Измученная, она умолкла, чуть робея в ожидании его реакции. Она, в конце концов, открылась ему внятным, а для женщины прямо-таки неслыханным образом, и, конечно, сейчас он уже не сможет делать вид, что не подозревает о ее подлинных чувствах. Могенс совершенно растерялся. То, что мисс Пройслер знала о его периодических поездках в окружной город и даже о том, что он там делал, поразило и в то же время смутило его. Но еще больше шокировало все остальное, что она высказала. Ее откровение одним ударом и бесповоротно разрушило с трудом поддерживаемый статус-кво, в котором они сосуществовали годами. В будущем все будет много сложнее, возможно, даже невыносимо. «Все повторяется, — с грустью подумал он. — Пара слов, одно необдуманное высказывание, и ясно обозримое, четко спланированное будущее срывается в бездну, полную неизвестности». На этот раз утрата была несоизмеримо меньше, и все-таки ситуация схожа. Слова могут причинить больше вреда, чем поступки.
— Ну вот, вы шокированы, да? — спросила мисс Пройслер, когда он молчал несколько секунд. Она казалась подавленной и смущенной. — Не надо было мне этого говорить. Простите меня. Я просто старая глупая женщина, которая…
— Мисс Пройслер, — прервал ее Могенс, — дело не в этом.
Он попытался вложить в свой голос столько мягкости и спокойствия, сколько мог, а потом сделал нечто, о чем наверняка знал, что лучше этого не делать, и чего почти со страхом избегал все четыре года: он протянул руку и нежно коснулся руки мисс Пройслер. Она затрепетала под его прикосновением, а Могенс, с чувством мимолетного удивления, констатировал, что ее кожа и в самом деле мягкая и приятная на ощупь.
— Я рад, что вы это сказали, — промолвил он. — Разумеется, ваши чувства ко мне не были для меня тайной. Уверяю вас, что вы тоже мне не безразличны. Просто дело в том, что… что есть кое-что, чего вы обо мне не знаете…
— Ну, это мне и так ясно, мой дорогой профессор!
— Как это? — Могенс заморгал. Почти неосознанно он отпустил ее руку.
— Вы вправду полагаете, я не знаю, что человек с вашим образованием не будет без веских оснований скрываться в таком городе, как Томпсон? — спросила мисс Пройслер. — У вас должны быть свои причины, чтобы не преподавать в каком-нибудь большом университете, где, по-моему, вам самое место. Но не беспокойтесь. Если не хотите говорить, я пойму это. И никогда не задам ни единого вопроса.
К дому подъехала машина. Звук не был особенно громким, потому что Могенс закрыл окна, чтобы сохранить тепло камина, но он его расслышал: поднял голову и посмотрел в том направлении. Опасный огонек в глазах мисс Пройслер погас. Она поняла, что драгоценный момент потерян и, возможно, никогда не повторится вновь. Могенс почувствовал облегчение, но в то же время и глубокое сочувствие. Мисс Пройслер со вздохом повернулась, подошла к окну и выглянула на улицу.
— А вот и ваш гость, — сказала она. И через секунду добавила слегка изменившимся тоном: — У него довольно дорогой автомобиль, должна вам сказать. Я открою ему.
Быстрым шагом она устремилась из комнаты, а Могенс, в свою очередь, направился к окну. Расстояние, на котором они держались друг от друга, было гораздо больше, чем требовалось.
Мужчину, о котором говорила мисс Пройслер, Могенс не смог рассмотреть — тот как раз исчез из поля его зрения — но у него осталось мимолетное впечатление о стройной фигуре в элегантном костюме. А вот что касалось автомобиля, мисс Пройслер оказалась абсолютно права: это был очень большой, очень изящный и, прежде всего, очень дорогостоящий автомобиль. Темно-синий «бьюик» с кремовым верхом, который, несмотря на низкую температуру, был откинут; для полного комплекта он имел шины с белыми боковинами и сиденья с кожаной обивкой. Такой автомобиль стоил больше, чем Могенс заработал за последние два года. Ему стало еще любопытнее, чем прежде, встретиться с отправителем таинственной телеграммы.
Поэтому не удивительно, что теперь ему стоило еще большего самообладания, чтобы в спешке не броситься навстречу своему гостю. Вместо этого он чуть приоткрыл дверь. Он слышал, как внизу, в передней, мисс Пройслер беседует с посетителем, слишком долго, по его мнению, и слишком свободно. Затем стремительные шаги застучали вверх по лестнице, Могенс быстро и бесшумно закрыл дверь и поспешил к своему креслу. Ему еще хватило времени усесться, как в дверь постучали. Могенс положил ногу на ногу, поправил костюм и твердым голосом крикнул:
— Войдите.
Он сидел спиной к входу и намеренно не стал оборачиваться сразу на звук открываемой двери.
Некто подошел на два шага, а потом послышался голос, который показался Могенсу странным образом знакомым:
— Профессор Ван Андт? Могенс Ван Андт?
— Совершенно верно, — ответил Могенс и повернулся в кресле. — Чем могу быть вам…
Он сам почувствовал, как отхлынула от лица кровь. На какое-то мгновение у него перехватило дыхание.
— Джонатан?!
Перед ним стояла его судьба. Человек, который нес полную ответственность за то, что он кис в этой забытой богом и людьми дыре, вместо того чтобы быть признанным и купаться в роскоши, как ему и подобало. Его персональная Немезида.
Тот изменился. Прошедшие девять лет и для него не прошли бесследно. Он набрал несколько фунтов, и на его лице время оставило свой отпечаток, словно за эти годы он прожил по меньшей мере вдвое больше, чем другие. Под глазами лежали черные круги, лишь обозначенные, но явные; на щеках — серый нездоровый налет, хоть он и был чисто выбрит. Его лицо выглядело… каким-то отжившим. И, несмотря на дорогой костюм, весь его облик производил… потертое впечатление.
Тем не менее не оставалось ни малейшего сомнения — перед ним стоял человек, которого он ненавидел больше всего на свете и чье лицо он надеялся никогда в жизни не видеть: доктор Джонатан Грейвс.
— Прекрасно, что ты еще помнишь мое имя, Могенс, — улыбнулся Грейвс, сделал третий шаг и ногой захлопнул за собой дверь. — А я уж боялся, что ты меня забыл. В конце концов, столько лет прошло.
Могенс глядел на него во все глаза. Его руки так вцепились в подлокотники ветхого кресла, что дерево затрещало. Он хотел что-то произнести, но голос отказал ему. А даже если бы и не так, в его мозгах царил такой хаос, что у него буквально не было слов. Он не мог ухватить ни одной мысли. Вид Грейвса поразил его, как пощечина.
Грейвс, скаля зубы, воздвигся перед его креслом:
— Только не надо слишком бурно, профессор. Могу понять, как ты рад меня видеть, но твой энтузиазм, можно сказать, ставит меня в неловкое положение.
— Чего… чего тебе от меня надо? — прохрипел Могенс. Звук собственного голоса испугал его.
— Но, Могенс, дружище, — ухмыльнулся Грейвс, — не может быть, чтобы ты не получил моей телеграммы. Это было бы крайне неприятно. Хотя теперь уже не играет никакой роли. Мы ведь встретились. — Он отступил на шаг, бесцеремонно огляделся в комнате и с наигранным удивлением поднял телеграмму со стола. — М-м, ты, наверное, просто забыл время свидания. Все тот же рассеянный профессор, как раньше, а?
— Чего… тебе… надо… Джонатан? — сдавленно повторил Могенс. Ему пришлось каждое слово выдавливать из себя. Все его мускулы сводила судорога. Таким напряженным он еще никогда себя не чувствовал. Он сам не понимал своих реакций. — Ты пришел, чтобы насладиться своим триумфом?
Его слова были смешными. Они так и звучали — не гневно или хотя бы язвительно — а нелепо и дешево, как цитата из бульварного романа, какие с наслаждением читает мисс Пройслер и парочку из которых он бегло пролистал, чтобы понять природу их привлекательности, но, само собой, безуспешно. Однако он не опустится до фривольного тона своего противника, хотя бы из соображений самоуважения.
— Разве ты не прочел моей телеграммы, профессор? — спросил Грейвс с наигранным удивлением и поднял бровь.
— Прочел, — ответил Могенс. — В третий раз спрашиваю, чего тебе от меня надо, Грейвс?
Грейвс еще несколько мгновений поухмылялся и, похоже, наконец удовлетворился этим, поскольку он неожиданно стал серьезен, пододвинул стул и сел на него без приглашения:
— Ладно, Могенс, оставим этот театр. Могу себе представить, что ты чувствуешь. Даю тебе слово, что я так же боялся этого момента, как и ты. Но сейчас он уже позади, да?
Ничего не было позади, совершенно ничего. В мыслях и чувствах Могенса все еще царило неописуемое смятение, но малая часть его сознания оставалась совершенно невозмутимой, и эта часть профессора Ван Андта не понимала его собственных реакций. Он полагал, что, по меньшей мере, постепенно успокоился, после того как пережил внезапное новое вторжение Грейвса в свою жизнь, но на деле все оказалось иначе. Сумбур в его голове не утихал, напротив, даже усиливался, как будто вид Грейвса вызывал в нем такое сильное чувство, против которого он был бессилен.
Могенс никогда не был мужчиной грубой силы, более того, на протяжении всей своей жизни он испытывал глубокое отвращение к насилию. А сейчас он был просто рад, что его парализовал страх, иначе он просто набросился бы на Грейвса с кулаками. Так что он не мог предпринять ничего иного, как только сидеть и смотреть на человека, который разрушил всю его жизнь.
И то, что он увидел, при других обстоятельствах несказанно удивило бы его, потому как Джонатан Грейвс представлял собой удивительное зрелище. Одежда его была элегантна, если не сказать роскошна, и в безупречном состоянии. Башмаки, стоящие куда больше, чем Могенс мог позволить себе за всю свою жизнь, были отполированы до блеска. Стрелки на брюках остры, как нож, а на отворотах модного двубортного пиджака не осело ни малейшей пылинки. Драгоценная цепочка карманных часов украшала жилет, и он носил дорогой шелковый галстук с булавкой, на которой красовался рубин почти что с ноготь — Могенс ничуть не сомневался, что настоящий.
Сам по себе этот наряд не удивил Могенса. Джонатан всегда слыл тщеславным щеголем и воображалой. Что Могенса привело в глубокое замешательство и даже трудно объяснимым образом ужаснуло, так это сам Грейвс. Он не мог облечь в слова те чувства, которые он испытал при виде Грейвса, но были они невероятно… интенсивными. Будто созерцаешь нечто неправильное. И не только неправильное, но нечто, что вообще не имеет права на существование, потому что оно противоестественно и кощунственно.
Он постарался отогнать эту мысль и привести в порядок сумятицу в голове. В противоречивые чувства, вызванные видом Грейвса, постепенно подмешивалась злость на себя самого. Его реакция была не только не адекватна, но и просто не достойна ученого.
В конце концов, он умел брать в расчет факты, а не эмоции. А то, что он испытал при виде Грейвса, могло быть только эмоциями. У него появилось ощущение, будто он рассматривает опустившегося субъекта, нет, скорее, звероподобного. А это нечто уже не имело права называться человеком и вызывало только отвращение, омерзение.
То, с чем не справилось сознательное усилие, свершили иррациональные чувства: ярость Могенса в момент испарилась, он почувствовал, как расслабилась его мускулатура, даже сердцебиение успокоилось. Возможно, потому что он понял, что с ним происходит. Джонатан Грейвс никогда не был приятным человеком, но виновником этой утрированной реакции оказался он сам. В течение прошедших девяти лет он пытался более или менее успешно вычеркнуть из своей памяти не только имя «Джонатан Грейвс», но и даже само существование обладателя этого имени, а теперь ему стало ясно, что в действительности эта попытка не увенчалась ни малейшим успехом. Он никогда не забывал Грейвса, ни на секунду. Совсем наоборот. Что-то в нем в каждый момент разочарования и в каждый день горечи за эти бесконечные девять лет перекладывало вину на Грейвса, так что он уже больше был не в состоянии рассматривать его как человеческое существо.
Он глубоко вдохнул, умышленно медленно снял руки с подлокотников и посмотрел Грейвсу прямо в глаза — то, что еще две-три секунды назад было немыслимо, — и сказал:
— Я спрашиваю тебя еще раз, Джонатан: чего ты от меня хочешь?
— Ну, это уже становится скучно, Могенс, — вздохнул Грейвс. — Ты же получил мою телеграмму, разве нет? Мне казалось, она достаточно однозначна. Я здесь для того, чтобы предложить тебе место.
— Ты? — Хоть Могенс и был намерен держать себя в руках, он почти выкрикнул это слово. Телеграмма была смутной, без подробностей, а по словам Грейвса выходило, что вполне определенной. То, что Грейвс — именно Грейвс! — предлагал ему работу, было… ненормально.
— А почему бы и нет? — Грейвс наверняка услышал истеричные нотки в его голосе, но он просто проигнорировал это. В этом отношении он ничуть не изменился за прошедшие годы. Он был и оставался самым бесстыжим из всех наглецов, когда-либо встречавшихся Могенсу. — Если и есть человек, который по-настоящему может оценить твои способности, мой дорогой Могенс, так это я. Или ты всерьез собрался уверять меня, будто нашел в этом богом забытом захолустье должность, соответствующую твоим способностям?
— У меня есть место, — холодно ответил Могенс. — Так что спасибо.
Грейвс издал неопределенный звук, который, однако, как-то… неприятно резанул слух Могенса.
— Да брось ты! Мы достаточно давно знаем друг друга. И нам, честное слово, нечего друг перед другом прикидываться. Я потратил немало сил, чтобы найти на карте эту дыру, и еще больше, чтобы поверить, что здесь есть университет!
— Могу тебя заверить, есть.
Грейвс презрительно фыркнул:
— Да знаю. Жалкая лачуга, которая рухнет, как только дунет ветерок посильнее. Новейшая книга в библиотеке издана лет пятьдесят назад, а кое-кто из твоих так называемых студентов будут постарше тебя! — И свирепо добил его: — Ты влачишь свои дни, перекладывая в подвале без окон пыльные бумажки, которые никому во всем мире не интересны. Твоего жалованья едва хватает на это убогое логово, да и его ты получаешь нерегулярно. Ты здесь заживо погребен, Могенс. И временами, наверное, спрашиваешь себя, может, ты уже умер, сам того не заметив!
Грейвс снова издал этот неприятный — неприличный — звук, полез в карман пиджака и вытащил серебряный портсигар. Могенсу вдруг бросилось в глаза, что он так и не снял свои черные облегающие кожаные перчатки.
— Я недалек от истины? Или еще что-то упустил… А, да: тебя взяли на это место только для того, чтобы украсить заведение профессором твоего калибра. И потому, что ты дешево стоил!
— А ты хорошо осведомлен, Джонатан, — мрачно сказал Могенс.
Оспаривать это было бы бессмысленно, даже смешно. И не только перед Грейвсом — перед самим собой. Всего в нескольких словах Грейвс описал его положение так точно, как только было возможно. И к тому же жестче, чем Могенс когда-либо мог себе позволить.
Пальцы, обтянутые перчатками, открыли портсигар, вынули сигарету, потом дорогой черепаховый мундштук и снова закрыли его. Могенс на какой-то момент потерял нить разговора. То, что предстало его глазам, одновременно и заворожило его, и привело в замешательство. Пальцы Грейвса двигались странным образом… чего ему еще никогда не приходилось видеть, да нет, чего он даже не мог себе представить… чего вообще невозможно описать. Поспешно, проворно, вроде бы независимо друг от друга и… таким образом, как будто следуют какому-то заданному образцу. Руки Грейвса казались не частью его тела, а скорее независимыми разумными существами, которые не просто слушаются приказов его мысли, но спешат предугадать его желания.
— Разумеется, я собрал информацию, — насмешливо ответил Грейвс. Его пальцы упрятали портсигар в пиджак и теми же паучьими жестами выудили золотую зажигалку. — Я не проделываю две с половиной тысячи миль, не подготовившись. — Щелкнув, он открыл зажигалку и покрутил колесико.
В нос Могенсу ударил запах бензина, и он поспешно сказал:
— Пожалуйста, не надо. Я не переношу запаха табачного дыма.
Грейвс невозмутимо поднес пламя к сигарете и глубоко затянулся.
— Долго выносить его тебе не придется, — сказал он, его лицо исчезло за занавесом густых клубов, вырывающихся из ноздрей и рта. — Если договоримся, в чем я, в сущности, не сомневаюсь, Могенс, поскольку считаю тебя человеком умным, то сможешь уже сегодня покинуть эту убогую дыру и эту жалкую лачугу.