная перепонка и что, возможно, он получил сотрясение мозга. Раны, среди которых нет особенно серьёзных, перевязывают, накачивают мальчика антибиотиками и оставляют в палате для дальнейшего наблюдения. О Маркусе, которого отправляют в операционную немедленно по прибытии в больницу, ему не сообщают ни слова. К Леву приходит только медсестра — она щупает его пульс и измеряет кровяное давление — да полиция. Вопросы, вопросы, бесконечные вопросы...
— Знакома ли вам террористка?
— Нет.
— Вы вместе проходили обучение в организации хлопателей?
— Нет.
— Являлась ли она членом вашей террористической ячейки?
— Я же сказал вам, что не знаю её!
И, само собой, самый идиотский вопрос из всех:
— Вам известна причина, по которой они решили разделаться с вами?
— Разве и так не понятно? Она сказала мне, что это плата за то, что я не стал хлопать. Что люди, стоящие за всем этим, недовольны.
— И кто же эти люди, «стоящие за всем этим»?
— А мне откуда знать? Я контактировал только с группой других ребят, таких же, как я сам, но они все теперь мертвы — взорвали себя, понятно? Я никогда не встречался с теми, кто всем заправляет!
Полиция удаляется в некотором удовлетворении, хоть и не слишком большом. Тогда за дело принимается ФБР и задаёт те же самые вопросы, что и полицейские. И по-прежнему — никто ни слова о Маркусе.
Наконец ближе к вечеру, придя с очередной проверкой, медсестра сжаливается над Левом.
— Мне сказали, чтобы я ничего не говорила тебе о твоём брате, но я всё равно скажу. — Она придвигает стул поближе к его койке и понижает голос. — У него было огромное количество серьёзнейших внутренних повреждений. К счастью, в нашей больнице один из лучших банков донорских органов в штате. Ему пересадили новую поджелудочную железу, печень и селезёнку, и значительное число органов помельче. Одно лёгкое было пробито, и вместо того чтобы его зашивать, ему также поставили новое.
— Мои родители? Они здесь?
— Да. Они в комнате ожидания. Хочешь, чтобы я привела их сюда?
— А они знают, что я здесь? — спрашивает Лев.
— Да.
— Они справлялись обо мне?
Она секунду медлит.
— Мне очень жаль, деточка, но... нет, не справлялись.
Лев отводит взгляд. Сосредоточить его на чём-то другом, к сожалению, невозможно — смотреть не на что. Телевизор в палате отключён — там крутят бесконечные репортажи о взрыве.
— Тогда и я не хочу их видеть, — говорит Лев.
Медсестра гладит его по руке и улыбается извиняющейся улыбкой.
— Прости им их непонимание, деточка. Мне так тебя жаль! Сколько ужасов свалилось на твою бедную голову!
Интересно, думает Лев, медсестра в курсе всего? Он приходит к выводу, что это так и есть.
— Я должен был предвидеть, что они в конце концов явятся по мою душу. Хлопатели, то есть.
Медсестра вздыхает.
— Стоит только попасться в сплетённую плохими людьми сеть — и никогда уже не выплетешься. — Тут она спохватывается. — Ой, прости, ляпнула, не подумав. Зашить бы себе рот.
Лев выдавливает улыбку.
— Ничего. Когда тебя чуть не разнесли в клочья, да ещё два раза, перестаёшь обращать внимание на выбор слов.
Она тоже улыбается.
— И что теперь? — спрашивает Лев.
— Насколько мне известно, твой брат является твоим опекуном. А больше у тебя никого нет, кто мог бы о тебе позаботиться? К кому бы ты мог пойти?
Лев отрицательно качает головой. Кроме брата он был небезразличен только одному человеку — пастору Дэну. Мальчик не может даже думать о нём — столько боли причиняют ему мысли о Дэне.
— Я же под домашним арестом. Никуда не могу идти без разрешения Инспекции по делам несовершеннолетних, даже если бы было к кому идти.
Медсестра поднимается со стула.
— Что ж, детка, это уже не по моей части. Почему бы тебе пока не расслабиться и не отдохнуть? Тебя продержат здесь до завтра. Утро вечера мудренее.
— Пожалуйста, скажите хотя бы, в какой палате мой брат?
— Он всё ещё в послеоперационной, но как только его переведут в обычную, я дам тебе знать.
Она выходит, а в палату входит следователь — задавать всё те же навязшие в зубах дурацкие вопросы.
Медсестра оказалась верна своему слову. Маркуса поместили в палату №408. После наступления темноты, когда допросы закончены и в коридорах воцаряется тишина, Лев решается покинуть палату, не обращая внимания на боль во всём теле. Выйдя за дверь, он сразу же видит копа, которого приставили сторожить его — тот в конце коридора, флиртует с юной медсестрой. Лев незаметно ускользает.
Толкнув дверь палаты №408, он видит не кого иного как свою мать, сидящую в кресле рядом с кроватью и не сводящую с Маркуса глаз. Брат без сознания, к его рукам и ногам тянутся многочисленные трубки, слышно шипение аппарата искусственного дыхания. Их отец тоже здесь; в волосах у него по сравнению с прошлым годом прибавилось седины. Лев чувствует, как подступают к глазам предательские слёзы, но усилием воли душит свои неуместные эмоции, загоняет их подальше и запирает на крепкий замок.
Мать видит его первой. Она касается руки отца, чтобы привлечь его внимание. Родители один миг смотрят друг на друга — кажется, будто между ними существует некая телепатическая связь, как это часто бывает между супругами. Затем мать поднимается на ноги, подходит к Леву и, так толком и не взглянув на него, неловко обнимает, после чего выходит из палаты.
Отец тоже не смотрит на него. Во всяком случае, не сразу. Его взгляд устремлён на Маркуса, на его грудь, поднимающуюся и опускающуюся в размеренном, заданном машиной ритме.
— Как он? — спрашивает Лев.
— Он в искусственной коме. Сказали, что будут держать его так три дня, чтобы наноагенты сделали своё дело как можно быстрей.
Лев слышал, что боль при лечении наноагентами невыносима. Так что лучше, что брат будет в это время спать. Лев уверен, что его родители купили Маркусу органы, происходящие только от десятин. Самые дорогие. Он уверен в этом, спрашивать нет смысла.
Наконец отец вскидывает глаза на Лева.
— Доволен? Видишь, к чему привели твои действия?
Лев воображал себе разговор с отцом сотни раз, и в каждом из этих мысленных споров обвинителем выступал он, а не его собеседник. Да как он смеет? Как он смеет?! Лева так и подмывает сказать отцу пару ласковых, но он отказывается глотать наживку. Он не говорит ничего.
— Ты вообще имеешь хоть малейшее представление, в какое положение поставил нашу семью? — продолжает отец. — Весь стыд, который нам пришлось вытерпеть, все насмешки?
Больше Лев не в силах молчать.
— Так может, вам не стоило бы окружать себя такими же скорыми на осуждение людьми, как вы сами?
Отец переводит взгляд на Маркуса.
— Твой брат вернётся домой вместе с нами, — заявляет он. И поскольку все печёнки-селезёнки и прочие мелкие органы до единого оплачены деньгами их отца, у Маркуса выбора не будет.
— А я?
И снова отец избегает смотреть на Лева.
— Мой сын отправился на жертвование десятины год назад, — молвит он. — Вот этого сына я помню. Что до тебя, поступай как знаешь. Мне до тебя дела нет.
Вот так, значит.
— Когда Маркус проснётся, скажите ему, что я прощаю его, — просит Лев.
— Прощаешь за что?
— Он поймёт.
И Лев выходит, не попрощавшись.
В конце коридора он видит мать и других членов семьи — они сидят в комнате ожидания. Брат, две сестры с мужьями. Все они здесь ради Маркуса. Никто не пришёл к нему, Леву. Он колеблется, раздумывая, стоит ли ему подходить к ним. Как они себя поведут: как отец — холодно и враждебно, или как мать, которая всё-таки обняла его, пусть и не смогла себя заставить взглянуть на сына?
И тут, в этот момент нерешительности, он видит, как одна из его сестёр наклоняется над детской коляской и вынимает оттуда младенца. Это новый племянник Лева, о существовании которого он до сих пор не подозревал.
Младенец одет во всё белое.
Лев мчится обратно в свою палату, но ещё не добравшись туда, чувствует, как глубоко внутри его существа начинает бурлить вулкан. Его душит ярость, рыдания подступают к горлу, а живот сводит такой судорогой, что последние шаги до своей палаты он проделывает, согнувшись пополам, и не в силах ни вздохнуть, ни удержать брызнувшие из глаз слёзы.
Где-то в самой тёмной, иррациональной глубине сознания мальчика — наверно, там, где живут воспоминания и мечты детства — он питал тайную надежду, что его, может быть, примут обратно. Что однажды он вернётся домой. Маркус советовал ему забыть об этом, говорил, что этому не бывать, но ничто не могло уничтожить эту упрямую надежду. И вот сегодня она умерла.
Он забирается в койку и прижимается лицом к подушке — чтобы заглушить рыдания, перешедшие в безнадёжный вой. Целый год он подавлял свою сердечную боль; теперь она выплёскивается из его души, словно Ниагара, и Леву безразлично, что он может погибнуть в убийственной белизне её бурлящих вод.
Лев просыпается. Он даже не помнит, как заснул. Наверно, всё же он спал, потому что в палату льётся утренний свет.
— Доброе утро, Лев.
Он поворачивает голову — немножко слишком резко, и комната плывёт перед глазами. Последствия контузии. В ушах по-прежнему звенит, но хотя бы мотылёк в левом ухе успокоился.
В кресле у изножия его кровати сидит женщина. Она слишком хорошо одета, чтобы быть кем-то из больничного персонала.
— Вы кто? Вы из ФБР? Или из Агентства национальной безопасности? Опять вопросы? Сколько можно? Всё равно у меня все ответы кончились.
Женщина тихонько усмехается.
— Я не из правительственных агентств. Я представляю здесь трастовый фонд Кáвено. Слышали о таком?
Лев качает головой.
— А что, должен?
Она протягивает ему красочную брошюру, при взгляде на которую его пробирает озноб.
— Это что — проспект заготовительного лагеря?
— Никоим образом, — говорит она, явственно оскорбившись. Правильная реакция, по мнению Лева. — В нескольких словах, фонд Кавено — это огромная куча денег. Он учреждён одной очень богатой семьёй в помощь проблемной молодёжи. А вряд ли можно найти более проблемного представителя молодёжи, чем вы.
Она одаривает его лукавой усмешкой — наверно, думает, что удачно пошутила. Ошибается.
— Мы так понимаем, — продолжает женщина, — что после выписки вам некуда податься. Поэтому вместо того, чтобы оставить вас на милость детской социальной службы, которая, без сомнения, не в состоянии защитить вас от дальнейших покушений хлопателей, мы предлагаем вам место, где вы могли бы спокойно жить — кстати, целиком и полностью одобренное Инспекцией по делам несовершеннолетних — в обмен на некоторые услуги с вашей стороны.
Лев сгибает под одеялом ноги в коленях, как бы стараясь убраться подальше от непонятной посетительницы. Он не доверяет хорошо одетым людям и их завлекательным предложениям, от которых к нему тянутся явственно видимые ниточки.
— Какие услуги?
Она тепло улыбается ему.
— Нам нужно лишь ваше присутствие, мистер Калдер. Ваше присутствие и ваше личное обаяние, против которого никто не в силах устоять.
И хотя Лев не понятия не имеет, о каком таком личном обаянии она толкует, он отвечает:
— Ладно, почему бы и нет? — потому что вдруг осознаёт, что ему совершенно нечего терять. Он вспоминает дни, прошедшие между уходом от СайФая и появлением на Кладбище. Тёмные, страшные дни, среди которых промелькнула только одна светлая искорка — когда он попал в резервацию Людей Удачи. У них он научился тому, что когда нечего терять, кости могут ложиться как угодно — хуже не будет. И тут в его мозгу вспыхивает мысль. Собственно, она жила на задворках его сознания уже давно, но только сейчас протиснулась вперёд.
— Одно условие, — говорит Лев.
— Да?
— Я хочу законным образом сменить свою фамилию. Вы сможете это устроить?
Она выгибает бровь.
— Конечно, если вы этого хотите. Могу ли я поинтересоваться, на какую фамилию вы хотите её сменить?
— Не имеет значения, — отвечает он. — Лишь бы она была не Калдер.
22 • Фонд
На одной из улиц в северной части Детройта стоит дом. Это официальная, легальная резиденция Левия Иедедии Гаррити. Маленький, но уютный домик — щедрый подарок от Фонда Кавено, ставящего своей целью помощь проблемной молодёжи. Здесь работает целый небольшой штаб: у Лева есть камердинер, следящий за удовлетворением всех его насущных нужд, и домашний учитель, обучающий его всему, что необходимо. Фонд нанял даже охранника на постоянной основе — тот стоит у двери и отправляет восвояси всех непрошенных гостей и подозрительных коммивояжёров. К дверям Лева не подберётся незамеченным ни один хлопатель.
Это было бы идеальное место жительства для Лева, если бы не одна загвоздка: он здесь не живёт. Конечно, надо вспомнить о сидящем в его затылке под кожей чипе — тот клятвенно заверяет всех, что Лев проживает в домике в Детройте; но этот чип посылает теперь свои сигналы из любого места, где устроителям Фонда угодно создать видимость присутствия Лева.
Никто не знает, что мальчика поместили почти в сорока милях от города — в замке Кавено, центре усадьбы, занимающей семьдесят пять акров в Лейк Орион, штат Мичиган.
Замок Кавено, невероятных размеров здание, был построен в подражание Версалю на деньги, заработанные на производстве автомобилей ещё до того момента, когда американская автомобильная промышленность с оглушительным хлопком ушла в небытие.