Но я не маленькая. И хоть я не помню, сколько мне лет, зато уверенно могу сказать, что уже не семнадцать, но еще и не тридцать. Просто я видела себя в зеркале. В семнадцать так не боятся. Да и в тридцать уже тоже.
О, я отлично помню, как нашла это зеркало. Это случилось, когда я поняла, что разучилась разговаривать. Километры без выхода по одним и тем же коридорам и лестницам сделали свое дело. Мне некому было сказать, что ночью газеты в коридорах шуршат особенно громко, что под утро кто-то скребся в стекло, а может, мне показалось, хорошо, если показалось, я все смотрела в темноту и боялась разглядеть ороговевшую когтистую лапу в окне. Некому было пожаловаться на головные боли и бессонницу, когда не знаешь уже, что лучше, спать и видеть кошмарные сны или седеть прядь за прядью от кошмаров реальности. Не с кем было поделиться своим страхом.
Я очень долго панически боялась кого-то, кто должен жить здесь и творить все эти каверзы в виде поджогов, запираний дверей, наводнений и прочих прелестей. Я его боялась и искала, потому что не хотела бояться. А еще я думала: раз он здесь живет, значит, он – хозяин и может меня вывести. Поэтому я вздрагивала от каждого шороха, охотилась за каждым звуком, подстерегала каждый, пусть самый маленький и незначительный, шумок. Я даже, помню, придумала себе его образ – этакий пронырливый худощавый мужчина лет пятидесяти в потрепанном фраке. Почему потрепанном? Здесь все потрепанное. Я так ясно его себе представляла, что иногда мне даже казалось, что я вижу мелькнувшую за поворотом коридора тень или чувствую спиной его взгляд.
Здесь все время кто-то смотрит в спину, постоянно, пристально. От этого бывает зябко и просторно, мурашки бегают вдоль позвоночника, и хочется найти темный угол, чтобы спрятаться. А может, у меня паранойя? Какие только умные слова не приходили в голову, когда чье-то движение удавалось увидеть только самым краешком глаза, кусочком сознания, просто нутром почувствовать, что там что-то было. А может, не было? Славные игры. Становилось так страшно, что хотелось кричать. И об этом рассказать тоже было некому.
Как-то вечером я шла по коридору, искала свою комнату. Я еще плохо знала Здание, все время терялась, путалась. Это потом уже я поняла, что Здание постичь и изучить невозможно, и что именно в этом состоит искусство знать его. Что коридоры в Здании сплетаются и расплетаются, как ему угодно, и я до сих пор понятия не имею, на каком этаже находится моя комната, та, которую отвело мне Здание, и почему именно эта, как две капли воды похожая на все остальные, комната должна быть моей, я просто приняла это в обмен на хлипкую надежду, что моя комната – моя конура, в которой ничего не случается. Считается, что она находится на шестнадцатом этаже, я привыкла так думать. Но совершенно в этом не уверена. Не в том дело. Часто бывало так, что я добиралась до комнаты уже в темноте.
В тот вечер темнело стремительно быстро (темнеет в Здании – когда как, как ему больше нравится), а я все еще не знала, куда идти. Завернула за угол и тут почувствовала что-то холодное и скользкое у себя на шее. Мне почему-то показалось, что это чьи-то пальцы. Может, даже его, хозяина. От ужаса ноги стали ватными, и заболел живот. Я закричала и испугалась еще больше. Это холодное оказалось комком мха, упавшим с протекающего потолка, но дело было не в нем. Мой голос. Вернее, остатки моего голоса. Они принадлежали не мне. И, оказывается, давно. Здание отнимало меня у меня по кусочкам, маленькими порциями, и вот отняло голос.
Помню, как стояла посреди коридора, бессмысленно уставившись в стену с мокнущей штукатуркой, и пыталась произнести слова. Ничего не получалось. Господи, у меня ничего не получалось. Губы шевелились, воздух плясал вокруг, внутри, сминаемый ими, а звуки вязли в чем-то чужом, спокойном, безумном. Кажется, тогда у меня даже кожа на голове покрылась мурашками. Я металась по коридору, натыкаясь на стены, растерянно и нервно оглядывалась по сторонам, как будто мой голос был клочком газеты или пустой бутылкой, которую я забыла где-то в углу. Мне все время казалось, что я падаю, падаю на глазах у восхищенной публики, неотвратимо, в болото, сейчас вонючая зеленая жижа начнет заливать рот, и меня не будет. Будет только тошнота и стыд. Я выблюю в никуда последние остатки себя и превращусь в сухую камышинку, змеиную кожу, жесткую и противную, злую на саму себя за то, что ее нет. Потому что только пустопорожняя змеиная кожа может потерять голос и даже не заметить этого, а потом стоять и потерянно разевать рот, как отупевший карась, надеясь, что добренькое Здание подкинет туда какую-нибудь дрянь, милостивый суррогат, от которого за километр несет враньем и гнилью.
Неужели так оно и будет, Господи, ведь этого нельзя допустить, я не смогу жить с этим, если у меня будет другой голос, похожий на голос ночного воздуха, или на хихиканье тумана, или на шепот коридоров, я убью себя. Я не смогу так. Послушай, послушай, голос, ведь это не так важно для Тебя, зачем Тебе я – безголосая? Ведь тогда я не смогу кричать, когда страшно, не смогу плакать навзрыд, ведь Тебе же нравится, когда я кричу и плачу, ведь это Твоя любимая игра
Я сжимала горло руками, пытаясь выдавить слова, но там был тот самый ком, который всегда бывает в преддверии. Я только поранила горло изнутри, оно так и не зажило до сих пор.
К утру у меня получилось только два слова. Первое – Здание. Я произнесла его как-то на удивление легко, словно играючи, словно и не я. Оно было липкое и пахло гнилью, это слово. После него остались стыд и гадливость. Нужно было сделать, сказать что-то, что стерло бы, вытравило это отвратительное чувство. Помню, как зажмурила глаза, крепко-крепко, и вдруг увидела нужное слово. Нужное мне.
Выход.
Буквы горели оранжевым и белым: выход.
Не открывая глаз, чтобы не терять его из виду, я набрала воздуха в легкие, так много, что они чуть не лопнули, и, превратив воздух в слово, вытолкнула его наружу. Мне казалось, что от моего усилия рухнут стены, но нет, Здание нерушимо, оно только чуть задрожало стеклами, кажется, мое слово ему не понравилось. Выход получился – слабым, хриплым, больным, как стон, – но получился. Меня прорвало. Я выкрикивала его изо всех сил, как будто меня били, как будто звала на помощь, доходила до истерического визга, исходила криком, пока кровь не пошла горлом, пока я не захлебнулась своим выходом и не замолчала.
Как тихо было вокруг. Как безумно тихо. С подбородка капала красная юшка. Я закашлялась, пару раз харкнула кровью. Хрипло засмеялась. Нет, ты меня не заставишь, не заткнешь мне глотку. Кровь? Пустяки. Все равно меня никто не видит. Нет, гадина, этого я тебе не отдам. Ты меня не заставишь молчать, слышишь? Захотело мой голос? Обойдешься. У тебя есть свои голоса, неужели мало? Ведь целый хор, целая толпа бестелесных холуев, которые напичканы подвальной мерзостью и вонью, которые не знают ничего, кроме ужасов и извращений, которые готовы насиловать, измываться, запугивать, дразнить, травить, ранить. Подавись ими, а мой ты не получишь. Пусть он охрип, пусть он сломан, пусть он в истерике и на грани визга, но он мой. Слышишь, ты, развалина старая, только посмей, только тронь, я взорву тебя изнутри, слышишь?
Мне казалось, я сильно его напугала. Здание слышало и молчало. Ему было все равно.
Я стала разговаривать сама с собой. Просыпаясь, я говорила себе: «Доброе утро», укладываясь спать – «Спокойной ночи». По утрам я рассказывала себе свои сны, удивлялась и сочувствовала, восклицала: «Кто бы мог подумать?!» и отвечала: «Да-да, именно так оно и было, можешь мне поверить». Я обсуждала с собой планы на день и интересовалась собственным здоровьем. Пыталась даже рассказывать себе сказки, но так и не вспомнила ни одной. Я не замолкала ни на минуту, делая перерыв только на сон и еду, я заполняла свои голосом коридоры, и вереницы моих слов бродили неприкаянными караванами, заглядывая в комнаты и сталкиваясь друг с другом. Их становилось слишком много.
Пожалуй, я была ничем не хуже испорченной радиоточки. Зданию бы стоило тогда поучиться у меня, потому что его радиоточки молчат. Их много, они везде, в каждой комнате, в каждом коридоре, но они молчат – и слава богу. Я бы умерла, наверное, от страха, если бы они вдруг заговорили. Впрочем, Зданию не нужны никакие радиопередачи. У него и так много голосов. А тут еще я так глупо и отчаянно отдавала ему свой. Это было похоже на бесконечную игру в дочки-матери. Я так увлеклась своим голосом, что забыла искать выход, я думала, что начинаю побеждать. А потом нашла зеркало.
Коридор был из тех, которые появляются невесть откуда в самый неожиданный момент. Он был не очень длинный, метров десять, со светло-голубыми стенами, с облупившейся краской и сырой штукатуркой. Такой же, как все остальные. А на стене висело зеркало. Оно было овальное, размером с большой поднос, в иссохшей деревянной раме. Я так давно не видела подобных вещей, что даже не сразу сообразила, что это такое.
Я спросила себя: ты знаешь эту штуку? Похоже на окно, но здесь не бывает круглых окон, и почему окно в этом коридоре? Странная стекляшка, не находишь?
Да, странная. Что-то очень знакомое, но я не советовала бы тебе вот так сразу подходить и трогать эту штуковину руками.
Почему?
Почему-почему. Тоже мне. Ты ведь ученая уже, знаешь, чем это может закончиться.
Да, но эта штука такая безобидная на вид.
Газеты и туман на вид тоже безобидные, не будь дурой. Что ты, как маленькая, ей-богу.
Тебе лишь бы спорить и запугивать, смотри, ну что тут может случиться. Висит себе на стене кусок стекла, непонятно, правда, зачем он там висит, но это же просто кусок стекла, не топор и не веревка, и не огонь. Чего бояться?
Я бы на твоем месте к нему не подходила. Ну что тебе за радость все время лезть куда-то, в самые неприятности. Не просто так его здесь повесили. Это очередная милая шуточка нашего дорогого хозяина, а ты идешь на провокацию, как последняя идиотка.
Ну да, я идиотка, но я не хочу бояться, мне надоело, поэтому я сейчас подойду к этой штуке и рассмотрю ее.
Ну, как хочешь, я предупреждала.
Да, я так хочу, и не спорь, мне надоело шарахаться от каждой тени, мне…
Я отразилась в нем, как-то вдруг, и – замолчала. Я смотрела на себя и думала, что я сошла с ума, что никого, кроме меня, в Здании нет, никакого хозяина, и что Здание живое.
Примерно двадцать лет страха и подозрительности смотрели мне в глаза, и как-то не верилось, что та, безумная, со встрепанными волосами, та, в зеркале – это я. Было, кажется, еще хуже, чем с голосом. Я смотрела на себя и чувствовала, что в горле набухает забытый уже ком, что сейчас глаза станут мокрые, ресницы слипнутся, а по щекам потечет горькая жалость к себе, и так стыдно, стыдно…
Вон, вон отсюда, куда-нибудь, потому что у нее уже кривятся губы и покраснел нос. Потому что она худая, издерганная, с дрожащими руками, с черными кругами вокруг воспаленных, испуганных глаз. Потому что она не может быть мной, она скорее призрак, тень, забитая сумасшедшая, она вызывает только жалость, жалость и недоумение. И все-таки это не картинка, не обман, это действительно я, такая, какая есть, ведь здесь по-другому нельзя жить. Это подарок мне – чтобы не забывала. Смотри, девочка, смотри – ты, помнится, хотела выйти отсюда? Куда ты пойдешь, где ты сможешь быть – такая? Смотри, девочка, смотри внимательно, запоминай каждую черточку, эти горькие складки у губ, – такие бывают в сорок – эту затравленность и робость в движениях – такие бывают у побитых собак. Нравится?
Смотреть было невыносимо. Я закрыла лицо руками и зажмурилась. Только бы не видеть, Господи, только бы не видеть, только бы…
Отражение тянуло, ждало. Требовало. А у меня уже не было сил ни на что. Я перестала жмуриться и посмотрела в зеркало сквозь пальцы. Отражение поправило жеманным жестом волосы и улыбнулось. По подбородку стекали красные капли. Оно вытерло их тыльной стороной руки, размазав по лицу. Я почувствовала холодную липкую пятерню на своих щеках, попятилась и закричала. По спине галопом мчался озноб, а в голове мелькало: «Я тебе этого плевка не прощу. И того, что крик такой слабый, – тоже. Гадина. Гадина, гадина…» Под рукой не было ничего тяжелого, но ведь это пустяки, правда. Еще не понимая, что делаю, я кинулась к зеркалу, сорвала его со стены и с такой силой грянула об пол, что чуть не потеряла равновесие. Миллионы, миллиарды блестящих мелких осколков брызнули в разные стороны. Я до сих пор, не понимаю, почему ни один из них не попал в меня. А впрочем… Зачем Зданию мелкая месть?
Я постояла над разбитым зеркалом минуты две и побрела к себе в комнату. Разом куда-то исчезли все мои хваленые достижения. Я шла по коридору, еле переставляя ноги, опустошенная, усталая, безумно усталая, шла, молчала и думала, что никто в этом Здании жить не может – ведь даже я в нем только нахожусь. В тот вечер я больше не разговаривала. Да и не только в тот вечер. У меня вообще пропала охота болтать без толку, думаю, уже навсегда.
А еще меня съедало изнутри предчувствие беды. Тогда я уже знала, что все в Здании происходит неспроста. Так или иначе, оно дает знать о своих намерениях, важно только заметить и понять этот знак. Хотя… Все равно ведь ничего нельзя сделать. И совсем не легче, когда заранее знаешь, что сегодня тебя будут жрать особенно активно.
По дороге в комнату я подобрала обрывок газеты, валявшийся посреди коридора. Газеты в Здании живут какой-то особенной жизнью. Я не знаю, откуда они появляются, куда исчезают. Однажды я собрала все газеты на трех этажах, ни одного клочка не оставила, свалила все огромной бумажной грудой и подожгла. Горело ярко, но без толку. На утро они появились снова, их было даже больше, чем обычно, ветер гонял их по коридорам и швырял в лицо, издеваясь и злорадствуя. А теперь только один несчастный обрывок посреди коридора, как бельмо на глазу. Зачем я его подняла? На пожелтевшей от сырости бумаге можно было прочесть всего две строчки, какой-то стих-уродец:
Дохлая кошка лапой елозит запретный клей -
Жди гостей.
Какая гадость. Меня передернуло. А в висках стучало: «Жди гостей. Жди гостей. Жди гостей…» И я приготовилась ждать. Не то, чтобы мне стало заранее страшно, просто я набралась пустоты и равнодушия. Иначе здесь нельзя. Нет уж, хватит меня пугать. Жди гостей. Надо же, запланированный визит. Жди гостей, хм. Погань ночная. Ничего у тебя не получится. Ни-че-го.
Ночь наступила совсем незаметно, просто все время было светло, и я только на минутку закрыла глаза, а когда открыла их, уже дышала ночной темнотой. Это было нечестно. Нельзя так. Неправильно. Я съежилась на диване, укутавшись в плед, и пыталась смотреть в окно. Как-то необычайно холодно было в комнате, ни одежда, ни плед не спасали. Через щели между стеной и дверью ловко просачивались ледяные сквозняки, пальцы на руках совсем закоченели, по телу гулял озноб.
Я еще подумала, что, наверное, снаружи опять зима, и если во дворе есть лужи, то они замерзли. Сразу как-то в голову полезли мысли о камине, или грелке, или костре, да-да, лучше всего костер, он живой, рыжий, к нему можно протянуть руки, он потрескивает и плюется искрами. В самой середке угли светятся белым и подмигивают, как лукавые старички. Костер. Да. От него исходит мягкое шерстяное тепло, окутывает с ног до головы и баюкает. И оранжевый свет пляшет на лбу, на щеках, и спокойно, так спокойно внутри…
Откуда-то я знаю это, но не помню, откуда. Это было не здесь, точно, – в Здании не бывает настоящих костров. То пламя, которое плясало на обломках мебели или в кипе мятых газет, не дарило уюта, оно кусалось и чадило, травило горьким дымом, все норовило схватить, обжечь, уничтожить. Здание не любит, когда огонь зажигает кто-то, кроме него самого. Поэтому я не развожу костров, даже когда мне очень холодно. Теперь уже не развожу.
Я почувствовала чье-то присутствие, вздрогнула и открыла глаза. Я не заметила, как она вошла. Дверь по-прежнему была закрыта на задвижку, и ничего в комнате не изменилось, только она стояла прямо напротив дивана и смотрела на меня. Странно, я совсем не испугалась. Я просто не могла ее бояться, настолько нездешней она казалась. Она была высокая, статная, в бесформенной полотняной хламиде цвета ночного воздуха, с худым скорбным лицом и апатичным взглядом. Она, кажется, ничего не хотела от меня – просто стояла и смотрела. А перед ней, на низеньком треножнике, пылала углями жаровня, плевалась искрами и расточала мягкое шерстяное тепло. Угли подмигивали, как лукавые старички.