– Восьмера…
– А у меня такая же будет…
– Врешь!
– Не вру! Брат из Афганистана вернется – ему положена!
– Держи карман шире!
– Смотрите, на стекле чего написано!
Хлопнула дверь, с водительского сидения выбрался водитель восьмерки. Нагловатого вида, джинсы, кожан – похож на таксиста нового поколения, поднимающего три зарплаты на леваке и прирабатывающего продажей водки, а кое-где – уже и наркоты…
– А ну, сдриснули – мухой! Черти!
Пацанам второго слова было не надо – они бросились бежать. Не врассыпную, но бросились. Несмотря на то, что они росли в своем городе, в своем дворе, в своей стране – они знали, что бывает – по всякому. В одиннадцать – двенадцать лет – они уже слушали страшноватые рассказы про то, как на соседнем районе недавно убили паренька на три года старше их – двое взяли его, уже избитого, за руки – за ноги и били об перекладину ворот на поле за школой. Они знали, что так бывает и тоже … и чувствовали, когда надо бежать без оглядки. А в этом водиле в кожане – они чувствовали злую, наглую волю, которая может переехать их и забыть об этом через пять минут. От таких – надо было бежать…
Топая новыми, только что купленными за полтинник американскими кроссовками по грязным лужам и расплывшимся от сырости клумбам, во двор сбежал маленький, похожий на подростка человек. Это тоже был стремящийся… их хорошей семьи, но связавшийся с плохой компанией. Звали его Вадим, и уголовники его использовали там, где нужен был именно такой, похожий на нормального, без единой чернильной точки под кожей. Ничего серьезного у него за душой пока что не было – так, хвосты матерым подносил…
Вадим подбежал к восьмере, сунулся внутрь.
– Там!
– Видел? – растягивая по-блатному слова спросил сидевший на правом-переднем.
– Точняк, отвечаю!
– Самого Кима видел?
– Не, но тачка его – точняк там. Тойота, красная, со двора стоит. Шикарная лайба, точняк его, без базара…
Вадим был совсем молодым, и лупил известные ему блатные слова в дело и не в дело…
Сидевший на правом-переднем ухарь – небрежным жестом потрепал его по плечу.
– Теперь сдристни отсюда, мухой. Вечерком брякну…
Пацан в кроссовках за полтинник, которые купил ему в подарок отец – чиновник Внешторга – побежал дальше, во весь опор убегая от срока за вымогательство, а возможно – и за убийство. Его время еще не пришло…
– Муха…
– Пацан правильный – задумчиво сказал Муха – из мажоров, но правильный. Стремится.
– Отвечаешь. Поехали…
Восьмерка резко, с пробуксовкой тронулась с места, следом – отставая, покатился и пирожок, в котором хорошо было вывозить людей в лес.
Пролетев поперек дороги под яростный гудок желтой, таксистской волжаны – восьмерка резко ввалилась во двор, одну из стен которого составляли зады нужной стекляшки. Зады были самые обыкновенные: ржавая сетка – рабица на полусгнивших слегах, валяющаяся тут и зимой и летом никому не нужная пустая тара, размешанная сапогами грузчиков грязь, два ободранных мусорных контейнера, полных с верхом. Дальше – эстакада, как раз по высоте кузова Зил-130, рабочей лошадки советской торговли. На ней, сидя на корточках курят двое работяг-грузчиков в засаленных, черных телогрейках и с пропитыми лицами…
Восьмерка тормознула прямо перед мордой Тойоты – на грани фола, едва не боднув. Водитель и пассажир с правого-переднего выскочили из машины одновременно, оставив двери широко открытыми. Водила восьмерки резко, без рук – запрыгнул на эстакаду.
– Ты куда, мужик! Сюда нельзя!
– Ща, отец… – невнятно ответит тот, и сделал короткое движение рукой.
Нанявшийся на день бомжара осел, хватая ртом воздух, как вытащенная из воды рыба.
– Ты чего…
Второго успокоили просто – пассажир с правого переднего сбросил его с эстакады пинком, а водитель – приголубил завернутой в газету арматуриной – по голове. Потом – перебросил арматурину в другую руку…
Очкастый – ногой подвинул ящик и взобрался на эстакаду как по ступеньке. Законному – не пристало прыгать как мартышке, за него и гладиаторы попрыгают.
Тем временем пассажир с правого-переднего – аккуратно открыл приоткрытый задний ход в магазин. Шагнул внутрь.
Внутри – тоже было все то же самое, как и в обычном советском магазине. Проход доверху заставлен пустой тарой, в основном деревянными ящиками и гнутыми из проволоки – под молочное, которое продавалось в бутылках[24]. Надо бы отправить обратно на комбинат – да грузить лень, однако…
Поворот, тускло светит висящая под самым потолком лампочка, выкрашенная зачем-то краской. Еще поворот.
Кореец – Коган, телохранитель Кима, маленький, и верткий, со сморщенным в кулачок лицом – подхватился с перевернутого ящика, но бандит с правого-переднего его опередил. Резко махнул рукой – и не успевший принять боевую стойку кореец так и повалился на грязный бетонный пол. Гладкий, тускло поблескивающий шарик весом чуть ли не в полкилограмма – от большого подшипника, удобно запястья тренировать – катился к ногам хозяина…
Бандит почтительно посторонился, пропуская к двери Вора.
Небритый, заросший щетиной дядек, держа в потном кулаке пару мятых купюр – вывернулся из подворотни, шаркающим, нетвердым шагом направился к стекляшке. У стекляшки такого оживления, как в старые добрые времена не было – беленькая стояла свободно, только не укупишь – двадцать пять рубликов изволь – выложь, четвертной. Хуже, чем у таксистов в свое время, те и за два чирика отдавали. Кто хочет подешевле – тому к тете Маше, что в фабричном доме проживает – ей с деревни везут, бидонами, она разливает и продает. Чирик за четверть мутной, воняющей сивухой, щедро сдобренной для крепости димедролом бурды – от которой можно и копыта откинуть. А если пройти подальше и спросить Вазгена в чебуречной – то за тот же чирик, можно достать четверть относительно чистого, разбавленного водой, воняющего жженой резиной спирта. Вазген – молодец, он контакты с летчиками в какой-то части установил, там спирт зачем-то в самолеты заливают… а потом сливают. И по идее – в канаву выливают. Но многие к Вазгену опасаются идти, мало ли с чем там этот спирт после самолета, еще верней коньки отбросишь, чем от самогона тети Маши. Но идут – трубы если горят, так тут и лосьон полетит…
Вот такой вот расклад… невеселый. Ну негде рабочему человеку выпить, негде. Хоть еще раз революцию устраивай…
Ошивающиеся около Ижа – пирожка двое мутных, фиксатых личностей со всепонимающими улыбочками и руками в карманах – обратили внимание на упорно борющегося со штормом забулдыгу, только когда он подвалил к самому магазину. Возможно, если бы он не споткнулся на первой же ступеньке, не выругался в голос, руками нащупывая точку опоры на заплеванном бетоне – они и не обратили бы на него никакого внимания. Обращать внимание на пропойного алкоголика не то, что впадлу… это просто глупо, точно так же как обращать внимание на пробежавшую мимо бродячую, лохматую собаку. Но алкоголик попал в поле зрения стоявших на стреме блатных – и один решил покуражиться. Просто так – блатным не нужен какой-то повод, чтобы унизить человека слабее себя… это называется «крутануться на кураже», показать свою власть, жесткость, крутость, что мол мы из крепкого теста сделаны…
– Слышь!
– А?
– Синяк прется. Сделай его!
– А чо…
– Через плечо! Пшел!
Среди блатных, да и не только, наверное, среди блатных – в компании из двух человек один будет главным, а второй будет ему подчиняться. Поэтому – главный захотел «сделать» в общем то безобидного на вид пропойцу, но не сам – отправил шестерку. И спектакль бесплатный посмотреть и свое самолюбие потешить – я приказал, а он подчинился.
Хлябающей, разболтанной походкой – молодой блатной догнал синяка как раз на ступеньках. Легко, в один прыг преодолев сразу две – оказался рядом.
– Слышь, ты! Чудила с Нижнего Тагила! Чо потерял здесь?
Алкоголик что-то замычал, ему удалось, наконец, принять вертикальные положение бренного тела. Несло от него как от винокуренной бочки.
– Это… я… чо…
– Через плечо! А ну – пшел отсюда! Давай, давай…
– Это… ты чего… сынок…
– Ать… батя нашелся. Давай, давай… у…ай…
Батя – неспешно поковылял обратно, как раз мимо фургона – не въехал, доходяга дохлый. Второй блатной, главный из двух – напрягся, чтобы отоварить доходягу с ноги, как только он пойдет мимо.
Ни один из бандитов даже не понял, что произошло. Полетевшую было ногу что-то как подкрутило и придало дополнительное ускорение – не ожидавший этого бандит потеряло равновесие и, взмахнув руками упал, ударившись головой о заднюю дверцу пирожка. Второй бандит, так и не поняв, что произошло – открыл рот, но сказать ничего не успел: доходяга уже стоял перед ним. Закрыться блатной – несмотря на то, что в качалку ходил и по видаку Брюса Ли смотрел – тоже не успел: первый удар пришелся в кадык, второй, с левой руки – в солнышко. Но пробил так, что он опустился прямо во всю грязь, прямо как был, в шикарной, серой ГДРовской кожаной куртке. Отряд не заметил потери бойца…
С неожиданной силой – доходяга подхватил его и бросил за фургончик, чтобы не видно было от входа. Хромированными наручниками проворно сковал левую руку одного блатного с правой рукой другого, пропустив цепь наручников через крепление заднего бампера: самого бампера не было, а крепление было очень удобным, как специально сделанным для таких целей. Затем – достал маленькую, с ладонь рацию – на пятьсот метров всего бьет, но больше и не надо. Выдвинул длинную, блестящую антенну.
– Два нуля!
Ким был на месте. И директор гастронома – тоже, по странному стечению обстоятельств, кореец по папе – тоже был на месте. Считали выручку…
– Деловым людям…
Законник сделал какое-то движение рукой, отдаленно напоминающее, как мушкетеры приветствовали друг друга, подметая перьями на шляпах мостовую…
– Тебе чего?! – удивился Ким.
– Да вот… Зашел спросить – кто крышу тебе, такому красивому делает. Почему на общие дела не башляешь. Вижу – удачно зашел – вор кивнул на открытый кейс, полный купюр самого разного достоинства, перехваченных резинками.
– Я собирался…
– Собирался, собирался… Три птички сидели на заборе, две собрались улететь – сколько осталось? Штраф на тебя, натикал, деловой. Да и я… за беспокойство возьму. А беспокоить я тебя часто буду…
Времени не было – бросив рацию, чтобы освободить руку (ох, взъ…т за это…) доходяга обогнул торец дома, чуть не поскользнулся на грязи, выскочил во двор.
Водила – подорвался моментально, перекрыл дорогу, размахиваясь газетным свертком в руке. Смешно – но оснований для применения оружия не было…
Красно-желтый, с надписью «Мосгорэлектросеть» полноприводный КамАЗ 43118 – медведем проехался через газон, чуть ли не через пустую по причине рабочего дня и спального района остановку, едва не вызвав сердечный приступ у бабушки – божьего одуванчика. Если присмотреться – у КамАЗа были подозрительно мутноватые стекла и несколько нарушенные пропорции кабины. Но присматриваться было некому и некогда – сзади открылись широкие распашные дверцы, грохнули об асфальт десантные полуботинки. На выскочивших из кузова рослых, плечистых бойцах была серо-сине-черная форма «серый волк», черные бронежилеты, белые, похожие на новые мотоциклетные каски шлемы с прозрачным забралом. Короткоствольные автоматы в руках и надпись большими буквами ОМОН спереди и сзади на бронежилетах.
Слаженно – ОМОНовцы ринулись в разные стороны, двое – блокировать движение на тротуаре, чтобы не допустить посторонних лиц. Остальные – к хлябающим на сильной пружине дверям стекляшки.
Иваньков не был бы законником, если бы не был готов – ко всему и всегда. Услышав подозрительный звук, едва слышный здесь, в директорском кабинете – это был топот ног – он моментально все понял…
Выскочил в коридор, ломанулся лосем, не забыв крикнуть – «делай!». Его гладиатор – ему по жизни обязан, должен спасти, дать хотя бы несколько секунд. В любом случае на зоне подогреют, а если сдаст – на перо поставят…
Рука – машинально, на бегу хватанула штабель ящиков у стены, те стали падать, перекрывая проход. Только бы успеть…
Только бы успеть…
Милиционер – пропустил свистнувший газетный сверток над собой, неожиданно ловко пригнулся. Сумел еще врезать водиле поддых, из неудобного положения – но тот только зашипел, самортизировал прессом удар. Замахнулся снова.
Во дворик – влетела новенькая семерка, тормознула, водитель мгновенно оценил ситуацию, толкнул коленом дверь…
– Бах!
Водитель с железной трубой – взвыл, хватаясь за простреленное плечо. Газетный сверток глухо стукнулся об асфальт…
С пинка проскочив дверь – вор услышал выстрел – обложили! Справа – столпотворение машин, Гюрзач, молодец, схватился с кем-то. Не забуду…
Бежать…
Поняв, кто выскочил через заднюю дверь магазина – доходяга извернулся и выхватил невесть откуда массивный Стечкин.
– Иваньков – стоять!
Вор подорвался – с ходу, скакнув в сторону как лось. Грамотно подорвался, прыгнул в сторону подельников, прикрылся ими. До свободы было метров тридцать, там проходняк – можно уйти, ищи ветра в поле.
Ствол АПС в твердой как гранит руке указывал на бегущего вора.
Бах! Бах! Бах! Бах!
Убегающий вор споткнулся – и растянулся с размаху на земле, упав лицом в развезенную ногами грязь.
– Атас!
С треском проломившись через дверь, подминая пол собой остатки ни в чем не повинной тары – на эстакаду, держа автомат перед собой, носорогом выломился здоровенный ОМОновец. За ним – тяжко топал другой…
– На землю! Буду стрелять!
– Свои! МУР!
Несмотря на этот окрик – доходяга послушно лег в самую грязь, рядом с завывающим белугой водилой с простреленным плечом. Молодой, из семерки – бросать оружие не спешил, просто поднял руки, держа в одной из них пистолет за спусковую скобу, чтобы было видно.
– Витек! – вдруг присмотревшись, крикнул он – будь здоров, пехтура! Ты чего в братана целишься?
ОМОНовец присмотрелся.
– Санек… Ты что ли?
– Я…
– Вот ё-мое. Отбой, свои. Братуха мой, по Афгану.
Автоматы опустились.
Дамаск, Сирия. 01 августа 1988 года
Николай летел в Сирию обычным, рейсовым самолетом Аэрофлота. На этом направлении ходил не доходяга сто пятьдесят четвертый, с пыточными креслами и ненавязчиво-советским сервисом – а красавец шестьдесят второй, самолет для дальних рейсов. Но впечатление сразу ломалось, как только оказывался внутри самолета. Видимо, этот Ил был списан с рейсов в капстраны и брошен на перевозки в страны третьего мира. Пластмассовый столик в кресле впереди был непоправимо сломан, на обивке кресел были подозрительные пятна, а стойкий запах блевотины в салоне невозможно было вытравить даже массированным применением чистящего средства.
Николай летел один, не в группе – и моментально выделил три категории пассажиров. Первая – самая малочисленная – обычные граждане, гражданские, летящие в Сирию по своим делам. Они отличались явно не военными повадками и большим количеством сумок, какие они рассовывали по отсекам над креслами. Вторая категория – побольше – это братья наши меньшие, Николай окрестил их «духи». Как он будет работать с ними, он не знал, с Афгана у него сложился острый комплекс подозрительности к тем, у кого есть борода и кожа темнее обычной. Хотя он понимал, что Сирия не Афганистан, и вроде как социалистическая страна – поделать он с собой ничего не мог. Хотя эти… на духов они мало были похожи… или усатые или чисто выбритые, оливковая кожа скупые, экономные движения. Институт дружбы народов имени Патриса Лубумбы, Военно-Дипломатическая академия и другие тому подобные заведения. Возвращаются… мелиорировать, в общем. Третья, самая многочисленная категория – советские, едущие по контракту. Настоящему, гражданскому и такие же как он, мелиораторы. Эти отличались чересчур громкими голосам и позвякивающими сумками. Как только самолет взлетел – они, разбившись на группки, и не обращая внимания на стюардесс, начали дегустировать, прикладываться и иными способами выражать приязнь богу виноделия Бахусу. Николай заметил, как на них смотрел сидевший неподалеку сириец – и ему стало мерзко и стыдно за своих. Ни к какой из компаний он не присоединился.