К тому времени отряд степняков, сошедших на берег со второй переправы, был уже почти весь изрублен. Оставшиеся в живых хазары бежали на свой берег. Навстречу им торопилось подкрепление, но теперь это были не кара-хазары, вооруженные топориками, а тарханы с тяжелыми саблями и ал-арсии с длинными копьями, наконечники которых приспособлены для пробивания доспехов. Они были так же, как и русские воины, в дощатых доспехах и шлемах с личинами. Воевода вместе со своим отрядом уже пробился к первому плоту и вступил на его бревна. Вот тут-то и встретились, и схлестнулись две страшные силы: с одной стороны, лучшие хазарские воины, а с другой – гриди и сам воевода Ратибор.
Первый удар длинного хазарского копья Ратибор, стоявший впереди всех, поймал на кулачный щит, второе и третье копья отбил секирой, а четвертое копье скользнуло сбоку и ударило в плечо. Он едва устоял на ногах, почувствовав, как что-то обожгло его плечо чуть ниже ключицы. В следующий миг он разрубил секирой это копье, успев увидеть, что из его доспеха выпал острый шиловидный наконечник, окрашенный кровью.
«Проклятье, так дело не пойдет», – подумал он, поворачивая секиру для удара острым клювом.
– На, гад, получай! – выкрикнул он, обрушивая на своего обидчика смертоносное оружие.
Клюв со страшной силой вонзился в доспех хазарина, нанеся смертельную рану. Но следом за ним уже виднелись еще несколько копий, и Ратибор отступил шаг назад, делая мах секирой слева направо, чтобы отбить направленные в него копья. На помощь воеводе уже спешили гриди, потрясая совнями. Несколько копий были тут же разрублены, двое ал-арсиев упали убитыми, но дальше дело не пошло. Хазары ловко увертывались от тяжелых секир, подставляя окованные сталью щиты с мощными стальными умбонами, стремительными движениями отбрасывая в сторону разящие удары. Русские никак не могли пробиться туда, где кончался первый плот и были канаты, связывающие его со вторым плотом, а с вражеского берега прибывали все новые и новые воины. Теперь с первой переправы тоже прибежали кара-хазары и ударили в спину.
– Секирщики, биться по двое! – приказал Ратибор. – Щитобои, вперед!
Под слаженными ударами секир упали еще несколько тарханов, и русские снова продвинулись вперед на пару шагов, но до края плота было еще далеко, а сзади уже напирали новые и новые хазарские воины, подбегавшие с первой переправы.
– Братцы, Ратибора окружили! – закричал чей-то голос в крепости. – Спасать воеводу надо!
Ратибор попытался сделать рывок вперед, но наткнулся на целый лес копий и, отбиваясь секирой, отступил за ряд гридей с совнями. Длинные древки совен поднимались и опускались, со свистом рассекая воздух сабельными клинками, и это единственное, что сдерживало натиск ал-арсиев. Однако такое равновесие не могло долго существовать. Силы к хазарам все прибывали, а положение русских становилось все безнадежней.
Вдруг один из русских воинов рухнул с плота в воду. Ратибор не успел даже разглядеть, кто это был, как речные волны поглотили облеченное в тяжелый доспех тело.
«Ну, если хазары и с другой стороны подтянут тяжелую пехоту, то нам тогда крышка», – подумал воевода, чувствуя, как все сильней намокает кровью и болит раненое плечо, а рука начинает понемногу слабеть.
Он вновь попытался пробиться вперед, срубив несколько копий и убив двух хазар, но за убитыми вырос новый ряд копий, и ему вновь пришлось отступить. Пока не поздно, надо было отходить к крепости.
– Воины, отходим! – крикнул Ратибор, отбивая секирой удары копий.
И вдруг плот медленно, но неумолимо стал двигаться под ногами вниз по течению, и он увидел, как расстояние между плотами начинает увеличиваться. Хазары испуганно закричали. Переправа была разорвана непонятным образом, и теперь оставшиеся от нее связки плотов расходились в разные стороны. Первый плот, на котором стояли русские воины, теперь разворачивало течением вдоль берега. На нем осталось несколько ал-арсиев и тарханов, но большая часть хазарских воинов уплывала, удаляясь все дальше от русского берега.
– Русичи, вперед! – Ратибор, размахивая секирой, двинулся на шестерых хазар, которые только-только поняли, что остались одни на плоту без поддержки своих товарищей. Не решаясь прыгать в воду в тяжелых доспехах, они отступили к самому краю плота и изредка оглядывались на хазарский берег, словно надеясь, что их спасут от русских секир или пришлют им подмогу.
Несколько мощных согласованных ударов, и участь хазар была решена: изрубленные они рухнули к ногам гридей. Двое раненых врагов упали в воду и почти сразу же пошли на дно, скрывшись в речных волнах.
Тут из воды вынырнула голова в шлеме. Ратибор подумал, что это один из раненых хазар, и поднял секиру, чтобы добить врага, как вдруг следом за ней показалась секира, и раздался крик:
– Стой, не руби, это я, Злат!
– Вот те на! – воевода от неожиданности даже поднял личину, словно не веря своим глазам. – Ты откуда взялся?
– Да по дну прошел и срезал секирой канаты.
– Как же ты под водой-то шел? – удивлению воеводы не было предела.
– Всякий пастух должен иметь при себе дудочку, – Злат улыбнулся синими сияющими глазами и, подняв над водой левую руку, показал длинную тростниковую свирель. – Дырочки зажал пальцами и дышал под водой, пока шел вдоль края плота.
– Ай молодца! – Ратибор протянул ему руку. – Давай скорей на плот, сейчас обратно пробиваться будем.
Он оглянулся назад и увидел, что положение их стало немногим легче прежнего. Пока они добивали хазар на своем плоту, случилось то, чего он так боялся, с первой переправы пришла тяжелая пехота. Ряды тарханов и ал-арсиев, чередуясь друг с другом, закрывали им путь назад в крепость. Немного выше по течению хазары уже почти закончили наводить третью переправу из плотов, и вот-вот по ней тоже должны были двинуться враги.
А гриди уже стали уставать, некоторые были ранены длинными копьями с бронебойными гранеными наконечниками. Превозмогая боль, Ратибор снова вышел вперед.
– Щитобои, вперед! – крикнул он, поднимая «Перунову Длань». – Рубить по приказу!
– Бей! – прокричал воевода, и тут же приказ для разил. – Рази!
– Бей! Рази! – послышалось снова, и дружинники, срубив первые ряды хазар, ступили на берег.
– Бей! Рази! – И они еще на шаг продвинулись к крепости, усеяв свой путь трупами врагов.
Но едва они стали продвигаться вперед, как хазары стали обступать их со всех сторон. Сил сражаться в окружении не было, и продвижение русских остановилось. А хазары все прибывали и прибывали, выстраивая вокруг храбрецов все новые ряды.
Вдруг раздался яростный крик:
– За Русь! Вперед!
Ратибор глянул и увидел, как от Донских ворот к ним на выручку бежали полсотни вятичей во главе с Мстивоем. Прикрываясь красными миндалевидными щитами и потрясая секирами, они, словно ураган, врезались в ряды хазар. Зажатые с двух сторон кочевники, теряя раненых и убитых, стали отступать. Воевода и его гриди тоже двинулись вперед, продолжая безжалостно рубить врагов, пока они, дрогнув, не бросились бежать.
Но преследовать хазар никто не стал. Ясно было, что когда подойдут свежие силы степняков, положение русских воинов, вышедших из крепости, снова станет тяжелым.
– Отходим к детинцу! – выкрикнул Ратибор и, сделав несколько шагов, почувствовал, что теряет силы.
Полученная рана все сильней давала о себе знать. Он пошатнулся, едва не упав, и только Мстивой успел подхватить его, подставив свое плечо.
– Воины, сюда, воевода ранен! – закричал он.
Сразу несколько пар рук обхватили Ратибора и понесли в крепость. Сознание его стало туманиться, перед глазами все потемнело. Очнулся он уже в своем тереме, без доспеха. Две ворожеи пытались с него снять окровавленную рубашку, вся правая сторона которой была мокрая от крови.
Рану ему уже зажали и перевязали, приложив какие-то травы, но стащить с него разорванную на предплечье одежду так и не смогли. Наконец женщины позвали холопов и уже с их помощью переодели воеводу во все чистое. Оказалось, что кровь стекла даже до сапога.
– Ну, вот теперь и помирать можно, – мрачно пошутил Ратибор.
– Что ты, милок, – всплеснула руками пожилая ворожея, – жить тебе до ста лет и внуков еще няньчить!
Ратибор ничего ей не ответил, он вдруг подумал о том, что Русане давно пора было ехать домой и что с ней будет, если война застанет ее в пути. Сердце защемило и тревожно заныло, чувствуя беду, но воевода не был бы воеводой, если бы не умел постоянно забывать о своем и помнить о крепости и своих воях. Уже через секунду он, вслушиваясь в доносившиеся звуки, думал о том, как без него теперь идет бой, что там творится на стенах.
Даже в воеводский терем нет-нет, да и долетали яростные крики, звонкие удары секир о вражеские щиты и лязг металла, бьющегося о металл.
– На волю несите меня, – забеспокоился воевода, глядя воспаленными больными глазами, – хочу видеть, что деется.
Холопы вытащили на крыльцо две широкие лавки, устлали их рогожами, коврами и шкурами, соорудив для своего раненого хозяина высокое ложе. Потом осторожно перенесли туда Ратибора. Отсюда был виден край стены, где воевода оставил Крева, и он пристально вгляделся туда, пытаясь разглядеть широкоплечего молотобойца.
На какой-то миг ему показалось, что он видит его. Как раз секира ударила по голове хазарина, появившегося в проеме между зубцами стены. «Славный удар, хорошо бьется», – подумал Ратибор, привставая на своем ложе, и тут же упал обратно, потеряв сознание.
Очнулся он, когда около него стоял Мстивой.
– Говори, – бледными, как полотно, губами прошептал раненый.
– Все, крепость отстояли! – измученные глаза сотника сияли счастьем.
– Как это было?
– Все случилось так, как ты и предполагал, – Мстивой засмеялся беззвучным смехом уставшего до предела человека. – Пустил каганбек тяжелую конницу в посад преследовать наших. А дальше все, как по писаному: створкой особой перекрыли вход в башню и всех хазар в ней перебили, а сотника ихнего в плен взяли. Потом решетку опустили и подожгли стены и сам посад.
– Только вот... – он замялся, потупив взор.
– Сказывай все! – нахмурился Ратибор.
– Захаб мы не успели сделать, и хазары слишком быстро прорвались через частокол, – Мстивой вздохнул. – Одним словом, Борут погиб, и с ним на втором рубеже полсотни ополченцев пали. Бились крепко, но не смогли отступить в детинец, окружили их там, вот и полегли все.
Он замолчал, глядя в сторону на черный дым, поднимавшийся над тем местом, где был когда-то посад.
– Но тризну мы по нему и всем воинам славную справили – сотни две тарханов пожгли и пехоты ихней тоже изрядно.
– Вечная слава! – прошептал Ратибор. – Вечная слава, павшим за Русь!
Глава 8
Дочь воеводы
Последний краешек солнца заволокло синеватой дымкой на далеком западе. Небо все еще сохраняло ту удивительную ясность, которая бывает только летними вечерами, когда ночь едва смеет коснуться земли своим бархатным плащом и почти тотчас бежит прочь, и только легкий сумрак и туман над рекой говорят, что вечная Тьма все еще стоит совсем рядом и смотрит на мир печальными глазами покоя и сна.
Старая служанка-кормилица хлопотала над всякой снедью, готовя немудреный ужин для своей госпожи, когда на склоне холма у печенежского стана показалась пестрая толпа всадников и шумных девиц, которые то хохотали звонкими голосами, то пели странную протяжную песню, казавшуюся и веселой, и грустной одновременно. Всадники держали в руках зажженные факелы, а девицы – бубны и цветастые платки. Платья их еще более цветастые с широкими подолами и множеством складок колыхались вокруг тонких талий, подобно маленьким пляшущим ураганам красок. Впереди ехал сам князь Куеля на статном буланом коне, покрытом белой попоной, по которой струились вышитые красные узоры, говорящие о покровительстве высших богов и о магическом заклятии, наложенном на коня и его всадника. По бокам и чуть позади князя ехали два воина с длинными копьями в руках, на конце которых развевались бунчуки самого Куели: два черных конских хвоста, а под ними два рыжих лисьих хвоста. От такого роскошного зрелища просто дух захватывало, и все, кто был в купеческом караване, поспешили на берег, чтобы получше рассмотреть весь этот странный и веселый народ, беспечно идущий и едущий по утомленной вечерней земле.
Русана подбежала к берегу одной из первых и широко открытыми глазами смотрела на удивительное шествие, медленно и плавно приближавшееся к броду. Глаза ее восторженно скользили по необычным лицам, непривычным одеждам, не уставая изумляться, и вдруг, словно горячим ветром, обожгло ей губы. Это быстрые и хищные глаза Куели, равнодушно скользнув по купцам, их слугам и ушкуйникам[30], остановились безошибочно и цепко на лице молодой боярышни, и девушка почувствовала, как щеки ее загорелись румянцем.
– Эй, купцы, откуда в вашем караване этот прекрасный цветок? – нагло глядя на девушку и самодовольно улыбаясь, заговорил князь, властной рукой остановив коня у самой кромки воды. – Кто обладатель этой драгоценности? Кто тот счастливец, кого небо наградило этим божественным даром, кому выпала благодать быть оправой этого чудесного самоцвета?
– Я вам не драгоценность и не дар! – Русана сердито топнула ножкой. – Я сама себе госпожа! А боги, если им и вздумалось бы мной кого награждать, так уж наградили мной моих добрых родителей, и мне не нужен никто ни в качестве оправы, ни в каком ином качестве.
Куеля просто оторопел от такого ответа. Его полупьяные глаза, удивленные до предела, чуть было не сделались круглыми, но монгольское веко снова властно сжало створки его очей, и только полуоткрытый рот все еще выдавал его ошарашенное состояние. Самодовольная нагловатая улыбка медленно сползла с лица князя, словно его прилюдно отхлестали по щекам, и все вокруг застыли: кто с ужасом, понимая, что из этого может выйти, а кто с простым любопытством, рожденным непониманием сказанных русских слов и потому погруженных в беспечное ожидание, чем же разрешится наступившая тягостная тишина. Вдруг стариковский дребезжащий голос какого-то купчика пропел простодушно и бесшабашно:
– Вот так боярышня, даром, что девчонка, а как князя-то лихо отбрила, ну прям, как сама княгиня будет.
Купцы дружно захохотали, радуясь, что из неловкого положения нашелся удачный выход и не надо задабривать подарками разгневанного Куелю. А князь, тем временем, украдкой скосил глаза на своих слуг, чтобы знать точно, что никто, кроме него, не понял русских слов, сказанных дерзкой девчонкой. Его быстрый ум прокручивал в воображаемом мысленном вихре лица смеющихся купцов, недоверчивых, настороженных отроков, ушкуйников, стоящих за повозками, соображая: что же сделать со всеми этими людьми? Убить их сразу же, здесь же, или заманить в свой стан? Вдруг его взгляд упал на богато одетого купца с кинжалом, который Куеля совсем недавно подарил ему. Купец стоял, широко улыбаясь, бережно придерживая дареный кинжал, и князю показалось, что этот человек смеется над ним, над самим Куелей, который, как последний пропойца, отдал священное оружие предков в чужие руки. Князь чуть было не задохнулся от волны гнева, нахлынувшего из темной глубины его странной души, но вовремя сдержался, ибо ловкий купец в ту же секунду выхватил дареный кинжал и, подняв его высоко над головой, крикнул простые, понятные даже печенегам слова:
– Слава князю Куеле! Слава Куеле!
– Слава Куеле! – подхватили на своем языке печенеги, выхватывая свои сабли.
Глаза степняков изумленно уставились на хорошо знакомое оружие, которое покоилось теперь в руках чужеземца, и их сердца наполнились священным трепетом. Князь поглядел на лица своих воинов и понял, что теперь никто из кангар, даже под страхом смерти, не притронется к русским, и что теперь только чудо может помочь ему осуществить свой замысел. Но едва эта горькая дума созрела в его мозгу, как князь вдруг почувствовал, что слова «свой замысел» не ложатся на сердце, а корябают его уязвленное самолюбие. «Да, конечно же, все это придумал проклятый хазарин, – подумал он раздраженно, – но теперь это должно служить и принадлежать только мне. Я заберу себе все – все, что придумал посол: всю его хазарскую хитрость и подлость, все, чтобы свершить задуманное, и никто не сможет помешать мне стать великим князем кангар».