Кора: А вы путаете похоть и желание с любовью. Любовь — рассудочна, безрассудна — страсть. Любовь — это ответственность, а для этого необходим трезвый сознательный выбор. Тогда любовь становится силой, которой нет равных.
Ведущий: Неудивительно, что при таких взглядах на жизнь вы несчастны в любви.
Кора (удивлённо): Кто вам это сказал?
Ведущий: Ваша мать. (К студии). Встречайте, ещё одна наша гостья — богиня Плодородия Деметра…
На этом месте я обычно просыпаюсь. И так знаю, что скажет мама.
… шоу Гименея, когда я увидела его впервые, напугало меня не на шутку: люди приходят в студию и перед огромной аудиторией выворачивают себя наизнанку, позволяя обсуждать свои личную жизнь, копаться в подробностях, выискивать компроматы. Это отвратительно.
Удивительно, что Гименей, который всегда старался поддержать любовь и лад в семье, увлёкся этим разбором сплетен.
Но когда я приезжаю к нему в студию, то не могу не признать — он на своём месте и весьма этим доволен.
Он приглашает меня в кафетерий в холле, где на нас пялятся десятки любопытных глаз. Наверное, потом завалят его вопросами: кто? как? А он будет кокетливо отмалчиваться.
Гименей заправляет за ухо, в котором поблёскивает драгоценная серьга, платиновый локон, белозубо улыбается подбежавшему официанту, делает заказ, не забывая добавить:
— Даме — тоже, — хотя даму можно было бы и спросить, чего она желает сама, но, видимо, в шоу-бизнесе так непринято. И, наконец, переводит на меня внимательный изучающий взгляд. Цвет глаз у него необычный — очень светлый голубой. Как вода, просвечивающая через толстую ледяную корку. И такой же холодный. — Что привело ко мне великую Персефону?
— Да вот — свадьба намечается.
Белёсые брови моего визави взлетают вверх:
— Решила дать отворот поворот своему муженьку-перестарку? Правильно! Давно пора! Помню я вашу свадебку — весь Олимп был в шоке: богиня Весны — за царя Подземного мира.
Морщусь:
— Хорошо, что Аид тебя не слышит. Но — ещё раз назовёшь моего мужа «перестарком», я за себя не ручаюсь.
Уж не знаю, что там такое мелькает в моих глазах, но Гименей весь подбирается и примирительно вскидывает руки:
— Договорились, — и переключается на более животрепещущий вопрос: — Так что за свадьба.
— Прометея и Афины. Поженишь их?
Гименей аж присвистывает:
— А молнию не схлопочу? У меня ещё пять эфиров в этом месяце — не хотелось бы пропустить.
— Не волнуйся, Зевса не будет. Скромная церемония, только для своих.
На красивое лицо Гименея наползает уныние:
— Эх, я начинаю скучать по Олимпу. Вот где был размах! Если кто-то женится — небо несколько дней дрожит. Пьяные боги на землю валятся. Хариты стирают ноги в плясках. Вакханки срывают голос, распевая «Непристойные застольные». Вот то была жизнь!
Почему-то мне кажется: воспоминания у нашего покровителя брака плотно перемешались с представлениями о небожителях земных масс-медиа. Но свои предположения не высказываю.
— Значит, ждать тебя?
— Когда и где?
— Завтра в семь. В столовой института ядерной физики.
— Оу, — тянет он. — Такой экзотической свадьбы у меня ещё не было. А теперь, — вскакивает, — я должен спешить, бежать, лететь. Дела-дела, Персефона.
И исчезает в платиново-золотом вихре.
Я ещё несколько минут смотрю на стул, где недавно сидел бог брака и думаю: как меняет нас всех жизнь среди смертных? Или это всё-таки мы, живя бок о бок с ними, передвигаясь по одним и тем же улицам, обедая в одинаковых кафе, незримо меняем их?
Но долго размышлять некогда: мне ещё собирать для Афины букет. А значит, нужно ехать на оптовую базу, чтобы отобрать самые свежие и красивые цветы.
Букет моей лучшей подруги должен быть восхитительным. Я никому его не доверю.
Свадьба действительно очень скромная и, к тому же, несколько печальная. Гефест сидит, устремив взгляд вдаль, и только пьёт, не закусывая. Из-за чего лоб Прометея нет-нет да и пересекает морщинка: переживает за друга, понимая, как тому тяжко любоваться на чьё-то счастье, когда собственная жена — пропала в неизвестном направлении.
Геракл, пришедший на праздник, по его словам «приглядывать за дочуркой», тоже печален. Видимо, вспоминает свою свадьбу с Гебой. А Макария ещё и подливает масло в огонь, прилюдно обнимая Загрея. Ох и высыплю обоим, когда домой вернёмся!
Снова переключаюсь на понурого Гефеста и думаю: наверное, лучше, что Афродиты здесь нет. Она бы оттягивала всё внимание на себя. А главной на этом вечере должна быть только Афина. И она царит: гордая, прекрасная, сияющая. В белом с серебром хитоне, с эдельвейсами в каштановых волосах. Мой бело-серо-сиреневый букет из фиалок и лилий очень под стать её образу — собранной, чистой, глубокой натуры.
Прометей не сводит с неё глаз, а я чувствую, как счастье за близких и дорогих мне людей переполняет меня.
Гименей уже провёл церемонию и умчался со словами: «Эфир! Опаздываю». Теперь Тей и Афина — законные муж и жена. Считается, что узы, которыми связывает влюблённых сам Гименей — вон они, красными ленточками мелькают у них на запястьях — нерушимы. Возможно и так. Хотя даже они не становились на Олимпе препятствием для многочисленных измен.
Но здесь не Олимп. Как шутят ребята, простые смертные, приглашённые на этот праздник: физики-ядерщики самые стабильные. И, глядя на тихий тёплый свет в голубых глазах Прометея, я соглашаюсь с ними.
Раздаётся красивая лирическая музыка — о, смертные всегда умели сочинять такие песни, что они переворачивали душу даже богам, вспомнить того же Орфея! — и сильные руки с тонкими длинными пальцами оказываются у меня на талии.
— Потанцуешь со мной, Весна? — хрипотца в его низком голосе всегда будоражит меня.
— Почту за честь, царь мой.
Я сегодня в хитоне цвета зелёного яблока из тончайшего шёлка и шифона: люблю нашу одежду, жаль, нынче нечасто представляется повод примерять её. Вместо украшений — зелёные орхидеи в волосах да тонкая серебряная цепочка с хризолитовой «капелькой». Аид надарил мне много драгоценностей — самых изысканных и элегантных. Но эта милая вещица дорога мне особо: муж тогда, скучая под землёй, попросил Гефеста обучить его ювелирному искусству и сделал её сам.
И лёгкие одежды и скромное, но милое украшение очень идут мне. Я чувствую себя, как в тот день, в Ниссейской долине — лёгкой, воздушной, чуточку возбуждённой. И причиной тому — взгляд, которым скользит по мне мой мужчина: одновременно полный голода и благоговения.
Мы танцуем, а мне кажется, почти парим над полом. Для нас никого не существует в этот миг.
Наверное, мы бы парили так и дальше, или, возможно, вернулись бы к столу, чтобы поднимать заздравные кубки в честь Прометея и Афины, и с умилением глядеть на то, как они целуются, смущаясь, будто студенты.
Но тут взывает сигнализация: объявляя нам, что кто-то проник на территорию. Мы все выбегаем в холл — Афина даже успевает материализовать своё копьё. Но застаём там всего лишь испуганную юную девушку — Психею, которая прижимает к себе баночку с кремом. За этой косметикой бедняжке пришлось когда-то — по велению злобной свекрови Афродиты — спуститься ко мне в Подземный мир.
И сейчас, глядя в её огромные серые с коричневыми крапинками глаза — словно озёра с рассыпанной по дну галькой, — я понимаю: Психея снова выполняет чьё-то поручение…
И мне, почему-то, это очень не нравится. Потому что вдруг вспоминается история про невесту в чёрном, и в ней не было ничего весёлого…
_______________________________________________
[1] По легенде Психею должны были принести в жертву Богу Смерти. Бог Смерти — Танатос.
О Психее в аиде узнали, когда смертные воззвали к Танатосу…
…То был один из удивительных дней, когда в Подземном царстве правили бал мир и спокойствие, даже, несмотря на то, что в главном зале собрался едва ли не весь двор. Аид и Персефона играли в шахматы — они узнали об этой забаве в Звёздном Чертоге и очень полюбили. Сейчас же царь сетовал на то, что его соперник — не Тот. Царица же — проигрывала и злилась.
Загрей и Макария сидели поодаль, обложившись книгами и свитками, и переводили какой-то иероглифический текст в двоичную систему, тихо хихикая и бросая на старших лукавые взгляды. Гипнос, позёвывая, мешал сонный напиток в своей неизменной чаше. Геката гадала на картах Таро, а Танатос — точил меч. Собственно, этим он занимался любую свободную минуту, как будто в мире было оружие быстрее и острее его меча. Он и сам весь — словно из металла. Не только его железное сердце и чёрные крылья. Серебристые волосы, серая кожа и серо-лиловые глаза. Взгляд холодный и острый, как отточенные лезвия. Если он и был красив, то красотой боевого клинка, мрачной прелестью закаленной стали. Но большинство его внешность скорее пугала. Даже удивлялись: брат-близнец Гипноса настолько же уродлив, насколько сам бог Сна — красив. Впрочем, Танатоса подобные суждения трогали мало.
Он рассуждал так: «Какая разница — красива или уродлива Смерть. Смерть есть Смерть». В пику Макарии.
Танатос — скромный бог: не приемлет даров, не имеет храмов, не пользуется любовью и почётом у смертных. Его боятся все — и земные цари, и сам Громовержец, хотя сам Танатос — всего лишь покорный исполнитель.
«Это всё Мойры, — обычно говорит он. — Они обрезали нить». Взблёскивает меч, падает прядь волос, отлетает, причитая, тень.
«Такая работа».
Танатос немногословен: Смерти болтливость не к лицу.
Танатос всегда холоден, сосредоточен и спокоен. У него нет эмоций.
Обычно.
Но сегодня он удивлённо вскинулся и даже заозирался.
Поражённый Аид засмотрелся, и Персефона, воспользовавшись, «съела» его ферзя.
— Смертные призывают меня.
Слова упали, словно камни в воду. Мгновенно воцарилась тишина. Гипнос перестал помешивать в чаше, Загрей и Макария — перешёптываться, а Геката и вовсе застыла, зажав в одной из шести рук аркан Смерть[1]…
— Ты уверен? — В голосе Аида чествовалась искренняя забота: он всегда переживал за каждого из обитателей своего мира. Они давно уже стали его странной, но семьёй.
— Да. Они приносят мне жертву.
— Занятно, — вмешался Гипнос: Персефоне подумалось, что тот, поди, завидует брату — его самого призывают без всяких жертв. — И что же это за дар? — бог Сна едва ли не подпрыгивал на месте от любопытства.
— Юная дева, — всё тем же ровным спокойным тоном ответил Танатос.
— О! — уже не скрывая зависти, воскликнул Гипнос. — А ты хоть знаешь, что с ней делать?
Все в зале поддержали игру: в глазах Владыки прыгали смешинки, Загрей и Макария, краснея, перешёптывались, Геката прикрывала рты ладошками. Персефона же держалась: ей ситуация не казалась смешной, скорее, она даже слегка сочувствовала Танатосу, за то, что все собравшиеся сейчас в той или иной степени намекали на его любовный опыт, вернее, его полнейшее отсутствие.
— С кем? — холодно спросил бог Смерти, никак не реагируя на смешки.
— Ну с девой же! — уточнил Гипнос.
— Смертные хотят, чтобы женился.
Гипнос раздулся от зависти так, что грозил лопнуть, как братец-Мом.
— А ты? — не унимался он.
Танатос пожал плечами: что тут спрашивать — и так ясно.
— Срежу прядь, заберу тень.
Гипнос так и застыл с открытым ртом: брат что правда не понимает, какая удача сама в руки плывёт?!
Танатос же поклонился Аиду и сказал:
— Я пойду, Владыка. Смертные должны запомнить: я не принимаю даров!
Сообщил и исчез, даже не дождавшись пока Аид согласно кивнёт.
Но когда звон от чёрных крыльев стих, царь Подземного мира затарабанил тонкими пальцами по поручню кресла.
— Не нравится мне всё это. С чего бы вдруг смертным понадобился Танатос.
Геката положила Смерть перед собой и окинула взглядом весь расклад.
— Кажется, я знаю, о чём речь. Вернее, о ком.
Все превратились в слух.
— Эта смертная девица осмелилась превзойти красотой саму Афродиту. Люди перестали приносить жертвы Киприде, забросили её храмы. Вот Прекраснейшая и гневается.
Персефона вспомнила, что действительно слышала нечто подобное. Но с некоторых пор, поднимаясь на поверхность, она полностью посвящала себя делам насущным в Серединном мире, и редко заглядывала на Олимп. Сплетни же, особенно связанные с Афродитой, её и вовсе не интересовали.
Аид встал и прошёлся по зале туда-сюда. Пурпурный плащ волочился за ним, как разводы крови.
— Если в этом замешана Афродита, то всё может быть ещё хуже, чем мы думаем.
Персефона вздрогнула и напряглась — вспомнила как над ней самой и её мужем подшутила богиня Любви.
— Бедный Танатос, — побледневшими губами прошептала она.
Аид тут же оказался рядом — обнял, прижал к себе, защищая.
— Что ты чувствуешь, моя Весна? — проговорил он, заглядывая в её изумрудные глаза. Там плескалась тревога.
— Афродита играет людьми, как пешками. Вечно неудовлетворённая богиня Любви! Теперь решила наказать девчонку, а рикошетит — в Танатоса.
Аид прикрыл глаза.
— Не волнуйся, Весна, у него железное сердце — золотой стреле Эрота такое не пробить.
Влез Гипнос:
— Напрасно переживаешь, царица. Даже если в него угодит любовной стрелой — брат выдернет её, как занозу, не заметит даже. Ждите, скоро явится с тенью этой девицы. Вот и оценим: так ли она хороша, или аэды снова всё приукрасили.
— Аэды не смогут описать её красоту, — раздался за их спинами холодный голос, словно зазвенел клинок, — язык смертных слишком убог.
Все оглянулись: Танатос сидел на прежнем месте, где недавно точил меч, только взгляд — невидящий, нечитаемый — был устремлён куда-то вдаль, должно быть — за пределы подземного дворца, туда, где осталась та, для прелести которой в людском языке нет слов.
— Ну и где же твоя женушка? — съехидничал Гипнос, подлетая и зависая над братом.
Танатос не поднял головы, не посмотрел на него, продолжая буравить стену. Меч, против обыкновения, лежал у него на коленях, и он впивался в своё оружие когтистыми пальцами, не обращая внимания на капающий ихор.
— С ней — Эрот. В моём замке. Он присмотрит.
— Эрот? Присмотрит? — Гипнос был почти в ярости на глупого брата. — Ты доверяешь этому пернатому, который палит по ком ни попадя золотыми стрелами? Да она же влюбится в него, ты и моргнуть не успеешь. Если уже не влюбилась.
— Пусть, — спокойно сказал Танатос. — Лучше в него, чем в меня.
Персефона съёжилась — в её ушах снова выло тёмное отчаяние, стонала безысходность, скулила невозможность что-либо изменить.
А сердце царицы сжимало острое сочувствие — Танатос, не ведавший, что такое любовь, равнодушный к красоте, сейчас выглядел обычным смертным растерянным мужчиной — бедняком, который осмелился влюбиться в дочь царя, и не знает, что теперь делать.
Она тоже не знала, как ему помочь. Хотелось просто подойти и обнять, как Загрея, когда у того, что-либо не получалось. Только Танатос не потерпит и малейшего проявления сострадания. За такое он может и убить.
Оставалось только смотреть, как бог Смерти всё сильнее запутывается в золотых сетях любви, сгорает в пламени тёмной страсти, у которой нет и шанса.
Персефоне даже страшно представить: каково это — желать и понимать, что одно твоё прикосновение принесёт гибель тому, кто дорог. Ведь смертная не выдержит касания бога Смерти.
С уст Танатоса не слетало и малейшей жалобы, ни крохотного сетования, только глаза — на самом их дне — непрерывно кровоточили. Кто сказал, что железное сердце нельзя растопить? Железо тоже плавится.
Танатос плавился и мазал, пропускал удары Судьбы. Сизиф пригласил его за стол — и Танатос разделил с ним трапезу, а в результате — оказался закованным в цепи на несколько лет. Геракл сразился с ним, чтобы вернуть прекрасную Алкесту. И Танатос, в конце концов, сдался — молодая женщина умерла за своего любимого мужа. И как Танатос не хотел показать, что ему всё равно — такая любовь тронула даже его. Он явился к Аиду и потребовал её тень, тот безропотно отдал, едва взглянув в глаза своему верному соратнику.