— Они взрослые, целоваться умеют, — сказал я, улыбнувшись так же мило.
Мисс Фион смущенно краснеет. Ей хочется соврать, что умеет целоваться, но для девушки ее возраста такое признание — верх неприличия в нынешнем английском обществе. Через двести лет неприличным будет оставаться девственницей в таком возрасте.
Я наклоняюсь и касаюсь губами ее губ, которые мигом твердеют. Я целую ее теплую щеку, легонько сжимаю губами мочку уха. Девушка замирает и перестает дышать. Я кладу правую руку ей на спину, прижимаю ее тело к своему и опять целую в губы, теперь уже по-взрослому. Я чувствую фон щемящего блаженства, который исходит от девушки, и слышу, как часто и гулко бьется ее сердце. Сколько бы ни было у нее в будущем мужчин, этот поцелуй останется самым ярким, чувственным и незабываемым. Может быть, через много-много лет в блаженный момент смерти — отлипания души от тела — вызовет у нее ассоциацию именно с этими мгновениями.
Я освобождаю ее губы, чтобы перевела дыхание, целую в щеку, опускаюсь на шею, а левая рука проскальзывает в вырез платья и сжимает упругую сиську с набухшим, твердым соском. Только у юных девушек сиськи бывают такими упругими. Жаль, что не долго. Фион кладет свою маленькую, узкую, правую руку на мою левую, сдавливает ее, но не убирает из выреза. Жажда сексуального удовольствия перебарывает стеснительность и надуманные правила приличия. Девушка медленно поворачивает голову, подставляя свои губы, и я снова целую их, теперь уже мягкие, податливые. Затем сдвигаю платье с правого плеча, высвобождаю сиську, которая буквально выпрыгивает из лифа, и прокладываю к ней дорожку из поцелуев. Розовый сосок тверд и упруг. Фион тихо стонет, когда мои губы медленно сползают с него, как бы сдаивая. После второго раза ее правая рука хватает мои волосы на затылке, вцепляется в них крепко, словно собирается выдрать сразу все. Я вспоминаю, что так обычно делала перед оргазмом ее тезка, моя валлийская жена. Подобрав длинное платье и нижнюю юбку из более тонкой материи, засовываю руку под них. Другого нижнего белья на девушке нет. Моя ладонь скользит вверх по теплому девичьему бедру. Волосы на лобке примяты, а ниже влажны. Фион сжимает ноги, не пуская меня дальше, отчего мой палец вдавливается и зажимается между помокревших губок. Она раздвигает ноги, чтобы высвободить мой палец — и я начинаю им делать то, что нравилось всем женщинам и особенно моей валлийской жене. Фион начинает дышать чаще и тихо всхлипывать. После каждого всхлипа ее пальцы, схватившие мои волосы на затылке, ослабевают, а потом опять сжимаются. В момент оргазма я целую ее в губы, мягкие, потерявшие форму, будто расплавленные. Фион в последний раз судорожно сжимает мои волосы на затылке, и после продолжительной паузы ее пальцы медленно разжимаются.
Дальнейшим моим планам, еще менее скромным и более пагубным для девушки, помешали звуки шагов и покашливание. К беседке подошел Боб Тербот. Вряд ли он что-то видел, поскольку, когда приблизился к входу в беседку, мы уже сидели на пионерском расстоянии друг от друга, но по раскрасневшемуся лицу девушки (свое я не могу оценить, нет зеркала) догадался, что нам тут не скучно. Его это явно порадовало. Наверняка, по его мнению, Долли далеко было до дочери господ, так что я переставал быть конкурентом на сердце служанки.
Еще раз глухо кашлянув, точно першит в горле, Боб Тербот доложил:
— Мистер Генри, мистер Тетерингтон зовет вас. Пришла почта с письмом от капитана Гулда.
— Поищи нас по саду еще минут пять, а потом доложи мистеру Тетерингтону, что сейчас приду, — предлагая я.
Нам с Фион надо остыть, успокоиться, иначе ее родителям придется принимать неприятные решения. Неприятные для меня. То, что дочь немного влюблена в меня — не секрет для миссис Энн. Женщина всегда должна быть в кого-нибудь влюблена: отца, соседского мальчишку, учителя танцев, женатого соседа, популярного певца, художника, политика или, на худой конец, в бога. В этом списке не бывает мужа, потому что любить можно только недосягаемое. А с досягаемым должны быть зарегистрированные отношения, чтобы не сбежал, не расплатившись за потраченную на него годы. По мнению миссис Энн, в данный момент я недостаточно платежеспособен, поэтому должен остаться недосягаемым.
— Хорошо, мистер Генри, — соглашается слуга и уходит вглубь сада.
— Судя по всему, скоро мне придется покинуть ваш дом, — сказал я девушке.
— И сразу забудешь меня, — как можно печальнее произносит она, надеясь услышать опровержение.
Я оправдываю ее надежды, восклицаю почти искренне:
— Как я смогу тебя забыть?!
Я действительно буду помнить ее какое-то время. Уж точно до тех пор, пока не выйдет замуж за другого.
Поскольку на этом искренние слова у меня заканчиваются, цитирую Шекспира:
— Ты будешь для меня «Над бурей поднятый маяк, не гаснущий во мраке и тумане»!
Я тоже приобщился к библиотеке мистера Тетерингтона и первым делом перечитал Шекспира. В Англии, начиная с предыдущей моей эпохи, джентльменом считается тот, кто помнит пять цитат из Шекспира. Знающий шесть считается профессором, что немного хуже, чем джентльмен. Так будет до начала двадцать первого века и, как подозреваю, даже тогда, когда все коренные жители острова Британия будут говорить на арабском языке.
— Ты будешь писать мне письма? — спрашивает она.
Для девушек письма — это суррогат любви. Зато у писем есть преимущество перед настоящей любовью — в их наличии невозможно усомниться и ими можно похвастаться перед подружками.
— Кончено, — обещаю я. — Я буду посылать тебе письма из каждого порта, в какой зайдет мой корабль, но, говорят, это случается очень редко.
— Пусть редко! Я буду ждать каждое твое письмо! — произносит она фразу, явно вычитанную в каком-нибудь романе.
Мне даже стало интересно, будет ли она ждать мои письма после того, как ее выдадут замуж за другого, или сразу сообщит об изменении своего семейного положения и попросит больше не беспокоить её?
6
В двадцать первом веке я был уверен, что худшее средство передвижения на большие расстояния — это автобус. Часов через пять у меня начинали болеть колени, а в проходе так тесно, что встав там, нависаешь над пассажиром, сидящим по другую сторону, чем бесишь некоторых. К этому надо добавить отсутствие туалетов. В последнее время в междугородних автобусах они появились, но я всего раз встречал открытый. Обычно водитель хранит там запчасти и другие важные для него предметы. Тогда я еще не знал, что мне предстоит ездить в дилижансе. В Лоустофте я сел в идущий из Грейт-Ярмута в Лондон. Это большая четырехколесная карета, запряженная четырьмя лошадьми — две пары цугом. Сзади и на крыше были специальные крепления для багажа. Кучер Уильям Доу, довезший меня на двуколке до города, проследил, чтобы мои вещи — новый морской сундук, сужающийся кверху, чтобы не переворачивался при качке, кожаный мешок со спасательным жилетом, винтовкой, пистолетами, сагайдаком, саблей, кинжалом и новым кожаным плащом и большая корзина с провизией — были помещены и надежно закреплены на крыше. Из заднего багажного отсека могут украсть, поэтому там обычно возят почту.
Кучер дилижанса выпил обязательную на каждой станции пинту эля, я занял место внутри — и путешествие началось. Сидел справа от двери, у передней стенки, где было всего одно место. Напротив, через узкий проход, вдоль длинной стенки располагалась скамья на шесть человек. На ней сидели всего две пожилые женщины. Одна напротив двери, а другая — в дальнем углу. Как я понял по злобным взглядам, они уже успели мило ообщаться, но при мне решили не продолжать. Еще три места были на скамье слева от двери, но все пустовали. Поскольку напротив меня никто не сидел, я вытянул ноги, расположив ступни под противоположной скамейкой. Через окно в двери мог смотреть фильм из цикла «Англия восемнадцатого века», благо показывало хорошо, без помех, потому что дождя не было.
Дилижанс катил со скоростью километров восемь-десять в час и делал короткие остановки во всех городах. Через девять часов, когда уже стемнело, добрались до Ипсвича. Здесь поменяли лошадей, и кучер не только выпил пинту эля, но и поужинал в трактире. Я тоже съел там ростбиф с вареной картошкой, которая становится все популярнее в Англии, запив его пивом, которое становится всё лучше. В Ипсвиче подсела пожилая семейная пара, оба худые и длинные, которая заняла места слева от двери и принялась механично и долго жевать, доставая еду из корзинки немного меньше той, что дали мне Тетерингтоны. Предполагалось, что продуктов в корзине хватит мне не только на дорогу, но и на пару первых недель на корабле, а попутчики опустошили свою часа за три. Может, они ели дольше. Примерно через час я начал кемарить, прислонившись плечом и головой к стенке дилижанса. Мое плечо и голова узнали, сколько ям и колдобин было на дороге от Ипсвича до Лондона. Сквозь сон зафиксировал, что в Колчестере подсел молодой мужчина, а в Челмсфорде вышла одна из женщин.
В одиннадцатом часу утра мы въехали в Лондон. Это можно было определить не только по тому, что ехали между домами от трех этажей и выше, но и по вони. Складывалось впечатление, что едешь по огромному общественному сортиру, который никогда не убирают, причем ближе к Темзе вонь становилась ядренее. К тому времени мое тело словно одеревенело. Если бы не багаж, я бы уже давно покинул карету и пошел пешком.
Рядом с почтовой станцией была гостиница «Золотой дилижанс». Два слуги из нее подошли к приехавшим пассажирам, предложили остановиться у них.
— Всего шиллинг за ночь! — громко зазывали они.
Согласился только я. Мой багаж слуги несли, кряхтя и поругиваясь.
Над входной дверью в гостиницу висел плоский силуэт дилижанса, покрашенного в желтый цвет. Снизу краска облупилась, поэтому казалось, что дилижанс ехал, погрузившись наполовину в грязь. Хозяин гостиницы был дороден и добродушен. Хотя я был в штатском, он сразу определил, что я из тех несчастных, которым приходится выбирать между тюрьмой и военно-морским флотом.
— Корабль мистера мичмана здесь или поедете дальше? — сразу спросил он.
— В Портсмуте, — ответил я. — Завтра поеду туда.
— Дилижанс на Портсмут отправляется в семь утра, — подсказал хозяин гостиницы.
— Разбудите меня в шесть, чтобы успел позавтракать, — попросил я.
— Как прикажите! — весело, будто услышал забавную шутку, произнес он и спросил: — А сейчас не хотите перекусить?
— Сейчас я хочу полежать пару часов, а потом можно будет и перекусить, — сказал я.
— Как прикажите! — все так же весело повторил он и сказал слугам: — Отведите мистера мичмана во вторую комнату.
Комната была квадратной, со стороной метра четыре. Кроме кровати, рассчитанной на троих, не меньше, в ней был маленький столик, два стула и ночная посудина под дырявой табуреткой, исполнявшей роль стульчака.
Слуги поставили мои вещи на пол у кровати, оба протянули ко мне ладони и хором произнесли:
— Шесть пенсов!
Про наглость лондонских слуг ходят легенды, причем те же самые, что рассказывали лет двести назад и будут рассказывать еще через двести. Парижские тоже не святые, но у лондонских нет льстивой любезности, которая помогает мне легко расставаться с деньгами. В любом случае слуги будут презирать тебя: дашь мало — за жлобство, а дашь, сколько просят — за глупость.
Я предпочел быть жлобом — положил в ближнюю ладонь гроут (серебряную монету в четыре пенса):
— Поделите на двоих.
— Положено по шесть пенсов каждому! — возмущенно восклицает дальний.
— Расскажешь это какому-нибудь деревенскому олуху, — посоветовал я. — Двигайте отсюда, а то и гроут заберу.
Закрыв за собой дверь, они достаточно громко, чтобы услышал я, но не настолько, чтобы услышал хозяин гостиницы, высказали, что думают о прижимистых мичманах.
Мне их мнение было до задницы, ставшей к концу путешествия каменной, но при этом не потерявшей способность болеть. Я одетым завалился на кровать, застеленную толстым шерстяным одеялом серого цвета. Боль как бы начала вытекать из моего тела в это одеяло. Давно я не чувствовал себя таким счастливым!
7
После обеда я поехал в кэбе на улицу Ниточка-Иголочка. У русских эта детская игра называется Ручеек. Символично, что на улице с таким названием находился Банк Англии. Несмотря на грозное название, это пока что обычный коммерческий банк, а соответствовать полностью названию улицы он начнет позже, когда точно — не знаю. Мистер Тетерингтон выписал мне вексель на этот банк, и я решил открыть в нем счет. Внутри у двери стояли два охранника, вооруженные деревянными дубинками, покрашенными в красный цвет. Наверное, чтобы кровь жертв была не так заметна. Наличие охраны красноречиво говорило о неблагополучной криминогенной ситуации в столице королевства, а дубинки — о том, что грабители уже предпочитают работать без трупов. Меня в двадцать первом веке поражала английская полиция, которая ходила без огнестрельного оружия, только с дубинками или электрошокерами. Они выглядели милашками на фоне американских коллег, которые палят из кольта быстрее, чем говорят, а говорят быстрее, чем думают.
В большом зале за деревянным барьером стояли восемь столов, за которыми сидели по одному или два клерка. Завидев меня, сухощавый клерк в коротком седом парике с конским хвостом, перевязанным черной лентой, сразу встал и, улыбнувшись, сделал пригласительный жест рукой.
— Вы по какому вопросу, мистер …? — спросил он, когда я подошел к барьеру напротив его стола.
— Генри Хоуп, — подсказал я. — Хочу акцептировать вексель и положить деньги на свой счет.
— Мы рады каждому новому клиенту! — заверил меня клерк, но глаза смотрели на меня настороженно, изучающе.
Как подозреваю, фальшивые векселя уже в большом ходу.
Немного попустило его, когда увидел, от кого вексель.
— Мистер Тетерингтон предупредил нас письмом, — сообщил клерк. — Вы хотите снять часть денег на расходы, а остальные положить на счет?
— Нет, оставлю у вас все. На расходы у меня есть, — сказал я.
Надеюсь, на дорогу до Портсмута и первое время мне хватит тридцать восемь с четвертью фунтов стерлингов, оставшихся после пошива формы, прочей одежды и обуви, покупки сундука и оплаты проезда. Дальше пойдет жалованье на корабле — два фунтаи восемь шиллингов в месяц.
— Приятно видеть такую предусмотрительность в таком юном возрасте! — похвалил клерк.
Я все никак не привыкну, что должен изображать малоопытного юношу, так и хочется воскликнуть: «Поживешь с моё — тоже станешь предусмотрительным!».
— Мистер Хаулейк поможет вам, — показал старый клерк на молодого, сидевшего через стол от него, рядом со своим ровесником.
Мистер Хаулейк быстро и толково оформил зачисление денег на счет, ответил на мои вопросы. Я расспросил обо всем у мистера Тетерингтона, но захотелось подтверждения от банковского служащего. Меня интересовало, как получать деньги, если попаду в плен к французам? Оказалось, что война войной, а на перемещение денег это никак не влияет. Деньги со счета в Банке Англии можно было получить в любом французском, испанском или итальянском банке, но желательно в крупном, с которым у англичан более тесные отношения. Молодой клерк перечислил, каким именно надо отдавать предпочтение и даже написал их названия на листе бумаги, который отдал мне.
Решив главный вопрос, отправился по магазинам, чтобы прикупить разные мелочи. Лондон стал больше, выше, богаче и загаженнее. Изменился только состав говна на улицах. Если раньше преобладали человеческое, то теперь оно почти не встречались, потому что содержимое ночных горшков запретили выливать на улицу. Сейчас господствовал конский навоз. То ли его убирали очень редко, то ли лошадей в столице стало очень много, но проезжая часть была почти сплошь покрыта раздавленными конскими «каштанами». Людей тоже стало больше на улицах, и перемещались они свободнее и вальяжнее, без прежней трусливой торопливости, когда выход на улицу походил на рейд по вражеской территории. Но трости были у многих, даже у некоторых женщин. Может быть, это уже всего лишь модный аксессуар, а может, все еще оружие для самообороны. Заметно увеличилось количество кофеен и клубов. Мистер Тетерингтон утверждал, что, живя в Лондоне, состоял в трех клубах.