Старуха советовала уничтожить колдовскую улику, но девушка не слушала ее и спрятала оружие в один из шкафов в спальне. Она полагала, что отныне (с тех пор как перед ней приоткрылась пугающая завеса будущего) она имеет право знать все тайны, связанные с ночной загадкой. Однако с этой ночи характер ее разительно переменился; переменились ее манеры и даже ее лицо. Она стала серьезнее и проводила долгие часы в уединении и раздумьях; при виде бывшей сообщницы она вздрагивала и сжималась; при этом она избегала даже малейшего намека на обстоятельства, произведшие в ней столь странную перемену.
Прошло несколько дней с той ночи. Однажды после обеда, оставив сэра Редмонда с капелланом, читающим ему житие святого Франциска Хавьера, Анна вернулась в свою комнату к прерванному рукоделию и была немало удивлена, услышав звук колокольчика у ворот; кто-то звонил настойчиво и громко — звук, которого ей ни разу не доводилось слышать с тех пор, как их семья поселилась в замке; их гости, из числа отдыхавших на здешнем курорте, приходили и уходили неслышно, как и подобает гостям в доме знатного и влиятельного человека. За оградой, по аллее уже упоминавшихся нами вязов, в сопровождении четырех слуг верхом на коне ехал молодой джентльмен. Слуги его, тоже верхом, были нагружены тяжелой поклажей; у двух передних с седел свисали притороченные кобуры, двое других везли переброшенные через луки седел огромные тюки. Шла первая неделя декабря, но обед в замке подавали в час дня, и поэтому Анна легко разглядела все эти подробности. Прибытие незнакомца вызвало суматоху в замке; отдавались громкие и поспешные приказания, шаги не смолкали в коридорах в течение целого часа; затем все утихло. Говорили, что сэр Редмонд собственноручно запер залу, где он принимал незнакомца, дабы никто не мог помешать их разговору. Примерно через два часа после прибытия незнакомца к Анне постучала служанка и передала приказ хозяина замка приготовить к восьми часам ужин и присутствовать на нем.
Хозяйство в замке велось неплохо по ирландским меркам, и все, что требовалось от Анны — спуститься на кухню и проверить, хорошо ли прожарены цыплята и посыпаны ли они сахаром, согласно вкусам тех лет; еще ей надо было посмотреть, правильно ли положены специи и по мерке ли разлито вино в кувшины; но самое главное — ей следовало проследить за тем, чтобы в центр горохового пудинга положили большой кусок масла. На этом ее обязанности по приготовлению ужина заканчивались, и она могла возвратиться в свою комнату, чтобы приготовить на вечер торжественное платье из белой дамасской ткани. В восемь часов ее позвали на ужин; по обычаю тех лет ей следовало внести первое блюдо. Когда она проходила по коридору, кто-то схватил ее за локоть; лицо Кумушки, искаженное отвратительной гримасой, придвинулось к ней. Она прошептала: «Разве я не говорила, что он придет за вами?» У Анны застыла кровь в жилах, но она овладела собой и вошла в залу, приветствуя отца и незнакомца низким реверансом; после этого она заняла свое место за столом. Ужас, охвативший ее при встрече бывшей сообщницы, не уменьшился в присутствии незнакомца; странной была его задумчивость во время ужина. Он ничего не ел. Сэр Редмонд тоже выглядел необычайно сдержанным и задумчивым. Наконец он обратился к незнакомцу (не называя его по имени): «Вы выпьете за здоровье моей дочери?» Незнакомец выразил желание оказать хозяину такую честь, но скромно наполнил свой стакан водой; Анна добавила несколько капель вина в свой, поклонившись ему. В этот момент, в первый раз с тех пор, как она увидела его, ей удалось рассмотреть его лицо — оно было бледным, как у мертвеца. Мертвенная бледность его щек и губ, глухой, как из-под земли, голос и странный блеск больших и неподвижных черных глаз, которые он не сводил с Анны, заставили ее побледнеть и даже задрожать, когда она подносила бокал к губам. Она поставила бокал обратно на скатерть и после этого, еще раз поклонившись отцу и странному незнакомцу, удалилась в свои покои.
Там она застала Бриджит Диз, занятую уборкой прогоревшего торфа в ее камине (тогда еще не было каминных решеток).
— Что ты делаешь здесь? — в волнении спросила девушка.
Старуха обернулась к ней, и безобразная ухмылка исказила ее лицо:
— Я ведь говорила, что он придет за вами!
— Да, я верю, что это он, — проговорила, несчастная девушка, опускаясь в плетеное кресло поодаль от камина. — Никогда в жизни я не видела человека с таким взглядом.
— Но разве он не настоящий джентльмен? — продолжала старуха.
— Он выглядит так, как будто явился с того света, — сказала Анна.
— Этот ли свет, тот ли, — пробормотала старуха, поднимая вверх костлявый палец, — помяните мои слова, они верны как… (тут она повторила одну из странных формул, произнесенных ею в ночь на 1 ноября) — он будет вашим супругом.
— Значит, мне суждено стать невестою мертвеца, — сказала Анна, — ведь тот, кого я видела сегодня вечером, — не живой человек.
Минуло две недели, и, казалось, Анна примирилась с чертами, доселе вызывавшими в ней ужас и отвращение. Она обнаружила, что они необыкновенно красивы; она заметила, что голос, такой странный и глухой, смягчается, когда произносит ее имя. Возможно, что вкусы и склонности молодых людей оказались так же одинаковы, как и их образ жизни; может быть, все проистекало из совокупности причин, — как бы то ни было, меньше чем через месяц незнакомец сказал Анне, что любит ее. С румянцем, хотя и без теснящих грудь вздохов, она приняла его признание. Он открыл ей, что имя его — сэр Ричард Максвелл и что он — шотландский баронет. Семейные невзгоды вынудили его покинуть родину, и он перевел все свое состояние в Ирландию, решив остаться здесь на всю жизнь. Так он говорил. Ухаживание тех дней было простым и коротким, и скоро Анна стала женою сэра Ричарда. Они жили с ее отцом до самой смерти сэра Редмонда, после чего перебрались в свои северные владения. Там они провели несколько лет. Семья их росла, и дни протекали в счастии и спокойствии. Поведение сэра Ричарда, однако, отмечали две странности — он всеми силами старался избегать встреч с соотечественниками: если он узнавал, что в соседний город прибывал какой-нибудь шотландец, он затворялся в замке и не покидал покоев до тех пор, пока не уверялся в отъезде чужестранца. Другая его странность заключалась в том, что он имел обыкновение запираться в своей комнате в канун 1 ноября. Леди, у которой были свои воспоминания, связанные с этим днем, лишь однажды отважилась спросить его о причинах этого необычного уединения; с тех пор она ни разу не осмеливалась повторить свой вопрос и, кажется, испытывала немалое облегчение от этого. Все шло своим чередом, и дела обстояли, как я уже сказал, немного таинственно, но тем не менее счастливо, когда неожиданно, без объяснения причин, сэр Ричард и леди Максвелл расстались и больше никогда не встречались в этой жизни. Сэр Ричард продолжал жить в фамильном особняке, а леди Максвелл переехала к дальней родственнице в удаленную и глухую часть страны. Столь глубоки были чувства, вызвавшие их разрыв, что имя любого из бывших супругов до самой смерти не проронили губы другого.
Леди Максвелл пережила своего супруга на целых сорок лет, дожив до девяноста шести лет. Только перед смертью она открыла родственнице, в доме которой жила, следующие необычайные обстоятельства.
Она рассказала, что в ночь на 1 ноября, около семидесяти пяти лет назад, по наущению негодной советчицы, она выстирала одно из своих платьев в течении, где сходятся четыре потока. Она исполнила и другие безбожные обряды, подсказанные ей Кумушкой, надеясь увидеть будущего жениха в полночь в своих покоях. Пробило двенадцать, однако то, что она увидела, не походило на человеческое существо. Видение неописуемое и ужасное приблизилось к ней и швырнуло на пол тяжелый кинжал странной формы, наказав «узнать будущего мужа по этой вещи». Жуткий визит лишил ее чувств; придя в себя, ока подняла брошенное призраком оружие: при ближайшем рассмотрении оно оказалось покрыто засохшей кровью. С тех пор оно хранилось в одном из ее секретеров и не извлекалось оттуда до того рокового дня, когда леди Максвелл и сэр Ричард так странно и внезапно расстались. Как-то раз рано утром сэр Ричард Максвелл встал, чтобы отправиться на охоту. Затеряв свой охотничий нож, он зашел к леди Максвелл, еще не встававшей с постели, одолжить другой. Леди, полусонная, отвечала, что в таком-то из секретеров он найдет то, чего хочет. Он вышел из комнаты, но, к несчастью, перепутал секретеры; леди Максвелл совершенно пробудилась, когда увидела мужа, приставившего к ее горлу страшное оружие. Он угрожал ей мгновенной смертью, если она не расскажет, как этот кинжал оказался у нее. Она умоляла не убивать ее и в ужасе открыла ему всю правду о страшном гадании. Несколько мгновений он стоял неподвижно, лицо его искажали то гнев, то презрение и беспредельное отчаяние; ни одно из чувств не возобладало над остальными; как она клялась, в этот момент он был донельзя схож с демоном, явившимся ей роковой ночью (так своеобразно проявилось фатальное сходство). Затем он воскликнул: «Ты победила меня с помощью дьявола, но больше тебе не владеть мной!» — и он оставил ее, чтобы не встретить больше в земной юдоли.
Уже тогда ей была известна тайна ее мужа. Нельзя достоверно указать, откуда она узнала ее, но, вероятнее всего, этому способствовал приезд одного шотландского джентльмена, утверждавшего, что он знает сэра Ричарда. Любопытство леди Максвелл, разжигаемое странными привычками мужа, требовало разгадки и побудило ее искать встречи с приезжим шотландцем. Представившись чужим именем, она узнала от него обстоятельства, отравившие ее жизнь до самого последнего часа. Вот рассказ, который ей довелось услышать.
Сэр Ричард Максвелл смертельно враждовал со своим младшим братом. Клан предполагал примирить их на фамильных празднествах. Так как ножи и вилки были тогда орудиями, неизвестными в Горах, пирующие пользовались вместо них шотландскими кинжалами. Вино лилось рекой, и вместо того, чтобы примирить врагов, праздник воспламенил их; вспомнились старые распри, и руки, вначале лишь с негодованием сжимавшие рукояти кинжалов, с яростью выхватили их; в завязавшейся схватке сэр Ричард смертельно ранил своего младшего брата. Жизнь его самого с трудом спасли от мести клана, и он был вынужден бежать к морю. В глухой рыбацкой избушке он скрывался до прихода судна, переправившего его в Ирландию. В ночь на 1 ноября он ступил на его борт, и в тот же миг дух его смутила внезапная ярость; бессознательно его рука коснулась кинжала, который он продолжал носить после убийства. Он выхватил его и обратился к небесам, моля, чтобы «вина за пролитую кровь брата была бы так же далека от его души, как брошенное им оружие». С этими словами он размахнулся и с силой метнул кинжал в воздух. Теперь же, спустя много лет, он нашел его спрятанным в шкафу у своей жены. То ли он в самом деле поверил, что она завладела им с помощью сверхъестественных сил, то ли он боялся того, что жена была тайным свидетелем его преступления, — сейчас это сказать трудно, но исход был таким, каким я его описал вам. Разрыв был немедленным и бесповоротным, и я не знаю, насколько правдива эта история, но рассказываю ее такой, какой ее рассказали мне.
Мэри Уоллстоункрафт Шелли
СОН
Перевод А. Бутузова
Время, когда произошли описываемые в этой легенде события, ознаменовалось вступлением на престол Генриха IV, короля французского; его правление и ровное обращение с подданными хотя и принесли мир королевству, трон которого он занимал, все же не смогли залечить глубоких ран, в избытке нанесенных друг другу враждующими сторонами. Неубывающая неприязнь и память о смертельных обидах продолжали жить в сердцах ныне объединенных вассалов; и часто руки, только что пожимавшие друг друга, непроизвольно вслед за тем сжимали рукояти кинжалов; чувствам недавних врагов более подходила холодная сталь, нежели учтивые речи. Многие из непокорных католиков удалились в отдаленные провинции; терзаясь и досадуя в своем уединении, они не переставали в волнении ожидать того дня, когда наконец им представится возможность открыто проявить свои чувства.
В большом укрепленном замке, стоявшем на обрывистом берегу Луары, недалеко от Нанта, проводила свои дни последняя представительница своей фамилии, единственная наследница обширных земель и владений, молодая и прекрасная графиня де Виллиньев. Весь прошедший год она провела, затворившись в своем уединенном жилище; траур, носимый ею по отцу и двум братьям, павшим в гражданской войне, служил извиняющей и достаточной причиной ее удаления от дворцовых дел и празднеств. Осиротев, графиня унаследовала не только высокое имя, но и обширные земли; и вскоре ей стало известно, что король, ее попечитель, желал бы видеть ее владения препорученными вместе с ее рукой благороднейшему из дворян, происхождением и достоинствами заслуживающему столь щедрого дара. В ответ Констанция решила принять постриг и заключить себя в монастырь. Король горячо воспротивился осуществлению ею задуманного, искренне веря, что такая мысль есть следствие чрезмерной чувствительности переполняемого печалью сердца графини; к тому же он надеялся, что со временем живые лучи юности пробьют себе путь сквозь тучи.
Минул год, но графиня была непреклонна в своем решении. Не желая принуждать ее и желая понять причины, побуждающие столь юную и прекрасную обладательницу счастливой фортуны хоронить себя в монастырских стенах, король объявил о своем намерении теперь, когда истек срок ее траура, посетить замок Виллиньев. Если его приезд, сказал монарх, не повлечет за собой перемен в ее намерениях, то ему не останется ничего другого, как дать ей высочайшее соизволение.
Много дней и ночей в слезах, в безутешном горе провела Констанция, много печальных часов протекло. Ворота ее затворились для посетителей; подобно леди Оливии в «Двенадцатой ночи» она препоручила себя одиночеству и печали. С непоколебимой, неизменной твердостью она отвергала увещевания и сочувствие своих подданных; нянчила и пестовала свою тоску, как если бы это была единственная дорогая ей вещь на свете. И все же печаль была еще слишком свежа, слишком горька и болезненна, чтобы быть желанной гостьей в ее покоях. Молодая, живая и пылкая, Констанция не переставала противиться своему горю, преодолевала и желала забыть его; но все, что дышало радостью, все, что было прекрасно вне стен, только будило горе. И легче было выносить его тяжесть в смиренном уединении; Констанция покорилась своему горю; и оно угнетало ее, но не пронзало болью.
В надежде рассеяться недолгой прогулкой в окрестностях Констанция вышла из замка. В высоких и просторных покоях своего жилища она чувствовала себя стесненной. Древний лес и холмы хранили дорогие ее сердцу воспоминания; деревья манили ее, обещая упокоить часы и дни ее жизни под густым лиственным покровом. Подобно ветру, шумящему в кронах, или солнцу, катящемуся по небесному своду, вечное движение и перемена утешали ее в глубокой печали, неизбывной болью и тоской сжимавшей ее сердце под сводами замка.
На краю густо заросшего тенистыми деревьями парка, в одном из уголков его, находилось место, откуда взору открывалась равнина, раскинувшаяся у подножия гор. Констанция отреклась от этого уголка, но бессознательно ноги ее направлялись туда; и теперь, в двенадцатый раз за этот день, она вновь обнаружила себя стоящей среди знакомых деревьев. Она присела на поросший травою холмик и в задумчивости посмотрела на цветы, посаженные ею для украшения этого зеленого убежища — замка ее любви и воспоминаний. В руке она держала письмо короля, по-отечески опекавшего ее в великом горе. Грусть затемняла ее черты, и нежное сердце в тоске вопрошало судьбу: как должно ей, столь юной, незащищенной, оставленной милостью небес, сопротивляться новому несчастью.
«Единственное, чего я прошу, — думала она, — позволить мне жить в замке отца — жить там, где все мне знакомо с детства. Слезами я буду орошать цветы на могилах тех, кто был дорог мне; я буду плакать здесь, в этом лесу, где жила моя безумная мечта о счастье, — я буду оплакивать ее смерть, ибо счастье мое отныне погребено навеки!»
Легкий лесной шорох достиг ее слуха; сердце ее учащенно забилось — но снова все стихло.
— Глупо! — произнесла она полушепотом, — глупо обманывать себя и тешить чувства фантазией; все это оттого, что когда-то мы виделись здесь; когда-то, сидя в беседке, я ожидала, и звуки, подобные этим, предвещали его столь желанный приход; и кролик, зашуршавший в траве, и птица, разбудившая тишину своей песней, — все говорит о нем. О, Гаспар! — мой когда-то; отныне никогда дорогое место не озарится радостью, принесенной тобою, отныне — никогда более!
Снова зашелестели кусты, и стали отчетливо слышны шаги в чаще. Констанция поднялась; сердце ее учащенно билось: должно быть, это глупая Манон идет уговаривать ее вернуться в замок. Однако шаги были тверже и размеренней, что было совсем не свойственно ее горничной; выйдя из тенистой беседки, Констанция разглядела пришельца. Убежать — был первый ее порыв; но хотя бы еще раз увидеть, взглянуть на него, еще раз услышать его голос; еще раз, прежде чем страшная клятва разлучит их навеки, побыть вместе! Бездна отчаяния переполняла душу ее в долгие часы и дни одиночества, и Констанция решила, что краткий миг не оскорбит память умерших и, может быть, отчасти смягчит смертельную тоску, что мертвенной бледностью покрывала ее щеки.