–
Кора Маггвайер сидела на краю футбольного поля по-турецки и писала что-то в блокноте. Онки тихо подошла и встала над нею, но разговора не начала, решив подождать, пока её заметят.
– Чего тебе? – через некоторое время спросила Кора.
– Да так, ничего… Я просто, – Онки немного смутил неприветливый тон старшеклассницы, и она на некоторое время умолкла.
Невдалеке какие-то девчонки гоняли мяч, кто-то с кем-то спорил, одна грубо толкнула другую в грудь, та опрокинулась на короткую как стрижка призывницы мягкую вечнозелёную траву поля, группка стоящих рядом недовольно загудела…
Кора даже не подняла головы, чтобы посмотреть, так была увлечена своим занятием.
– Что ты делаешь? – спросила Онки.
– Пытаюсь сочинить песню, – ответила Кора, даже не взглянув в её сторону, глаза девушки были в этот момент закрыты, голова запрокинута, как будто бы она слушала таинственную мелодию, звучащую где-то внутри себя, – не мешай мне, пожалуйста, если есть какое-то дело, то говори быстро.
– Я проиграла, – отчаянно выдохнула Онки, попытавшись вложить в эту недлинную фразу всю свою досаду по этому поводу. Кора музыкантка – услышит.
– Ну и..? – старшеклассница удивилась до того, что ей пришлось открыть глаза. Теперь она, положив блокнот на колени, снизу вверх смотрела на стоящую Онки.
– Меня это очень огорчило… – робко пояснила та, в свою очередь удивившись, как можно было сразу не догадаться.
– Велика беда, – презрительно фырнула Кора, снова опустив глаза в блокнот, – не понимаю, чего ты так раскисла?
– А ты бы совсем не расстроилась на моём месте?..
– Не-а, – мотнув головой, Кора снова взглянула на собеседницу, – я и сама на днях продула с невероятно низким баллом, так представь себе, я даже обрадовалась, подумала, ну и слава Всеблагой, кончилась эта мутота по вечерам, будет оставаться больше времени на музыку.
– Так ведь если Игра признала тебя не годной, то, значит, ты не способна стать музыканткой…
– Хо-хо… – Кора положила блокнот на траву и взглянула на Онки насмешливо, – Между прочим, Игра – это так, на минутку, не один из ликов Всемогущей, а всего лишь дурацкий электронный тест.
– Но она ведь может оценивать наши таланты…
– Ты в это веришь? – удивилась Кора. – Конечно, Игра очень умная, но за то короткое время, которое нас проверяют, в принципе невозможно увидеть самое главное – силу нашего стремления к цели. Игра способна оценить уровень психологической устойчивости, интеллект, лексический запас, быстроту реакции, ответственность, честность – всё, что угодно… Кроме одного. Игра не может знать, насколько мы упорны, насколько мы готовы ломать самых себя ради того, чтобы стать теми, кем мы мечтаем стать… Игра не чувствует наши души.
– Куда она тебя направила? – спросила Онки.
– В службу охраны правопорядка, – отвечала Кора с саркастической усмешкой, – Игра полагает, что лучше всего я буду смотреться, выставляя подвыпивших военных из баров на Сент-Плаза и проверяя документы у толпящихся там вечно шлюханов.
– Но ведь столько людей верит результатам Игры…
– А ты? Лично ты? Веришь им? – музыкантка смотрела на неё пытливо, требовательно, твёрдо.
Онки молчала.
– Мне жаль тебя, если ты думаешь, что кто-то может знать о тебе больше, чем ты сама.
Кора, опустив голову, вернулась в блокнот, и стало ясно, что больше она уже ничего не станет говорить. Онки повернулась и медленно пошла вдоль ряда зрительских кресел, изредка оглядываясь на свою странную знакомую, та продолжила что-то писать, её фигура на фоне огромного футбольного поля становилась всё мельче по мере того, как Онки удалялась, направляясь к выходу.
Сказанное Корой ободрило её – в нескончаемом тоннеле отчаяния едва различимо забрезжил свет: «Всемудрая ей судья… Быть может, она права…»
–
Прошёл год.
– Ненавижу спортивную подготовку, – сопя носом, Онки Сакайо расшнуровывала высокие беговые ботинки, – и своё тело тоже ненавижу. Оно постоянно меня подводит, такое слабое, неповоротливое… Иногда мне кажется, будто я совсем не такая как остальные. Ни одного норматива в этом году не сдала. Со мной что-то не в порядке, я больна или вообще …мутант, выродок… Вот скажи, Ритка, почему я не расту?
Рита Шустова с заметным усилием стаскивала с длинных стройных ног узкие спортивные лосины. Онки с завистью мерила взглядом подругины конечности, которые, по щедрому благословению Всемогущей, с каждым кварталом становились ещё длиннее…
– Я ведь самая маленькая. Карлик просто. Вот в тебе сегодня сколько намеряли?
– Сто семьдесят девять, – стоя на полу в носках, Рита как следует выпрямилась и с торжествующей улыбкой взглянула на подругу.
Онки готова была расплакаться от обиды.
– Ну а я всего сто шестьдесят семь! Это же такое унижение… Все смотрят на меня сверху вниз…
– Мне кажется, ты паникуешь. И придаешь этому слишком большое значение. Другие, я полагаю, думают о твоём росте гораздо меньше, чем ты сама.
– Ты как всегда меня утешаешь. Ложь во спасение. Ну не могу я поверить, будто никому из окружающих в голову ещё ни разу не приходила мысль: ха-ха, да она же недомерок!
– Это потому, что ты сама склонна подмечать чужие недостатки. – Рита подняла руки, чтобы распустить волосы, едва наметившиеся бугорки грудей приподнялись и заострились, – перестань беспокоиться по этому поводу, и, может быть, всё наладится. Вырастешь скачком, как гриб после дождичка, сразу на пол локтя… Ведь тебе ещё только четырнадцать.
Онки вздохнула.
– Ну а как насчет нормативов? Сама же видела, как я сегодня осрамилась на турнике… Это ж надо, подтянуться только четыре раза, когда на зачет необходимо пятнадцать?! "Да ты как мешок с картошкой!" – Онки передразнила грубоватый голос тренерши, – О, Пречистый и Всеблагая…Какой позор… – добавила она, с досадой отпихивая чьи-то ботинки, стоящие у скамьи, – иногда мне кажется, что спорт вообще придуман тщеславия ради, для того только, чтобы сильным дать возможность поглумиться над слабыми…
– А мне кажется, что для этого придумана математика! – рассмеялась Ритка, – банальность скажу, конечно, но у каждого свои таланты и особенности, – она сдернула с крючка полотенце, и вытянув вперёд губы, очень похоже передразнила гнусавый голос преподавательницы по аналитической алгебре, – "Вы знаете, Шустова, даже некоторые мальчики решают эти уравнения лучше вас… Интеллектуальный труд, как это ни прискорбно, не ваш конек…"
– Знаешь, что, Рита… Ты бы старалась учиться, – Онки резко посерьезнела, – среди старшеклассниц в последнее ходят разные жуткие слухи… Нам многое не говорят, Норд – детское учреждение, и поэтому не все радиостанции можно поймать, и не все сайты открыть. Но если собрать приёмник или написать прогу для обхода системы защиты детей от избыточной информации… Короче, идёт война. И сейчас лучше не попадать в армию. Даже набор в государственный резерв суррогатных матерей сократили, всех здоровых гребут в вооруженные силы…
– Знаю, – Ритка сняла резинку и мотнула головой, тяжелый сноп густых распущенных волос упал, накрыв половину её хорошенького молодого лица, – Мидж Хайт призвали. Я видела вчера во дворе общежития её и ещё нескольких девчонок из той компании в костюмах защитного цвета и с рюкзаками за плечами. Теперь, если ты не будешь наводить смуту, в Норде будет поспокойнее, да и государству прок: Мидж и её шайка – это же тонна отборнейшей мускулатуры!
Онки сняла через голову майку и процедила сумрачно:
– Не нравится мне всё это.
– Да брось, – Рита добыла из кармана спортивной сумки расчёску и решительно погрузила её в блестящую под лампами реку своих волос, – ничего твоей Хайт не станет, она же здоровая, точно горилла, пули от её груди отлетать будут, как от дверцы сейфа… Кто бы мог подумать, что ты такая сентиментальная – тревожишься за девчонку, которая неоднократно возила тебя носом по футбольному полю… Меня во всей этой истории другое волнует, – шутливые нотки разом пропали, и Ритина интонация стала мечтательной, – красавчик Малколм остался теперь без подруги… Я такую трогательную сцену наблюдала, пока они за ворота не вышли, чуть не расплакалась. Прямо как в фильмах. Он прильнул к Мидж так жалобно, так безнадежно, мне не слышно было, далеко стояла, но ждать, наверное, обещал… Повезло ей. Вернётся с настоящей войны. Героиней. Да ещё и в объятия к такому…
Онки взглянула на подругу, неодобрительно хмуря брови.
– Дура ты Ритка. Точно дура. И башка у тебя туго набита розовой романтической ватой. Вернётся твоя Мидж, если повезет, в заплатках вся, как старое одеяло, а Малколм завтра же на другой повиснет, как бес на краю кадила… Он не такой, чтобы ждать. Видно это.
Онки умолкла, будто устав от своего циничного монолога, опрокинутого на подругу ушатом ледяной воды. Открыла сумку, принялась что-то в ней искать. Потом встрепенулась и снова подняла глаза на Риту.
– Хоть Малколм и относительно свободен теперь, смотри мне, не вздумай мечтать о нём. Знаешь, сколько желающих? Каждый день рожей будешь футбольное поле вспахивать… Большая половина этих отмороженных девах из окружения Мидж на него облизывается. Белка уж точно. И теперь вот кошка за порог, крысы – к кормушке…
– Ну он же такой красивый… – Пробормотала, будто извиняясь, Рита.
Она выдавила пену из баллончика и, поставив ногу на лавку, принялась намазывать её. Ладони оставляли на гладкой незагорелой коже широкие белые следы.
– Такой красивый и такой тупой, – с удовольствием припечатала Онки, энергично словно тесто уминая спортивную форму в сумке, – я как-то услышала разговор нескольких преподавателей, они совещались, не перевести ли его на индивидуальную программу для неуспевающих.
– Он же мальчишка, – махнула рукой Рита, она распахнула дверцу в душевную, и раздевалка наполнилась шипением бьющей под напором воды, – да вдобавок Всеблагая одарила его поистине ангельским личиком… Ему совершенно не обязательно быть умным самому, всё у него и так устроится, если умную женщину найдёт.
– Не исключено, конечно, – проговорила Онки, качая головой, – да вот только умным женщинам дураки не слишком нужны, даже красивые… Умные, они с умом и выбирают. Взять вот, к примеру, наставника Макса. Все наши дуры рожи ему строили, мимо пробегая. «Лопоух! Лопоух!» А помолвлен он теперь с самой Вандой Анбрук, профессором Объединенного Университета. В то время как Мидж таскала Малколма по подворотням, порядочный юноша сидел дома, книжки читал.
– Ну… может, ты и права… – пожав плечами, Рита скрылась в густом мягком облаке пара, плывущего из душевой.
Онки, подойдя в отсутствии свидетелей к ростомеру, этому источнику её постоянных унижений, зачем-то изо всех сил дернула и отломила его пластиковый язычок, равняющийся по темени. Вряд ли это могло помочь горю, но на душе у неё немножко потеплело.
– Так тебе, чертова кочерга, – выговорила она сквозь непроизвольно расплывающуюся улыбку, и, швырнув отломанный кусок пластика в мусорное ведро, пошла мыться.
–
Мидж Хайт призвали в армию, но в закутке за служебными гаражами продолжало существовать организованное ею тайное казино, где сухими солнечными вечерами весны, лета и ранней осени воспитанницы старше двенадцати проигрывали друг другу одежду, мелочь, еду – всевозможные доступные им ценности. Наставники и администрация, конечно, имели общее представление о том, что там творилось, но не вмешивались, раз и навсегда решив между собой: в Норде должен существовать естественный отбор, обречённый пойти кривой дорожкой пойдет ею всё равно, рано или поздно, невозможно оберегать каждого, и, ладно уж, пусть подростки самостоятельно познают её, жизнь, жестокую, страшную, пока, правда, под милосердным колпаком родного интерната.
И казино никто не трогал. Даже рабочие, обслуживающие машины, старались лишний раз не проходить мимо – не смущать юных картежниц.
Как правило состав играющих постоянно менялся, но были и завсегдатаи. Собирались после занятий, садились на ломаный пенопласт вокруг "стола" – отломанной лакированной дверцы шкафа – и делали свои ставки. Иногда – если кто-то приносил – курили всей компанией – сигареты считались экзотикой и водились только у «элиты», у Коры Маггвайер они были потому, что она выступала со своим ансамблем в Атлантсбурге и ей время от времени удавалось их купить, у Мидж – потому, что она была наглая и ухитрялась доставать их через наставников-студентов, а все остальные стремились заработать авторитет, добывая иногда по пачке «для общака» всеми правдами и неправдами.
Теперь в «казино» заправляла Белка, она поставила себя главной, как первая после Мидж, как её равноценная замена. Иногда приходил покрасоваться Малколм, в модных шелковых рубашках; он всегда оставлял не застегнутыми две, а то и три последние пуговицы, намеренно обнажая столь лакомый для девичьих глаз кусочек открытой кожи там, где шея переходит в грудь – ослепительный уголок, способный превзойти гладкостью обрамляющий его шелк воротничка. Он приходил и садился подле Белки так же как садился раньше подле Мидж: словно скипетр, королевская мантия, корона или какой-либо другой вещественный атрибут власти, он своим расположением указывал, кто здесь хозяйка. Карты ему, однако, в руки не давали, азартные игры – удел девчонок, а парень может быть только украшением стола… Впрочем, он никогда с этим не спорил, и отведенная ему роль полностью устраивала Малколма.
Играющие теперь гораздо вольнее пялились на него, подмигивали, отпускали двусмысленные шуточки, потому что знали – уже не придётся за любое неосторожное слово или взгляд иметь дело с его подругой; Мидж, восемьдесят с лишним килограммов изящно кованого железа, не стала бы церемониться с посмевшей ступить на ее территорию.
Играли обычно в покер. Белка с каждым днём чувствовала себя всё более уверенно в унаследованной от Мидж роли босса – для полного соответствия не доставало одного последнего компонента, но, пожалуй, главного…
– Малколм, – сказала она как-то после игры, – я провожу тебя?
– Проводи, – ответил он, нисколько не удивившись, и даже для приличия не возмутившись этим предложением.
С тех пор они стали ходить вечерами вдвоем; она совала ему плюшевые игрушки, конфеты, какие-то цветки, скорее всего, из клумбы, но однажды ни с того ни с сего подарила тоненькую серебряную цепочку на шею. По меркам воспитанников Норда это был просто королевский подарок. «Украла в ювелирке на Сент-Плаза, когда ездили на экскурсию…» – шептались девчонки у неё за спиной. Вслух, однако, никто ничего не говорил. Белки боялись теперь почти так же, как раньше боялись Мидж.
А Малколм цепочку носил – нежно поблескивала она на фоне молочной кожи в обольстительной ямочке между ключиц – у Белки аж дыхание перехватило, когда она впервые заметила, что её подарок надет, – носит, значит, не отвергает её, не отказывает ей наотрез, есть, значит, у неё надежда…