На гондеке и опердеке вдоль бортов стояли пушки на дубовых лафетах с четырьмя колесами. Из-за прогиба палубы передние колеса были чуть больше, чтобы ствол в среднем положении лежал горизонтально. Сейчас стволы были подняты и уперты в верхний косяк порта, чтобы стояли ближе к борту. Пушки были закреплены по-походному, так называемой сложной швартовкой. Есть еще более простые и менее надежные двойная и одинарная швартовки. Удерживали их на месте несколько тросов: брюк — толщиной сантиметров пятнадцать для тридцатидвухфунтовок и более тонкий для меньших и длиной в две с половиной длины ствола, чтобы ровно настолько откатывала пушка при выстреле; пушечные тали, которые в три раза тоньше и состоят из двух блоков с гаками, закрепленными в рымах на щеках лафета, с помощью которых пушки также подкатывают к порту и откатывают от него; откатные тали, которые после боя или парадных понтов служат для втягивания орудия внутрь судна; дополнительный толстый трос, проходивший под нижней «ступенькой» лафета через рымы на палубе и гаки по бокам пушечных портов, скрепляя друг с другом все орудия одной батареи. Для безопасности под колеса подкладывали деревянные клинья. Под пушками лежат ломы и ганшпуги (деревянные рычаги), а банники, пробойники, пыжевники — на пушках или рядом. Палуба возле пушек покрашена в красный цвет, чтобы не выделялась кровь. Между пушками стоят столы с двумя скамьями. В мирное время за ними принимают пищу комендоры, а во время боя кладут на них инструменты и мешочки с порохом. На пушках теперь кремневые замки, так что больше нет надобности в фитилях, жаровнях, запальных трубках, зато нужны запасные кремни.
В кормовой части гондека находилась ган-рум (констапельская), где хранилось запасное артиллерийское имущество. Комендоров должно быть из расчета по семь человек на тридцатидвухфунтовку, по пять на восемнадцатифунтовку и по три на девятифунтовку. Поскольку, за редким исключением, стреляли одним бортом, расчет орудия, расположенного на другом борту, приходил на помощь, убыстряя темп стрельбы. На каждую пушку назначался капитан-канонир, который продырявливал картуз с порохом медным штырем через запальное отверстие, вставлял в канал гусиное перо с порохом, над которым располагался запальный механизм, по конструкции напоминающий кремниевый замок мушкета, а после того, как орудие выкатывали на позицию для стрельбы, наводил и дергал за веревку, привязанную к спусковому крючку.
На опердеке в кормовой части располагались кают-компания с каютами офицеров по обе стороны. Каждому было выгорожено переборками небольшое личное пространство. Вход в келью закрывался шторой. На корабле третьего ранга было пять морских лейтенантов. Первый или старший лейтенант вахту не стоял, ночью отдыхал, а днем руководил кораблем, претворяя в жизнь приказы капитана. Во время боя находился на шканцах рядом с капитаном, готовый подменить его при необходимости. Второй и третий лейтенанты в бою командовали пушками на опердеке, разделенными на кормовые (второй лейтенант) и носовые (третий), а четвертый и пятый — на гондеке. Номер определялся датой получения чина: кто раньше получил, тот и выше. Если бы на корабль, потерявший в бою пятого лейтенанта, прибыл новый, получивший чин раньше старшего, то занял бы место последнего, а тот бы стал вторым и так далее. Размещением балласта и грузов — посадкой корабля — и его управлением в море, прокладкой курсов занимался мастер, которого дальше буду называть штурманом. Он получал должность после сдачи экзаменов в Тринити-Хауз — лоцманской корпорации. Чаще всего штурманами становились мичмана, не сдавшие экзамен на лейтенанта, или шкиперы и штурмана с купеческих судов. Изредка встречались выслужившиеся из матросов в рулевые (квартирмейстеры), потом в помощники штурмана и, наконец, в штурмана. Он принимал командование кораблем после гибели капитана и всех морских лейтенантов, но получал, как второй лейтенант. Морскими пехотинцами командовали капитан и два лейтенанта. Тот, что прибегал в кокпит, был вторым лейтенантом. Видимо, у родителей не хватило на чин в обычной пехоте. Дослужиться из солдат до лейтенанта так быстро невозможно. Офицерами также считались казначей, хирург, капеллан и школьный учитель, который сеял разумное доброе светлое в пустые головы мичманов. Казначея назначала флотская коллегия. Он должен был перед получением диплома прослужить не менее года капитанским клерком и внести денежный залог, который зависел от ранга корабля. Заведовал денежным, вещевым и провиантским довольствием. Оклад, как у боцмана, но имеет с закупок по способностям. Говорят, очень прибыльное место. Хирург для получения диплома сдавал устный экзамен в коллегии по делам больных и раненых. Что он умеет на самом деле, особенно если практиковался на корабле в мирное время, никого не интересовало. Со слов помощника хирурга Саймона Руза, наш нынешний хирург именно из таких. Капеллана рекомендовала Церковь. Обычно это были молодые священники без связей, которым надо было как-то выживать. Раньше они получали оклад рулевого, но четыре года назад им подняли до боцманского. Желающих было не много, на наш корабль пока не нашлось. Как и учителя, который получал патент в Тринити-Хауз, сдав экзамен на знание навигации и математики. Оклад, как у рулевого, плюс плата мичманов, которых обучал, по пять фунтов стерлингов в год с каждого. Мичмана обучаться и отчислять упорно не желали.
На опердеке рядом с офицерской каютой, не считая караульных у трапов, обязательно бдил вооруженный морпех. Ближе к этой каюте вешали гамаки на ночь параллельно продольной плоскости корабля обитатели кокпита, потом морские пехотинцы, начиная с унтер-офицеров, а от фок-мачты и, как говорили в шутку, до форштевня — матросы, причем сперва рулевые, старшины марсов, командиры пушек, парусный мастер, бондарь, мясник, присматривавший за скотом, которые были самыми опытными и получали больше остальных, потом марсовые или просто опытные, потом обычные матросы и в самом сырой и шумной на ходу носовой части — слуги и юнги. Последних обычно называли пороховыми обезьянами, потому что во время боя в их обязанность входила переноска из крюйт-камер к пушкам мешочков с пороховыми зарядами. В носовой части на опердеке находился и камбуз, так что юнги проводили ночь в самом правильном месте. Кстати, матросы сейчас называют камбуз «комнатой страха».
Я не заглядывал на камбуз, догадывался, почему он получил такое название. Как-то побывал на заводе, где делали томатный сок. Пресс давил помидоры вместе с крысами, которые пищали и пытались вскарабкаться наверх по мокрым красным, словно покрытым кровью, стенкам. С тех пор я пью томатный сок только домашнего приготовления.
Капитанская каюта располагалась под шканцами и охранялось день и ночь двумя вооруженными морскими пехотинцами, которых обычно на корабле столько же, сколько и пушек. На шканцах два нактоуза с компасами, основным и запасным. Штурвал был сдвоенный — из двух колес диаметром около метра на одном валу, и каждая спица заканчивалась рукояткой длиной сантиметров двадцать. Вращали его по четыре человека — два одно колесо, два другое, а во время шторма и больше. Мачты покрашены в желтый цвет до марса, а выше — в белый. Во время боя бывает столько дыма, что остаются видны только верхушки мачт. Поскольку французы красят верхушки мачт в черный цвет, англичане — в белый. Между бизань-мачтой и грот-мачтой был большой шпиль, который использовался для подъема якорей. Второй, поменьше, находился между грот-мачтой и фок-мачтой и служил для подъема тяжестей и установки стеньг. После него шли ростры для малых плавсредств и запасного рангоута. На нашем корабле фок-мачту по штату должны обслуживать двадцать пять человек, грот-мачту — двадцать семь, бизань-мачту — пятнадцать. В эти подразделения набирали только опытных матросов и руководили ими старшины марсов. Баковые матросы занимались бушпритом и якорями, а ютовые обслуживали квартердек. В эти подразделения зачисляли тех, кто прослужил не менее года и приобрел кое-какие навыки. Самые неопытные тридцать человек работали на шкафуте — главной палубе между фок-мачтой и грот-мачтой. В их обязанности при аврале входило помогать опытным матросам, а в остальное время занимались тем, что не требует особых навыков — вращением шпиля, откачкой воды, мытьем палуб, переноской тяжестей…
Дойдя до фок-мачты, я отпустил слугу Георга Кинга. За мачтой начиналась территория баковых, то есть, нижних чинов. Заглянувших сюда офицеров за глаза называют посетителями. Поскольку мичмана — это всего лишь как бы офицеры, к ним относятся как бы к посетителям. На подветренном борту человек двадцать матросов курили глиняные трубки и с нескрываемым интересом посматривали на нас, по большей части на меня. Голову даю на отсечение, что они уже знают, что Джон Ривз очень неудачно упал с трапа. Судя по теплоте взглядов, эта новость не расстроила матросов.
Заметив, что я смотрю на марс, один из них, долговязый крепкий блондин лет тридцати двух, который, судя по нагловатому выражению лица, был одним из лидеров баковых, предупредил с наигранной почтительностью:
— Туда лучше не лазить, сэр, можете упасть и разбиться.
— Я лазил на мачты, когда на тебя только собирались сшить матросскую робу, — перефразировал я поговорку из советского военно-морского флота, имея в виду себя вне нынешней эпохи.
Пусть и приврал с позиции восемнадцатилетнего Генри Хоупа, ответ был правильный — матросы дружно заржали.
Нимало не смутившись, долговязый блондин сказал с наигранным уничижением:
— Да куда уж нам, неопытным матросам, до старых морских волков!
Матросы оценили его слова улыбками, но ржать поостереглись. Все-таки от меня кое-что может зависеть, например, как от командира команды, отправленной на берег. Я буду решать, кому можно выпить пива или отлучиться с женой, постоянной или временной, ненадолго в ближайшие кусты, а кому сидеть на банке катера и смотреть, как пьют и развлекаются другие. Они все были в робах из парусины, с подкатанными до коленей штанами, чтобы не замочить их во время мытья палубы, и босыми.
Я тоже разулся и снял чулки. Босиком лучше лазить по вантам и ходить по реям, ноги меньше скользят. Влажная палуба показалась очень холодной, поэтому не стал задерживаться на ней. И ванты были сырыми. С непривычки показалось, что они слишком сильно вдавливаются в ступни.
На марсе лежал завязанный, полотняный, матросский мешок, стандартный, три фута длиной и диаметром круглого днища в фут. В нем что-то было, но я не стал выяснять, что именно прячут здесь матросы. Скорее всего, алкоголь. Меня распирало от радости. Я опять молод, здоров и силён и опять на корабле, пусть и не собственном. Я дышу соленым морским воздухом и не сомневаюсь, что море поможет мне обустроиться и в этой эпохе. От восторга мне захотелось заорать во всю глотку. Жаль, угрюмый вахтенный лейтенант не оценит эту выходку по достоинству. Зато ему плевать, если я навернусь с рея. Сейчас офицеры не отвечают за соблюдение техники безопасности подчиненными. Разбился — твои проблемы. Поскольку в будущем я сломал ногу тринадцатого октября, раньше это событие не должно случиться. Или может? Значит, узнаю об этом.
Марса-рей достаточно толстый. Он влажный, но босые ноги не скользят. Я делаю пять шагов, становлюсь левой на обносной сезень, тканный, которым к рею подвязан парус и на котором нога стоит увереннее, и поворачиваюсь лицом к утлегарю. Вниз стараюсь не смотреть. Если шваркнусь с такой высоты на палубу, перелом только ноги можно будет считать большой удачей. Задавленный страх превращается в безбашенность — и я начинаю отплясывать джигу, которой научился у флибустьеров на Тортуге. Не совсем, конечно, отплясывать, скорее, слегонца пританцовывать. Не долго. Как только меня малость качнуло не в ту сторону, сразу развернулся и пробежал к марсу. Когда бежишь, сорваться труднее, если, конечно, не споткнешься. Я не споткнулся, но ладони вспотели.
Спускался по вантам расслабленный, удовлетворенный, как после секса. Мне теперь было пофигу, как сложится служба на этом корабле. Не получится, уйду на купеческое судно или буду ловить рыбу на своем.
— Откуда вы знаете пиратскую джигу, сэр? — спросил долговязый матрос уже без иронии.
— Старый пират научил, — ответил я и на ходу придумал достоверную историю: — Я вырос на Ямайке. Там еще живут несколько бывших пиратов. Один из них был нашим соседом. Он меня много чему научил. В том числе правилу: пришел на корабль, станцуй на рее, иначе станцуешь под ней.
— А как танцуют под реем? — серьезно спросил Роберт Эшли.
— Повиснув на пеньковом галстуке, сэр! — весело ответил матрос.
Юный мичман смутился, поняв, что проявил непрофессионализм, но не удержался от следующего вопроса:
— Это был самый настоящий пират?
— Он утверждал, что видел самого Генри Моргана, и подсказал это имя моим родителям, когда я родился, — ответил я. — Уверен, что он говорил правду в обоих случаях, ведь он зарабатывал на жизнь продажей приезжим карт, где спрятаны пиратские сокровища.
На счет продажи пиратских карт — это из будущего. В двадцать первом веке в столицу Ямайки порт Кингстон станут регулярно посещать большие круизные лайнеры. Туристов, в основном гринго, первыми будут встречать проститутки и продавцы настоящих золотых дукатов и серебряных песо времен капитана Моргана и карт сокровищ. Причем карты были на выбор, от дешевых, намалеванных кое-как и даже не состаренных искусственно, до дорогих, изготовленных со знанием дела. Как ни странно, чаще покупали дешевые. Скорее всего, как сувениры. В то же время по острову постоянно бродили придурки с такими картами, миноискателями и шанцевым инструментом. Правило «Дуракам везет!» иногда срабатывало. Чаще находили ржавый шлем, ствол мушкета, кусок кирасы, но однажды я прочел в местной газете, что какой-то идиот нашел пистолет семнадцатого века в очень хорошем состоянии, отбил все расходы на карту и инструменты и оставшегося хватило на бутылку рома. Впрочем, среди искателей сокровищ попадались вполне вменяемые люди, которые так проводили отпуск. Найдут что-нибудь — хорошо, нет — тоже неплохо, ведь время провели интересно, а не тупо валялись на пляже.
— Настоящие карты кладов?! — то ли восхищенно, то ли недоверчиво воскликнул юноша.
— Более настоящие не придумаешь, — серьезно заверил его. — Я сам их рисовал и старался не повторяться. За это старый пират отдавал мне фунт стерлингов из пяти, заработанных на жадном простофиле.
Матросы весело заржали, а Роберт Эшли все еще пытался понять, правду я говорю или разыгрываю? Вскоре все-таки понял и опять смутился.
Видимо, чтобы сменить тему разговора, спросил, показав на марс:
— А мне можно туда залезть?
— Можно, но по рею не ходи, свалишься, — предупредил я.
Юный мичман не стал разуваться, полез в башмаках. Медленно и осторожно. Глядя, как цепко он хватается руками, не трудно было догадаться, как ему страшно. Едва он поднялся метра на три, как следом за ним с обезьяньей быстротой и ловкостью полезли два матроса. Догнав мичмана, они линями привязали руки Роберта Эшли к вантам так, чтобы не смог развязать зубами. При этом он абсолютно не мешал им. После чего матросы так же быстро спустились на палубу, а мичман остался словно распятым на вантах. Поскольку и вахтенный мичман, и вахтенный лейтенант увидели, что матросы проделали с Робертом Эшли, и ничего не сказали, я догадался, что это традиция, появившаяся за время моего перемещения. А может, и раньше была, но я не знал, потому что соприкасался с английским военно-морским флотом только в бою.
— Зачем они меня привязали? — удивленно спросил Роберт Эшли.
— Традиция такая, малыш, — с наигранной грустью ответил я.
— И сколько мне здесь стоять? — задал он вопрос.
— Десять шиллингов, — ответил за меня долговязый матрос, — и отвяжем.
— Хватит и пяти, — урезал я их аппетит, — оставьте малышу немного на сладости.
Платить ни за что такую большую сумму юноше не хотелось. Это ведь не слугам в гостиницах раздавать.
— Если не отвяжите, я позову лейтенанта! — пригрозил он.
— Боюсь, что лейтенант тебя не услышит, потому что и его самого когда-то привязывали, — предположил я. — Тем более, что это будет поступок не джентльмена.
Последний аргумент оказался решающим.
— Хорошо, я заплачу пять шиллингов, — пообещал он, — только у меня с собой нет.