— В отличие от тебя, Саул?
— Делаю что могу.
Соломон рассмеялся.
— До чего же ты дипломатичен, Саул! Знаешь что, раз уж я рассказал Люцию о своих впечатлениях при первой встрече с ним, то откроюсь и тебе. Признаться, я тогда решил, что ты никогда не станешь кем-то большим, чем неплохой боевой офицер, но сейчас уверен — тебя ждут великие дела.
— Спасибо, Капитан Деметер.
— Для тебя — Соломон. Так, я смотрю, собрание окончено, поэтому давай-ка кое-что обсудим наедине.
ПОВЕРХНОСТЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ-ЧЕТЫРЕ, на которую опустились челноки Детей Императора, показалась Деметеру прекраснейшим из мест, виденных им в своей жизни. Ещё при взгляде с орбиты планета, казалось, источала покой и умиротворенность: цветущие материки, чистая синева океанов и прозрачная атмосфера, исчерченная причудливыми завитками пушистых облаков. Пробы воздуха, взятые автоматическими зондами, показали его полную пригодность для дыхания, а также полное отсутствие каких-либо вредных выбросов, душивших немало Имперских миров и превращающих их в подобие индустриального ада. Кроме того, анализ электромагнитных излучений позволил с уверенностью говорить об отсутствии на планете развитой разумной жизни.
Более подробных отчетов стоило ждать через несколько дней, однако уже сейчас стало очевидно, что планета полностью необитаема, если не считать нескольких объектов, напоминающих руины какой-то давным-давно исчезнувшей цивилизации.
Проще говоря, это был идеальный мир.
Четыре «Штормбёрда» совершили посадку на каменистых холмах в устье широкой долины. Перед ними возвышалась широкая и прекрасная горная гряда, пики которой укрывали снежные шапки — признаки мягкого, умеренного климата. Как только пыль, поднятая двигателями челноков, осела, Фулгрим вывел своих воинов на поверхность нового мира, предназначенного Империуму.
Соломон спокойно сошел по трапу и окинул взглядом дали, открывшиеся перед ним с вершины холма. Его охватило странное чувство, схожее с надеждой, которой заранее не суждено сбыться. Тем временем из своих челноков вышли Юлий и Марий, а за ними последовали Фулгрим и Тарвиц. Рядовые Астартес бегом занимали позиции по периметру посадочной зоны, но Деметер даже не смотрел в их сторону, заранее зная, что оружие здесь не понадобится. Здесь не было врагов, с которыми нужно сражаться, не было угроз, от которых нужно было защищаться. Этот мир сдался без боя, даже не сдался, а радушно встретил их, словно дорогих гостей.
Как только авточувства брони ещё раз подтвердили пригодность здешнего воздуха для дыхания, Соломон снял шлем и сделал глубокий вдох. Второй Капитан даже прикрыл глаза от наслаждения — настолько прекрасен и чист был воздух 28-4 по сравнению с тысячи раз рециркулированной и профильтрованной корабельной атмосферой.
— Надень-ка шлем обратно, — посоветовал Марий. — Мы ведь точно не знаем, не опасен ли здешний воздух.
— По показаниям сенсоров брони, всё в порядке.
— Лорд Фулгрим по-прежнему в шлеме.
— И что?
— И то, что стоило бы подождать его команды.
— Прости, Марий, но я не нуждаюсь в ежеминутных приказах по таким пустяковым поводам, — разозлился Деметер, — и с каких это пор ты стал таким мнительным?
Не ответив ни слова, Вайросеан отвернулся и принялся с преувеличенным вниманием наблюдать за высадкой последних Десантников из «Штормбёрдов». Покачав головой, Соломон положил шлем на сгиб руки и запрыгал по камням, забираясь на самую верхушку холма.
Земли, представшие перед его глазами, являли собой бесконечное море зелени. Светлые леса росли у подножий гор, сверкающие под солнцем спокойные голубые реки лениво текли со снежных вершин, направляясь к далеким морским берегам. На всем протяжении долины возвышались циклопические руины, которые, по мнению флотских планетографов, представляли собой часть невообразимо огромного сооружения. С вершины холма они казались Соломону чем-то вроде половины гигантского арочного прохода, но понять, что представляет собой комплекс в целом, понять было невозможно.
Острые глаза Деметера озирали поверхность планеты на сотни километров, он видел блеск далеких озёр у горизонта, стада диких животных, кочевавших по бескрайним равнинам. Двадцать Восемь-Четыре ничто не скрывала от чужаков, и в ясном, чистом её небе пели неведомые людям птицы.
О Терра, когда же он в последний раз видел столь девственный мир?
Как многие другие Дети Императора, Соломон вырос на Хемосе, планете, не знавшей смены дня и ночи, вечно скрытой под пеленой пыли и смога, сквозь которую не могли пробиться лучи далекого солнца. Нескончаемые серые сумерки, мрачные и беззвёздные, навсегда запомнились Второму Капитану, и сейчас его сердце пело при виде прекрасного безоблачного неба Двадцать Восемь-Четыре.
Соломон ощутил горький стыд при мысли о том, как страшно измениться эта планета после того, как войдет в состав Империума. Уже через несколько дней передовые отряды Механикумов развернут здесь колонизационные модули и начнут добычу полезных ископаемых. Деметер почувствовал, что даже он, простой воин, который не сегодня-завтра навсегда улетит отсюда, не может смотреть в глаза обреченному миру. И тут же он понял, на что так надеялся — ему страстно хотелось, чтобы человечество изыскало какой-нибудь способ сохранить чудесную природу этой планеты.
Неужели Механикумы, наделенные всей этой научной и технической мощью, не могут создать технологии, которые позволят извлекать природные ресурсы, не обрушивая на планеты неисчислимые беды: загрязнения, перенаселенность, прочие надругательства над их первозданной красотой?
Впрочем, все эти благие намерения Деметер ничто не изменили бы — раз этот мир не населен и пригоден для колонизации, то 28-я Экспедиция оставит здесь небольшой гарнизон Архитских Паладинов Файля и отправится дальше.
— Соломон! — как всегда в последнее время, чересчур громко позвал Юлий.
Оторвавшись наконец от созерцания красот планеты, Деметер сбежал вниз по склону холма и подошёл к Каэсорону.
— Что такое?
— Собирай людей! Мы отправляемся осматривать те руины.
Интерьер «Ла Венице» здорово изменился за последние два месяца. Остиан вновь и вновь мусолил в голове эту простую мысль, опрокидывая один за другим бокалы легкого вина. Если прежде она смотрелась как обычное место встреч творческих людей, со всей своей излишней «богемностью», то теперь огромная зала превратилась в какую-то смесь ристалища эпохи упадка и притона на нижних уровнях улья.
Стены без всякой меры облепили сусальным золотом, и каждый скульптор на борту корабля счел своим долгом налепить по несколько дюжин того, что теперь сходило за изваяния… ну то есть, почти каждый скульптор.
Художники в каком-то исступлении, словно боясь, что у них вот-вот отберут краски, размалевывали бесконечными фресками стены и потолок, а целая армия портных, подвизавшаяся в Экспедиции на шитье мундиров и знамен, ткала безумных размеров занавес. Единственным местом во всей «Маленькой Венеции», до которого ещё не добрались бешеные кисти художников, оставалась стена за сценой, якобы по личному приказу Примарха зарезервированная под будущее эпическое полотоно Серены д’Ангелус. Впрочем, Остиан уже несколько недель не виделся с подругой, поэтому лишь пожимал плечами, когда у него пытались выяснить подробности.
Да и при последней их встрече, больше месяца назад, Серена выглядела просто кошмарно. В ней не осталось почти ничего от той волнующе прекрасной женщины, в которую Делафур, честно говоря, начал понемногу влюбляться. Они тогда обменялись парой ничего не значащих фраз, после чего художница быстро удалилась.
— Я должен пойти к ней, — твердо сказал себе Остиан, словно бы слова, произнесенные вслух, лучше помогли ему решиться на это.
Тем временем на сцене изгалялась труппа танцоров и певцов, издавая при этом некие жуткие звуки, которые, как надеялся Делафур, никто не решился бы назвать музыкой. Коралина Асенека, прекрасный итератор и Летописец, с такой легкостью вычеркнувшая его из списка отправляющихся на Лаэр, стояла в центре сцены. А в первых рядах немногочисленных, но явно благодарных зрителей Остиан заметил и ту, что была истинной причиной самого тяжелого разочарования в его жизни. Беква Кинска вопила и извивалась перед сценой, ругая последними словами танцоров и певцов, её синяя грива разметалась по плечам, словно водоросли из лаэрского океана, а подол длинного платья то обматывался вокруг ног певицы, то развевался вокруг. Похоже, подготовка к «Маравилье» в честь Фулгрима шла полным ходом.
На взгляд Остиана, Ла Венице теперь выглядела просто гротескно. Пытаясь придать ей как можно более пышный и вычурный, Летописцы получили в итоге какое-то разноцветное шумное месиво.
К счастью, барная стойка оставалась непокоренной — видимо, даже свихнувшиеся местные «дизайнеры» опасались навлечь на себя гнев нескольких сотен мрачных завсегдатаев, готовых до последней капли выпивки отстаивать свою цитадель. Что интересно, пили здесь только те…
Остиан потерял мысль, уставившись на целую толпу Летописцев, собравшихся вокруг огромного Десантника по имени Люций. Бледнолицый воин, явно наслаждаясь вниманием, рассказывал не совсем почтенной публике истории о произошедшем на планете, названной им Убийцей. Сообщив кое-что о подвигах Воителя и Сангвиниуса, Люций перешел к самовосхвалению, и поднабравшемуся Остиану показалось жалким и смешным, что Капитан III Легиона ищёт славы у таких типов, как обитатели Ла Венице. Разумеется, высказывать свои идеи вслух Делафур воздержался.
Да, когда-то «Маленькая Венеция» была превосходным местом для отдыха и легкой беседы, но теперь постоянный грохот ремонта, рявкающая «музыка» и кошачье мяуканье со сцены превратили её в какой-то загон для тех, кто хотел просто напиться в хлам и заодно пожаловаться собутыльнику на несложившуюся жизнь, потерю прежних друзей или просто непонимание происходящего.
— Слушай, а ты заметил, что последнее время тут хоть чем-то занимаются только те, кто побывал на Лаэре? — спросил кто-то, сидящий сбоку от Остиана. Обернувшись, Делафур признал паршивого поэта Леопольда Кадмуса, с которым пару раз говорил, но, к счастью, всегда вовремя находил предлог, чтобы уйти до того, как тот начинал читать свои стихи.
— Угу, — буркнул Остиан, с преувеличенным вниманием следя за тем, как рабочие пытаются одолеть лифтового сервитора и установить изваяние обнаженного херувима. Статуя прямо-таки источала сладострастие.
— Позорище! — выкрикнул Леопольд.
— Точно, — кивнул Делафур, не совсем понимая, какой вклад Кадмус — также, к слову, не побывавший на Лаэре — собирался внести в дело создания «культурного наследия» Экспедиции.
— Я думал, что уж такой талант, как ты, мог бы чем-нибудь здесь заняться, — не отставал Леопольд, и Остиан без труда услышал в его голосе завистливую нотку.
Кивнув, скульптор ответил:
— Знаешь, когда я вижу, что они тут устраивают, то у меня опускаются руки. А потом я их умываю.
— То есть? — не понял поэт, и Остиан понял, что Леопольд уже тепленький.
— Ну вот, например, посмотри на ту стену. Цвета словно слепой подбирал, а что до самой картины… Ну, я не против эротики в искусстве, но здесь-то откровенная порнография.
— Ага, — расплылся в улыбке Кадмус. — Здорово, правда?
Пропустив мимо ушей замечание Леопольда, Делафур продолжил критиковать новые веяния:
— Или прислушайся к этой жуткой музыке. Когда-то я восхищался талантами Беквы Киньски, правда. Но при звуках её нынешних «творений», мне мерещится, что какие-то мерзавцы подвесили за хвост кошку, и та дико воет да ещё и скребет когтями по стеклу. А скульптуры?! Я даже не знаю, что и сказать — они грубо сляпаны, непристойны, да ещё и недоделаны.
— Ну, тут я с тобой и спорить не стану, ты же настоящий эксперт в этом деле, — уважительно заявил Леопольд.
— Конечно, — согласился Остиан, и тут же поежился, вспомнив, от кого недавно услышал почти те же слова.
Шел обычный, ничем не примечательный день, наполненный привычным постукиванием его молотка и зубила. Делафур вновь постепенно пробуждал к жизни холодный мрамор, вызывая на поверхность то, что разглядел его талант в толще камня. Фигура воина в тяжелой броне шаг неторопливо проявлялась под ударами скульптора, откалывающего лишние кусочки, которым не находилось места в образе, созданном его воображением. Серебряные пальцы Остиана скользили по камню, аугментические измерители, внедренные под кожу, помогали отыскивать возможные каверны и критические точки, в которых один неверный удар мог сгубить весь его труд.
Каждое касание молотка, выверенное и аккуратное, делалось им с чувством инстинктивного уважения к тому, чей образ он воплощал в камне, и с любовью к самому мрамору, прекрасному детищу араратских копей. С легким стыдом Остиан вспоминал, как набросился на камень после унижения, устроенного ему Беквой Киньской, но после того он все же нашел в себе силы для самоуспокоения. Во многом Делафуру помог его труд, статуя, с каждым днем становившаяся все прекраснее. Его глаза, глаза истинного мастера, наполнялись теплотой при каждом новом взгляде на неё, как и всегда в тех случаях, когда Остиану доводилось видеть нечто красивое.
Отойдя на шаг от скульптуры, Делафур почувствовал, что в его, как всегда, захламленной студии находится посторонний. Обернувшись, он тут же увидел гигантского воина в пурпурно-золотой броне, держащего на плече огромную алебарду с позолоченным лезвием. Доспехи Десантника почти скрывались под извилистым орнаментом и украшениями, куда более богатыми, чем у обычных Астартес, а из боков шлема, выделанного наподобие клюва хищной птицы, словно бы росли крылья.
Сняв респиратор, Остиан уставился на ещё пятерых точно таких же воинов, входящих в двери студии и следовавшего за ними сервитора-носильщика, тащившего широкую платформу с тремя непонятной формы объектами, завернутыми в белое полотно. Скульптор немедленно признал в воинах знаменитых Гвардейцев Феникса, элитных преторианцев…
Фулгрима, вошедшего в двери вслед за сервитором. Остиан замер на месте, оцепенев при виде могучего Примарха. Повелитель Детей Императора был облачен в просторный темно-красный балахон с вытканными серебряным и пурпурным шитьем узорами. Бледное лицо Фулгрима казалось присыпанным пудрой, глаза были слегка подведены медной тушью, а серебряно-белые волосы заплетены в множество сложных косичек.
Делафур пал на колени и склонил голову, не смея стоять в присутствии столь прекрасного и совершенного существа. Да, и прежде Остиану случалось видеть Примарха Детей Императора, но быть рядом с ним, в одной комнате, ощущать на себе взгляд его глубоких темных глаз — подобного ему испытывать не доводилось. Скульптор почувствовал, что впадает в какое-то идиотское состояние. Он даже на какой-то миг забыл собственное имя и то, что делает в этой студии.
— М-мой Лорд, я…
— Пожалуйста, встаньте, мастер Делафур, — попросил Фулгрим, подходя к нему. В нос Остиану ударил резкий запах ароматических масел. — Гении, подобные вам, никогда не должны вставать передо мной на колени.
Делафур медленно поднялся на ноги и попытался взглянуть в глаза Примарху, но понял, что собственное тело не желает ему повиноваться.
— Можете поднять глаза, — улыбнулся Примарх. Остиан почувствовал, как мускулы шеи непроизвольно дернулись и заставили его вскинуть голову, словно стремясь поскорее выполнить просьбу Фулгрима. Голос Финикийца звучал словно прелестнейшая из мелодий, и, казалось, сам воздух наслаждался каждым звуком, слетавшим с губ прекрасного Примарха.
— О, я вижу, ваша работа не стоит на месте, — заметил Фулгрим, обходя глыбу мрамора и вырастающую из неё фигуру. — С нетерпением ожидаю завершения. Скажите мне, а кто же этот выдающийся воин, чей образ вы воплощаете в статуе? Он известен мне?
Остиан кивнул, все ещё не в силах обратиться к столь великому созданию.
— Кто же он? — повторил Фулгрим.
— Император, возлюбленный всеми, — наконец произнес Делафур.
— Император? О, это прекрасный выбор.
— Да, я решил, что этот мрамор просто идеален. Никто, кроме Правителя Человечества, не может быть воплощен в нем.
Кивнув, Фулгрим ещё раз обошел скульптуру, с закрытыми глазами и поглаживая мрамор, точь-в-точь как Остиан пару минут назад.
— У вас воистину необыкновенный дар, мастер Делафур — в этом обломке холодного камня можно почувствовать зарождающуюся жизнь. О, если бы и я был способен создавать подобные вещи!
— Мне говорили, что вы обладаете великим талантом скульптора, мой лорд.