Где-то там сейчас расположился пост приёма инфракрасного излучения, срочно переброшенный из Краскино для испытания системы ик-связи в боевых условиях, состоящий из теплопеленгатора и фонарика с фильтром. При этом скрытной связь получается только в одном направлении: от фонарика к пеленгатору — создать портативный ик-приёмник пока не удалось.
— Вон видишь два красных? — рядом встаёт Бойченко, — они где-то посередине.
— Давай сам семафорь, ты привычный, — Оля садится на камень и тянется к своим тяжёлым ботинкам, лежащим на земле, — передавай: «вышли на точку, происшествий нет, начинаем поиск».
— И не торопись, одна буква в секунду, — девушка выливает воду из ботинок, — там детектор медленный, дождись подтверждения приёма кодом.
Через минуту между красными огоньками замигал ещё один — зелёный.
— Попрыгали… — выпрямляется Оля, спрятав фонарик в брезентовый подсумок на ремне.
Вечернюю тишину разрывают пулемётные очереди, многократно повторённые горным эхом, затем два глухих взрыва и снова всё замолкает.
— Ходу! — срывается с места девушка.
— Слышь, Петрович, а чего это мы по темну тащим этого бугая? Он же мёртвый, до утра что ль не мог подождать? — из темноты доносится молодой звонкий голос.
— Значит не мог, — сквозь зубы отвечает тот.
— А что ты вообще вызвался? Вон пусть корейцы бы и мудохались с ним? Я что обязан? Я вообще-то ординарец атаманов, да и ты тоже… Ну что молчишь, язык что ли проглотил? Хоть бы другого выбрал, тот помельче вроде был.
— Дурак ты, Васька, — отвечает пожилой прокуренный голос. — ты видал какие у нашего сапоги? Новые хромовые, кожа тонкая, генеральские… я на них сразу глаз положил, а у второго — яловые, сношенные.
— А чего ждём-то тогда, — не обиделся на «дурака» молодой, — сымать надо, окоченеет бугай — голенище резать придётся.
— Фу-ух, и то дело, — выдыхает с присвистом «пожилой», — посвети-ка мне, Василий.
— Чем я тебе посвечу? У меня коробок пустой.
— Не жмись, Васька, слыхал я, когда ты давеча шкондылял, какой он у тебя пустой.
— Ничего от тебя не скроешь, Петрович. — лезет в карман молодой.
— А сапоги-то, Василий, как на меня пошиты! — удовлетворённо хмыкает пожилой казак, прикладывая подошву снятого сапога к себе.
На землю с металлическим звуком шлепается что-то тяжёлое.
— Глянь-ка ножик! — вскрикнул молодой.
— Не ножик, а стилет! Ручка какая интересная, с кастетом и ножны кожаные с рисунком.
— Мой ножик! — Василий тянется к стилету, спичка гаснет.
— Да забери, — пожилой споро стягивает свои сапоги и надевает трофейные, — пособи-ка…
Быстро наощупь, сорвав портянки, напарники кое-как обувают труп.
— Поспешать надо, как бы не хватились нас.
— Здесь был бой, — шепчет Оля на ухо старшине, неожиданно появившись у того за спиной, — все трупы уже забрали, но судя по свежим следам крови, их не менее десяти должно быть. — Кровь-то ты как заметила? Не видно ж ни зги.
— Тихо, — девушка легонько стучит напарника по спине, — есть тут кто-то, слышишь стон. Прекрати сопеть, ртом дыши… остаёшься на месте, я мигом.
Моряк весь превращается в слух, вытягивает шею, поворачивает голову из стороны в сторону, но как ни стараетя, не может выделить в обычных лесных звуках ни одного постороннего.
— Давай за мной, — через десять минут томительного ожидания сзади снова раздаётся командный голос лейтенанта госбезопасности, — ближе держись.
Оля включает фонарик, тусклый красный свет которого едва достигает земли. Поднявшись метров на двадцать в гору по едва различимой тропинке, они выходят на заросшую кустарником ровную площадку, где моряк чуть не натыкается на одну из двух лежащих на земле фигур.
— Осторожно, — хватает она старшину за плечо, — товарищ Мошляк, докладывайте… с момента, когда встретили Чаганова.
— Товарищи, а водички у вас не найдётся? — хрипит лейтенант, приподнявшись на левом локте.
— Бойченко, майора напои… — девушка достаёт из заплечного мешка литровую баклажку и передаёт ее раненому.
Мошляк застучал зубами по металлу, а Оля, пощупав ему лоб и посчитав пульс переходит к Рычагову.
— Вы рассказывайте, рассказывайте я слушаю…
Минут через десятьт она снова оказывается за спиной у сторожащего тропинку старшины.
— Майору совсем плохо становится, берешь обоих, спускаешься вниз и вызываешь лодку… — девушка на секунду задумывается, — на ней пусть пришлют трёх бойцов из твоей команды, думаю хватит… жду тебя через час на этом месте, я покамест буду искать Чаганова… всё, держи фонарь.
— Господин Семёнов, ваши подчинённые совершенно не знают дисциплины, — ни один мускул на лице капитана Накамуры, куратора БРЭМа из разведывательного отдела Генштаба Сухопутных Войск Императорской армии Японии, не выдал его крайнего раздражения, — вот взгляните, что один из них только что пытался продать носильщику-корейцу. Японец аккуратно выложил перед собой на маленький раскладной походный столик нож в изящных кожаных ножнах.
— Похоже на М1918, — спокойно отвечает атаман, — армейский стилет, я видел такие в Америке.
— Я не об этом, — русский язык Накамуры хорош, говорит почти без акцента, — взгляните на надпись на ножнах.
Семёнов подносит нож поближе к свету керосиновой лампы и близоруко щурится. Брезентовые стены армейской палатки легонько колышутся под легким ветерком.
— «На память товарищу Че от товарища Доницетти. 1936 год»… — атаман непонимающе поднимает голову на капитана.
— Доницетти — это псевдоним начальника Разведупра Берзина, под которым он находился в Испании, а Че — так называли там Чаганова. Вы осознаёте то, что ваши люди занимаются мародёрством и при этом скрывают важнейшие улики. Всё что касается Чаганова вызывает повышенный интерес в Токио и не только, сегодня ночью сюда прибывает порученец германского атташе.
— Господин Накамура, — залебезил Семёнов, подобострастно заглядывая в глаза японца, — дозвольте мне самому во всём разобраться… я клянусь, не подведу.
«Где я? — с трудом размыкаю слипшиеся веки и судорожно вдыхаю густой влажный воздух, — темно как у… нет, светлее…. как ночью в тёмном помещении… на трепещущемся потолке изредка возникают всполохи красного света… комната какая-то странная… пол и стены земляные… и смрад-то такой, невыносимый… ну зрение и обоняние в порядке — уже хорошо… что с руками и, самое главное, с ногами»?
Осторожно пробую пошевелить пальцами правой ноги: с каждой следующей попыткой и вдохом движения обретают новую силу, застучало сердце…
«Сколько времени я был без сознания? Чёрт знает, надеюсь не неделю как тогда в декабре 1934-го в Ленинграде».
Доктор Дембо, ассистент профессора Ланга, рассказывал при выписке, что при поступлении в больницу у меня не было пульса и дыхания, однако симптом «кошачьего глаза» отсутствовал. Медсестра Вера, держащая тогда мою холодную руку, вдруг ойкнула: «Доктор, мне кажется у больного сердце сократилось». Подставив зеркало к лицу, он выяснил, что и дыхание присутствует, только поверхностное и очень редкое: два-три вдоха в минуту.
— Понимаете, Алексей Сергеевич, — с жаром говорил доктор, — ваш организм по непонятной причине, вследствие развивающегося у вас болевого шока, перешёл на экономный режим работы: температура упала до 33-х градусов, понизилось давление, нервная система почти перестала реагировать на внешние раздражители, поэтому ослабла боль. Приехавший вскоре по вызову профессор Ланг, предложил воздержаться от реанимационных мероприятий на время, а пока просто наблюдать. На следующий день, ночь прошла без ухудшения состояния, врачи стали, используя искусственное дыхание, добавлять число сердечных сокращений и вдохов-выдохов так, что к концу недели все мои параметры пришли в норму. К этому же сроку вернулось и сознание.
— У-у-уй… — из моей груди вырывается сдавленный стон, попытка шевельнуть правой рукой заканчивается взрывом нестерпимой боли.
«История повторяется, — сдерживаю дыхание, — похоже, что механизм, зачем-то заложенный иновременцами (на мой взгляд коэффициент выживаемости у мошенников и так повышенный) в свою программу, снова спасает мне жизнь. Надолго ли»?
— Господин атаман, Григорий Михайлович, — неподалёку раздаётся хриплый истеричный возглас, — бес попутал, только вот эти сапоги взял, а Василий тот нож. Остальное всё отдали и евоный мандат, портупею и наган… ничего не утаил, Христом-богом клянусь.
— Сказывали, что нож из сапога выпал? — раздался знакомый грозный рык.
— Так точно, господин атаман, — вступает третий голос, более молодой, — а может из галифе, когда мы с господином вахмистром сапоги с покойника стаскивали.
— Вот что, казаки, — атаман Семёнов меняет тон на отеческий, — о трофеях своих забудьте пока, если всё обойдётся, то получите их обратно… Постой, Иван Петрович, а где ж твои сапоги?
— Эта, значица, на того мертвяка надел, господин атаман.
— А он был не против? — смеётся Семёнов,-…
— Никак нет, согласный.
— … ладно, хлопцы, мертвяка вон в ту палатку на осмотр и во весь опор на то место, где сапоги с него сымали, землю носом рыть, всё там обыскать…
— Дурак ты, Василий, — громко, не таясь, выговаривает напарнику пожилой казак, — сам обмишулился и меня за собой потянул…
Молодой напарник обиженно сопит, быстро перебирая ногами по залитой лунным светом тропинке.
— …Сколько хоть просил-то за стилет?
— Пятьдесят фыней… — неразборчиво бурчит Василий.
— Тьфу! — плюёт в сердцах старший и передразнивает младшего, — «фыней»… Юань надо было просить, такой Сан-Франциско двадцать пять центов стоит.
— Так мы, чай, не в Америке… — огрызается Василий.
— Стой, пришли кажись. Что Григорий Михайлович сказал? «Землю рыть»… Вот давай начинай, держи-ка… — вахмистр с наслаждением опирается о теплый валун, лезет в карман и достаёт оттуда маленький фонарик с ручкой, — жми шибче, ярче светить станет.
Под мерное жужжание фонаря и неразборчивое ворчание молодого напарника, начавшего обследование окрестностей, голова казака начинает клониться книзу.
— Нашёл! — кричит Василий, вахмистр дёргается назад и ударяется затылком о камень.
— Чего нашёл-то? — морщится он, потирая ушибленное место.
— Портянки нашёл… этого мертвяка, — Василий радостно спешит обратно к валуну, с тряпками в вытянутых вперёд руках.
— Да не тычь ты мне их в нос… ну-ка, разворачивай… — из портянок на землю им под ноги летит книжица.
— Читай у тебя глаза молодые.
— Всесоюзная Коммунистическая Партия Бэ, — бойко начинает читать молодой казак,-…
— Чего бэ?
— …написано тут скобках буква «б», большевиков значит. Секция Коммунистического Интернационала.
— Ты фамилию читай, горе луковое…
— Чаганов Алексей Сергеевич, — разворачивает красную книжицу Василий. — фотография… слушай, Петрович, это ж тот, мертвяк, что мы с тобой тащили… а не тот ли это комбриг, которого всё начальство ищет?
— Я сразу заметил, что сапоги у него генеральские…
— Сапоги?! — взревел молодой жужжание фонаря на мгновение прекратилось, — Иван Петрович, да за него мы бы по сто японских йен получили, а не пять юаней, это ты дурак!
В образовавшейся темноте глаза казаков, ослеплённые электрическим светом, не заметили чёрную фигуру, внезапно возникшую рядом с ними и каждый пропустил по одному свистящему удару по темени, нанесённому умелой рукой.
— Это точно Чаганов, — щека Эрвина Штольце, помощника германского военного атташе в Японии, обезображенная длинным вертикальным шрамом, непроизвольно задёргалась, взгляд потемнел, — я видел его в Испании также близко как вас сейчас, господин капитан.
Карьера Штольце после провалов его агентуры в республиканском Генеральном штабе, неудачей с поимкой Чаганова и не вполне удавшегося штурма штаб-квартиры Советов в Валенсии покатилась под гору. Сам Канарис, проморгавший разгром «Легиона Кондор», едва удержался в своём кресле и ничем не мог помочь своему подчиненному, когда гиммлеровские ставленники, назначенные к нему заместителями в Абвер, начали разрушение лучшей в мире разведки.
Штольце, разжалованный в лейтенанты, был послан в посольство в Токио порученцем в аппарат военного атташе, где в сферу его деятельности вошли частые командировки в Маньчжоу-Го для встреч с агентурой: немецкими коммерсантами и журналистами. В сорок семь лет быть на побегушках — это почти приговор, спасти его карьеру могло лишь чудо и оно произошло, меньше суток назад, когда на русско-японской границе потерпел крушение самолёт с Чагановым на борту. Об этом ему сообщил Накамура, с которым они познакомились и подружились в Саламанке в ставке покойного Франко.
Возникла реальная возможность отомстить виновнику всех его несчастий, отомстить и на коне вернуться в Берлин к настоящей работе в Абвер-2, которую он мог выполнить лучше, чем все эти эсэсовские тупицы… Надежда вспыхнула и тут же погасла: вместо пленного, имеющего доступ к высшим кремлёвским секретам, Чаганова, перед ним на походном столе лежит безмолвный труп.
«Удача поманила и вновь повернулась задом»…
— Вот видите этот след от пули, — по-русски говорит Штольце, Накамура и атаман Семёнов наклоняются над столом, — стоп, а почему нет трупного окоченения! А когда случился бой?…
— Уже часа четыре как… — неуверенно отвечает атаман, доставая часы из нагрудного кармана.
— … давно должен был окоченеть.
— Действительно странно, — снимает очки японец, — мой доктор осмотрел тело два часа назад и дал заключение о смерти. Прошу меня извинить, господа, я вызову его снова.
— Зачем такие сложности? — плотоядно улыбается атаман, берясь за короткую рукоятку кубанской нагайки, висящую на поясном ремне, — если живой, подскочит как ошпаренный.
— Ни в коем случае, атаман, — хмурится Штольце, — вы можете добить Чаганова, а он нам нужен живой.
Снаружи послышались отрывистые команды Накамуры.
Сорвав со спины заплечный мешок, Оля бросает на землю два мешочка с песком на ремешках, доставая из него пучок верёвочных вязок. Затем разворачивает тела, лежащих поперёк тропы казаков, спиной друг другу и, начиная со старшего, отработанным до автоматизма движениями, намертво приматывает его правую кисть к левой и их вместе к щиколотке его левой ноги, хрустнувшей хрящами от выворачивания назад к ягодице. Ту же операцию, только с правой ногой, она проделывает над уже начинающим шевелиться Василием, встаёт на ноги, в её руке сверкает лунным золотом лезвие узкого финского ножа.
Девушка, задрав старшему казаку на спине гимнастёрку, суёт за оттянутый пояс финку и рывком к себе разрезает сзади его шаровары вдоль бедра до подколенной ямки. Затем, надавив за ушами, Оля разжимает казаку рот и сует в него мешочек, двойной ремешок которого обхватив голову уже затягивается на коротко стриженном затылке, превращаясь в импровизированный кляп. От треска разрезаемой на заду материи молодой окончательно приходит в себя.
— Ты чего это, девка, задумала? — с трудом выдавливает из себя слова Василий, выворачивая шею и ощущая ветерок на заголившимся заду, — не смей…
Нож, брошенный девушкой, оцарапав ему ухо, входит по рукоятку в податливую почву.
— Цыц, — поднятая финка замелькала перед глазами казака, — я здесь задаю вопросы. Где Чаганов?
— Какой Чаганов?
— Тот самый, чей партбилет ты только что нашёл! — Оля поднимает с земли красную книжицу и подносит её к глазам Василия.
— А, этот мертвяк, — зачастил он, проглатывая слова, — так мы его в лагере снесли, там он… ты не думай, это не мы его… он сам себя взорвал гранатой… многих он япошек положил вокруг… а мы уж потом подошли… люди подневольные, сказали тащить, мы тащим.
— Где лагерь? — остриё ножа замерло в сантиметре от его шеи.
— Здесь недалече, с полверсты будет…
— На сопке? — холодная сталь коснулась нежной кожи казака.