— С тобой не поспоришь. И Воитель, конечно, честно заслужил все, что имеет сейчас, — кивнул Феррус, поднимая чашу. — Никто не может похвастаться столь же огромным списком побед, как Лунные Волки. Хорус вполне достоин того, чтобы ему подчиняться.
— И ты, похоже, делаешь это с радостью? — улыбнулся Фулгрим; какой-то странный внутренний толчок заставил его поддразнить брата.
— Что это ты имеешь в виду?
— Да ничего, забудь, — отмахнулся Финикиец. — Хотя, вот что: неужели ты ни разу не представлял себя на месте Хоруса? Не желал всем сердцем, чтобы Император назвал тебя своим преемником во главе Похода?
— Нет! — отрубил Феррус.
— Неужели?
— Даю тебе свое честное слово, — подтвердил Манус, залпом опрокидывая вино и вновь наливая чашу до краев. — Ты представь, какая это страшная ответственность. Даже пройдя за Императором пол-Галактики, я не чувствую себя хоть на капельку готовым взвалить на плечи такой груз, как завоевание второй половины.
— А Хорус, по-твоему, готов? Ты имеешь в виду, что он достаточно горд и уверен в себе для подобных свершений?
— Я говорил совсем не об этом, и, пожалуйста, не приписывай мне чужие слова, брат. Но хоть Хорус не идеален, — улыбнулся Манус, — я не хочу, чтобы меня заклеймили «предателем». Он — именно тот из нас, кто по-настоящему достоин быть Воителем.
— Поверь, не все думают также.
— Успел пообщаться с Пертурабо и Ангроном, да?
— Не только с ними, и они говорили не только со мной, — пояснил Фулгрим. — Эти двое открыто объявили о том, что… обеспокоены решением Императора.
— По мне, они бы яростно накинулись на любого. Для них важно не то, что Воителем стал Хорус, а то, что Воителями не стали они.
— Вполне возможно, — кивнул Фулгрим. — А вот я искренне рад за брата. Уверен, ему предстоит совершить нечто поистине великое.
— А я за это выпью! — провозгласил Феррус и вновь опустошил чашу.
Взгляни на него… он же просто недалекий подхалим… — прошелестело в голове Фулгрима, и Примарх почувствовал себя не в своей тарелке.
ПОСЛЕ ОКОНЧАНИЯ ВОЙНЫ С ЛАЭРАНАМИ бесконечный поток убитых и раненных, наводнивших палаты Апотекариона, наконец схлынул, и у Фабиуса Байла появилось время для продолжения его дерзких экспериментов. Для пущей секретности он даже перебрался в маленький научно-исследовательский центр, затерявшийся среди палуб и переборок «Андрония», ударного крейсера Эйдолона. Поначалу Байль думал, что его исследования будут по большей части теоретическими, но уже через несколько дней он заполучил превосходный набор редкого специального оборудования.
Лорд-Коммандер тогда лично проводил Фабиуса в лабораторию. Они прошли по длинной Галерее Мечей, добрались до сияющего хирургической сталью Апотекариона, расположенного в передних отсеках правого борта. Не останавливаясь, Десантники прошагали по его округлой центральной зале, и, свернув в выложенный плиткой коридор, наконец, увидели украшенный позолотой вестибюль, от которого налево и направо отходили два прохода. Стена, перед которой остановился Эйдолон, была почти голой, хотя какие-то пометки на ней указывали, что скоро здесь появится мозаика или барельеф.
— Что мы здесь делаем? — спросил Фабиус.
— Сейчас увидишь.
Эйдолон надавил рукой на стену, и её фрагмент раскрылся подобно цветку, образовав арку, за которой виднелась ярко освещенная винтовая лестница. Спустившись по ней, Дети Императора оказались в исследовательской лаборатории, заставленной девственно-чистыми хирургическими столами и пустыми инкубационными камерами.
— Работать будешь здесь, — заявил Эйдолон. — Примарх серьезно рассчитывает на тебя, Апотекарий, поэтому не вздумай потерпеть неудачу.
— Этого не случится, — пообещал Фабиус. — Но скажите мне, Лорд-Коммандер, почему лично вас так заинтересовали мои… разработки?
Глаза Эйдолона сузились, и он мрачно посмотрел на Байля.
— Ты знаешь, что я должен отправиться на «Гордом Сердце» к Поясу Сатира с «миротворческой миссией»?
— Да, конечно. Это не самая славная, но необходимая работа — убедить планетарных губернаторов в точности соблюдать Законы Императора.
— Эта «работа» просто позорна! — сорвался Эйдолон. — Лучше бы мне приказали просто выбросить свою храбрость и талант полководца в помойную яму!
— Пусть так, но что же требуется от меня? — спросил Фабиус. — Вы ведь не без причины лично пришли сюда?
— Ты не ошибся, Апотекарий, — уже спокойнее ответил Лорд-Коммандер, и положив руку на плечо Байля, повел его в глубь секретной лаборатории. — Фулгрим объяснил мне, в чем состоит высшая цель твоих… научных экспериментов. И, хоть мне и не нравятся методы, которыми ты рассчитываешь достичь её, я обязан выполнять любые поручения Примарха.
— Даже отправляющего вас на «миротворческие миссии»?
— Да. Но я поклялся себе, что подобное не повторится никогда. Итак, напоследок спрошу ещё раз: твоя работа позволит улучшить физиологию Астартес? Да или нет?
— Я верю в это, — искренне ответил Фабиус. — Пока прошло совсем немного времени с тех пор, как я впервые прикоснулся к тайне геносемени, но когда эксперименты завершатся… Все его секреты будут раскрыты.
— Тогда, по возвращению из Пояса Сатира, я вернусь в эту лабораторию, и ты начнешь улучшать Детей Императора с меня. Я должен стать самым сильным, быстрым, проворным и смертоносным, чем кто бы то ни было из смертных, я должен стать настоящей правой рукой Примарха! Приступай, Апотекарий, а я прослежу, чтобы ты ни в чем не нуждался, — пообещал Эйдолон.
Фабиус улыбнулся своим воспоминаниям. Сейчас он уже был полностью уверен в том, что его достижения поразят Лорда-Коммандера, когда тот вновь присоединится к Экспедиции.
Вернувшись к работе, Байль вновь склонился над трупом Десантника. Его когда-то белый балахон, заляпанный кровью препарируемого Астартес, был перехвачен на поясе широким ремнем, фиксирующим комплект хирургических сервоконечностей, спереди был прикреплен портативный набор инструментов. Пощелкивающие стальные «руки», подобные металлическим паучьим лапам, изгибались над плечами Апотекария, сжимая шприцы, скальпели и ампутационные пилы, рассекая плоть и удаляя органы.
Зловоние свернувшейся крови и прижженных лазером мышц преследовало Байля уже много дней, но он уже начинал наслаждаться им. Этот «аромат» для Апотекария был неразрывно связан с восхищением от собственных открытий и храбрости, с которой он шел к достижению запретных знаний.
Холодный свет лабораторных ламп поблескивал на коже погибшего Десантника и отражался от инкубаторов, заполненных образцами геносемени, которые подвергались в них химической стимуляции, генетическим изменениям или направленному облучению.
Воин, превратившийся в очередную порцию расходного материала Апотекария, был доставлен сюда умирающим от множества тяжелых ранений. Впрочем, он наверняка был бы благодарен Байлю за то, как прошли его последние минуты: Фабиус снял крышку черепа ещё живого Десантника, и, изучая строение коры головного мозга, случайно наткнулся в пульсирующей серо-розовой массе на спайки нервной системы с центрами удовольствия. Не понять, что это именно они, было невозможно — только что корчившийся в агонии Астартес забыл о боли и извивался от беспримесного, чистого наслаждения при каждом прикосновении скальпеля.
Байль пока что не был уверен в том, пригодится ли ему это знание в дальнейшем, но подобная находка стала ещё одним удивительным самородком среди множества иных ошеломительных открытий.
Но, чем дальше продвигался Фабиус в деле познания геносемени, тем больше провалов подстерегало его в попытках создать удачные изменения. К счастью для него, теперь, когда завершившаяся война с Лаэром предоставила ему почти неистощимый источник образцов геносемени, баланс успехов и неудач явно сместился в пользу Апотекария. И, хотя печи лаборатории по-прежнему пылали днем и ночью, сжигая следы поражений Байля, прогресс был налицо, и даже серьезные ошибки уже не могли помешать стремительному приближению Детей Императора к идеалу.
Конечно, он понимал, что не всем в Легионе придется по вкусу его работа, но Фабиус заранее припас аргументы в свою защиту. Он готов был обвинить противников в близорукости, в том, что они не способны понять, каких высот достигнут Дети Императора, перешагнув через подобные предрассудки. Эксперименты над телами боевых братьев уже стали для Байля лишь «неизбежным злом на пути к совершенству».
Сделав прыжок по эволюционной лестнице, воины Фулгрима будут настолько же превосходить прочих Астартес, насколько те превосходят простых людей. Они станут величайшими воинами в Армии Императора, а значит — и во всей Галактике. А раз так, то имя Фабиуса прозвучит в каждом уголке Империума, его будут воспевать как создателя истинного совершенства!
И уже сейчас в лабораторных инкубаторах, заполненных питательной средой, плавали крошечные, жалкие на вид кусочки плоти — удачные плоды его экспериментов, измененные органы Десантников. Образцы тканей Байль извлек у Астартес, павших на Лаэре, и, по его прогнозам, после прохождения серии возвышающих процедур, их эффективность должна была удвоиться.
Наиболее удачной пока что выходила улучшенная оссмодула, способная резко повысить прочность суставных сочленений и самих костей, и тем самым снабдить Десантника совершенно несокрушимым скелетом. Далее следовал пока что безымянный орган, созданный на основе вытяжек из гормонов лаэран. По плану Фабиуса, он должен был внедряться в железу Батчера и добавлять к возможности генерации яда способность воспроизводить боевой клич лаэран, только с куда более жуткими последствиями.
Что касается прочих уникальных органов Астартес, то Байль возлагал большие надежды на удачную трансформацию бископеи, с целью вновь активировать рост мускулатуры Десантников, прекращавшийся в молодости, и создать тем самым воинов, сильных, как Дредноуты, способных ударом кулака пробивать танковую броню. Кроме того, изучение широкоспектральных глаз лаэран дало Апотекарию достаточно данных для начала опытов по улучшению оккулоба. Сотни глазных яблок сейчас трепыхались в стерильных боксах лаборатории подобно бабочкам на булавке — шла химическая стимуляция оптических нервов.
Пожалуй, двух-трёх незначительных изменений вполне хватило бы для появления на свет зрительного органа, способного видеть в кромешной тьме, на ярчайшем свету или в бешеном буйстве красок, не позволяя Астартес ослепнуть или потерять ориентацию.
И, наконец, позади Байля, на многочисленных стальных полках медицинских шкафчиков, выстроились рядами тысячи пузырьков с синеватой жидкостью — его первый осязаемый успех, препарат, синтезированный на основе гормонов лаэранского воина, способный «разбудить» щитовидную железу и бископею Десантников.
Фабиус уже опробовал препарат на нескольких «добровольцах» — воинах, обреченных на смерть из-за слишком тяжелых ранений — и обнаружил, что их метаболизм заметно ускорился, а мышечная масса явно возросла. Кроме того, полученные результаты дали возможность провести завершающую обработку и устранить риск перегрузки сердечной мышцы. Теперь препарат был готов к распространению среди Детей Императора.
Фулгрим одобрил его использование, и уже через несколько дней уникальная жидкость должна была раствориться в крови каждого воина… кто пожелает принять её. Примарх пока что не собирался навязывать препарат Легиону.
Фабиус выпрямил спину и улыбнулся своим мыслям. Он думал о чудесах, которые создаст своими руками — руками, которые развязал ему Фулгрим. О, каких высот он достигнет, улучшая тела Детей Императора!
— О, да, — прошептал Фабиус. Его темные глаза сияли, в них отражались драгоценные секреты трудов Императора, извлеченные на свет. — Да, я познаю все Ваши тайны.
ПЕРЕД ГЛАЗАМИ СЕРЕНЫ РАСПЛЫВАЛАСЬ ПАЛИТРА, залитая многоцветьем красок. Но увы, среди них не было единственного нужного ей оттенка, и это приводило художницу в неописуемое бешенство. Девушка провела большую часть условного корабельного утра в попытках воссоздать тот красновато-золотой цвет заката, что поразил её на Лаэре, но опустошенные баночки с краской и валяющиеся повсюду сломанные кисти однозначно указывали на её неудачу.
Холст, укрепленный на мольберте, был испещрен чёткими карандашными штрихами, складывающимися в этюд, который, быть может, породит величайшую из её работ… если только наконец получиться смешать этот проклятый цвет!
Серена выругалась и отшвырнула палитру с такой силой, что та ударилась о стену и разлетелась на куски.
Дыхание художницы участилось, она хватала воздух короткими, болезненными вдохами. Девушка обхватила голову руками, и тяжелые, глухие рыдания, сотрясавшие её грудь, наконец превратились в поток слёз.
Злость на собственную беспомощность захватила её, и схватив сломанную кисточку, Серена яростно всадила острый край расщепленной деревяшки в нежную кожу плеча. По руке потек ручеек крови, обрисовывая бледные следы прежних шрамов, и боль, хлынувшая в мозг, на миг заставила её забыть обо всем остальном. Художница вонзила обломок глубже, с наслаждением отдаваясь боли и понемногу приходя в себя.
Взгляни она сейчас в зеркало, увиденная картина перепугала бы её. Густые темные волосы Серены, перехваченные лентами и ниспадающие к талии, измазались в краске, кожа отливала нездоровой бледностью, типичной для человека, не спавшего несколько дней кряду. Что до прекрасных миндалевидных глаз, то они превратились в изможденные, покрытые сеточкой сосудов щелки на усталом лице, а ногти на изящных пальцах были обломаны и перепачканы.
Всегда уютная и прибранная студия художницы, мягко говоря, изменилась после её возвращения с Лаэра. Серена, в порыве то ли бешенства, то ли страсти, перевернула комнату вверх дном, пытаясь создать обстановку, которая напомнила бы ей послевоенный хаос, увиденный на атоллах Двадцать Восемь-Три.
Желание творить всегда было для Серены внутренним, инстинктивным, чем-то, чему нельзя сопротивляться. Это всегда нервировало и… возбуждало её — она жила, чтобы создавать картины, наполненные страстью и чувственностью. По возвращении на борт художница немедленно расписала три холста буйством красок и игрой света, рисуя как одержимая, пока усталость, наконец, не заставила её рухнуть в сон прямо на «руинах» студии.
Проснувшись, Серена окинула критическим взглядом то, что намалевала на холстах, и увидела несовершенство своей работы. Примитивные, унылые цвета не шли ни в какое сравнение с теми живыми и резкими красками, что предстали перед ней в Храме. Проведя раскопки студии, художница отыскала пикты, на которых она запечатлела Храм, сам гигантский коралловый остров, его гордые башни, небо и безграничный океан, сияющие невиданными цветами.
С того самого дня Серена пыталась вновь разжечь в себе те непередаваемые чувства, что посетили её на Лаэре, но, как бы она не смешивала краски, сколь долго не смотрела бы на пикты, ей не удавалось даже приблизиться к нужным оттенкам цветов.
Художница раз за разом воскрешала в памяти тот день. Она вновь переживала то разочарование и боль, что обрушились на неё перед самым отлетом, когда она, стоя на трапе «Тандерхоука», видела уходящего Остиана. Она стыдилась того, что мгновенно забыла о друге, как только челнок вынырнул из облаков, и под ней распростерлась бесконечная, свободная и прекрасная синева Лаэранского Океана.
Никогда прежде Серена не встречала столь великолепный, яркий и живой синий цвет, и потому, немедленно схватив пиктер, девушка сделала не меньше дюжины снимков — при том, что челнок только-только начал снижение к атоллу. Пока он делал круги над коралловым островом, заходя на посадку, художница успела забыть об океане, и, припав к иллюминатору, впилась взглядом в невиданное зрелище. Ей хотелось выпрыгнуть из «Тандерхоука», чтобы поскорее вступить на улицы города ксеносов.
После «приземления» их повели по разрушенному войной, но когда-то прекрасному памятнику совершенно чуждой культуры, и ни один из Летописцев не смог сдержать восхищенных вздохов.
Капитан Юлий постоянно находил интересные темы для разговора. Он пояснил Летописцам, что высокие, крученые коралловые башни в течение всей войны изводили Десантников беспрестанным воем и визгом. Теперь большинство из них было взорвано, но немногие, оставшиеся в отдаленных частях атолла, продолжали петь — теперь их стоны звучали тихо, невообразимо одиноко и грустно.