— Зачем ты вытащил меня из постели? Я целых три часа недоспала!
— Возникла проблема, связанная с текущей операцией. Поскольку ты у нас главный шеф всех операций перехвата, кое-кто у Ворот сдуру решил, что ты могла бы помочь. Конечно, зря он так решил, судя по тому…
— Заткнись. Плохо дело?
— Ужасно.
— Когда я должна… Сколько у меня времени?
— В философском смысле или практическом? У тебя нет времени. Тебе следовало быть там полчаса тому назад.
Возможно, скажи он «четверть часа», я бы успела.
Я натянула эрзац-джинсы двадцатого века, заскочила в ванную почистить зубы и выбрать волосы (на сей раз белокурые), а заодно посмотреть, ровно ли надето лицо. В общем, пять секунд на зубы с волосами и шесть- на зеркало. Непозволительная трата времени, но я люблю зеркала: в наше время они так замечательно лгут! «Ты прекрасная подделка, ты!»- ухмыльнулась я своему отражению. Похоже, больше мне сегодня ухмыляться не предвидится.
Я рванула из ванной и столкнулась со своим слугой Шерманом. Поднос с завтраком грохнулся на пол.
Я выбежала, не чуя под собою ног, в вестибюль, слетела на лифте вниз, вскочила на бегущую дорожку и помчалась по ней, распихивая зазевавшихся трутней. Добежав до воздушной капсулы, набрала код Ворот, плюхнулась на подушки и перевела, наконец, дух. Капсула взмыла вверх, прочертив над городом дугу, точно высокий мяч, посланный из угла в центр поля.
Все, спешить быстрее я не умею. Я расслабилась, рассеянно глядя на проплывающие внизу дома. И только тогда вспомнила, что сегодня за день: ведь сегодня одно из моих посланий должно прибыть на почту!
Я поглядела в записную книжку и нахмурилась. Открыть временную капсулу я смогу лишь через несколько часов. А это значит, что к нынешнему кризису, что бы там у них ни стряслось, послание не имеет отношения. Ведь редко какие кризисы у Ворот длятся больше двух-трех часов.
И, следовательно, у меня есть все основания ожидать сегодня еще одного кризиса.
Иногда я удивляюсь, зачем вообще встаю по утрам.
Тормозные кольца посадили мою капсулу на землю, и я бегом помчалась через комплекс Ворот к центру управления. Гномы, озаряемые голубым и зеленым мерцанием пультов, заполнявших длинную подковообразную галерею, наблюдали за тем, что творится в зале. Звуконепроницаемое стекло защищало центр управления от шума, царившего внизу.
Господи, до чего же я ненавижу гномов! Всякий раз, приходя сюда, я задыхаюсь от запаха гниения. Вздор, конечно; на самом деле это запах моего собственного страха. Через год-другой я тоже окажусь за пультом. Меня встроят в него, вывернув все кишки наизнанку, и от моего тела не останется ничего, кроме Большой Лжи. Я и сейчас на двадцать процентов подделка. Они- более чем на восемьдесят.
Ну и черт с ними.
Я поймала на себе парочку испепеляющих взглядов. Гномы тоже не больно жалуют нас, ходячих.
В центре управления произошли перемены: появилось новое лицо. Лоренс Калькутта-Бенарес. Вчера еще он сидел в кресле заместителя, а пять лет назад был командиром моей группы. Нет смысла спрашивать, что сталось с Мэрибет Метц. Летит времечко.
Я спросила:
— Что стряслось?
— Судя по всем признакам, прогрессирующая твонки, — ответил Лоренс, безбожно насилуя грамматику. Раньше «твонки» называли анахроничный предмет, оставленный в прошлом в процессе перехвата, но с недавних пор это словечко стали употреблять также для обозначения парадоксальной ситуации, которую потерянный предмет вызывает. — Прости, что не дали выспаться, — продолжал Лоренс. — Мы решили поставить тебя в известность.
Позор, да и только, до чего быстро хороший командир может деградировать в слабоумного маразматика! Вместо того чтобы объяснить мне толком, в чем дело, он сидит тут и разводит канитель, стараясь вовлечь меня в дурацкую светскую беседу.
— Вскоре после твонки-тревоги одна из твоих девчонок потеряла на борту самолета парализатор.
— Лоренс, ты так и будешь капать мне на мозги три дня подряд или все-таки расскажешь, что стряслось, и дашь мне заняться делом?
Кончай мямлить, ты, старый мешок с дерьмом!
Последнюю фразу мне не пришлось произносить вслух. Он и так понял. Прямо на глазах его так называемое лицо заледенело. Бедный ублюдок, ему просто хотелось со мной потрепаться! Он до сих пор считает себя моим другом. Что ж, увы и ах!.. Сегодня он впервые в своем новом качестве общается с ходячей, и, похоже, до него наконец дошло, какие взаимные чувства мы испытываем друг к другу. Ничего не попишешь: мне надо дело делать, а на титул «Мисс Родственные Души» я не претендую.
Лоренс сухо перечислил факты- чего я и добивалась.
— Перехват в Аризоне, год 1955. Локхидовский «констэллейшн». Осталось около двадцати минут по их времени, потом самолет потеряет правое крыло. Твоя команда все еще на борту: они ищут пропавшее оружие и одновременно пытаются завершить перехват. Показания сканеров пока неопределенны. Мы не можем сказать, найдешь ли ты парализатор. Но возможно, найдешь.
Я подумала мельком, что у пилотов, похоже, стало любимой забавой терять над Аризоной правое крыло, и тут же выкинула все посторонние мысли из головы.
— В таком случае давай мне мост, — сказала я. — Я пошла назад.
Он не возражал, хотя и мог бы. Посылать человека, не замещающего в прошлом кого-либо другого, чревато разрывом временной безопасности.
Подозреваю, что Лоренс был бы не против, если бы я кувырнулась вниз и приобрела себе небольшой земельный надел в Аризоне. В общем, какими бы ни были его побуждения, приказ он отдал. Один из его недоразвитых подручных нажал на кнопки, и в сортировочном зале выдвинулся мост. Я, хлопнув дверью, выскочила на него и оказалась в десяти метрах над головами изрыгающих проклятия пассажиров, только что доставленных из 1955 года. Пассажиры первого класса, не иначе: они всегда орут с особым возмущением. Как же- заплатили кучу денег за лучшие места, а получили… Я напишу об этом своему конгрессмену, Сесили, непременно напишу!
Я замешкалась на секунду на конце моста- там, где он соприкасается с узенькой полоской пола, кончающегося у современной стороны Ворот. Я всегда так делаю. Тысячу раз проходила через эту проклятую штуковину, а привыкнуть и запросто шагнуть не могу, хоть убей. Внизу кто-то из пассажиров требовал позвать стюардессу. Ей-Богу, я не шучу! Он действительно требовал.
Мне бы его заботы.
В двадцатом веке люди прыгали с самолетов под шелковыми балдахинами, которые складывались в ранце на спине. Балдахины называли парашютами, и по идее они должны были раскрываться, чтобы замедлить падение за землю. Двадцатники занимались этим потехи ради и называли свою забаву «нырками с небес»-подходящее, кстати говоря, название.
Попытка понять, как человек, имеющий шанс дожить до семидесяти лет, способен решиться на такой шаг (если еще учесть крайнее несовершенство их медицины), — как, вопреки всему, он все же делал тот самый шаг из двери самолета, помогла мне в свое время отчасти справиться со страхом перед Воротами. Это не означает, что мне удалось понять, зачем они прыгали: двадцатники, как известно, полными кретинами все-таки не были. Но даже они не испытывали настоящего удовольствия от прыжков. Они просто сублимировали вечный страх высоты в другую часть мозга: в ту часть, которая смеется. Смех- это защитный механизм прерывания. Они так здорово наловчились прерывать свой страх перед падением, что почти внушили самим себе, будто прыжки с самолета- безумно веселое занятие.
При всем при том я уверена, что даже самый опытный из них, стоя у двери, испытывал мгновенное замешательство. Может, они настолько привыкли, что уже не замечали этого мгновения, но оно было.
Вот и со мной точно так же. Со стороны, ручаюсь, вы и не заметили бы секундной паузы перед решающим шагом в Ворота. Но страх, как всегда, вцепился когтями мне в кишки.
Путешествие через Ворота всякий раз проходит по-новому. Оно мгновенно- но времени, чтобы сойти с ума, более чем достаточно. Оно уводит в зону одновременности, где на какой-то срок, слишком короткий, чтобы его измерить или запомнить, и слишком долгий, чтобы его пережить, я становлюсь всеми вещами, когда-либо существовавшими в мире. В Воротах я встречаюсь сама с собой. Я творю себя, потом творю Вселенную и появляюсь на свет в моем творении. Я падаю на дно времен, к началу начал, затем отскакиваю рикошетом и выныриваю в каком-то мгновении. Время, давно прошедшее и умершее, оживает вновь, воскресая для меня и моей команды перехватчиков.
Да посвяти я путешествию через Ворота миллионы слов, мне и тогда его не описать, даже приблизительно.
И в то же время все, что я сделала, это шагнула в Ворота. Просто. Одна ступня в умершем будущем, другая- в ожившем прошлом (с демаркационной линией, проходящей по заднице: одна ее половина в стране «Бруклинских ловкачей», а другая- в Последнем Веке, или, если хотите, мой фасад в пятидесятых, а зад в Завтраленде).
Правда, ступни соединялись между собой ногами. Однако разделяли их миллионы миль пространства и тысячи лет времени.
Причем одна ступня даже не моя собственная, но она такая везде, вне зависимости от местонахождения.
Лучше я просто скажу: я шагнула в Ворота. И понимайте как хотите. Хотите- считайте, что я прошла через ужасные пытки, к которым уже притерпелась, а хотите- назовите обычной рутиной.
Я шагнула в Ворота.
И очутилась в сортире на борту локхидовского «констэллейшна» в 1955 году, еле успев пригнуться, ибо две перехватчицы швырнули надо мной визжащую женщину. Ее визг оборвался, едва голова прошла через Ворота. Он продолжится у нас, в далеком будущем, хотя там он, наверное, станет совсем уже безумным. Бедняжка просто не в силах будет понять, что с ней такое приключилось. Добро пожаловать! Ваши потомки имеют честь приветствовать вас в Утопии!
Я вышла из туалета, куда две другие перехватчицы уже тащили грузного мужчину в порванном сером костюме. Он вяло сопротивлялся; видно, парализатор был поставлен на слишком слабую мощность. С первого же взгляда мне стало ясно, что с перехватом что-то не так. Пассажиры не должны сопротивляться.
Конечно же, мы готовы к истерикам. Ни один перехват не проходит без криков или непроизвольного мочеиспускания. Если бы меня перехватывали, я бы тоже, наверное, обмочилась.
Но здесь истерическая стадия наступила раньше положенного. Слишком много еще оставалось бодрствующих пассажиров против горстки перехватчиков.
Отличить членов моей команды от стада козлов не составляло никакого труда: перехватчицы были одеты в форму стюардесс, что на данной конкретной авиалинии означало элегантные шапочки, юбки ниже колен и туфли на высоченных шатких гвоздиках.
А на губах- кроваво-красная помада. Они были похожи на вампиров.
1955 год. Приходилось верить Лоренсу на слово. Когда шастаешь из одного времени в другое, стили в голове перемешиваются, и все они кажутся странными. Но сомневаться в правильности даты у меня не было никаких оснований. Под нами, на земле, за машинами тянулись шлейфы выхлопных газов. Чак Берри записывал на студии грамзаписи свою «Мэйбеллин». Фил Силверс и Эд Салливан царили на видеоэкранах, которые назывались телевизорами. Команда из Нашуа в этом году выиграет «Прикнесс», а «Бруклинские ловкачи» победят в чемпионате США по бейсболу. Я могла бы стать богатой женщиной в 1955 году, сумей я найти способ заключить пари. Скажем, на завтрашние заголовки в газетах: «Констэллейшн» терпит крушение в пустыне Аризоны…
Хотите, спорнем?
Однако нельзя сказать, чтобы мы находились в самом полезном для здоровья месте 1955 года. Даже если не принимать во внимание бардак, в который превратился перехват, самолету-то осталось лететь всего ничего.
Я потрясла головой, силясь привести мысли в порядок. Иногда это помогает. Первые мгновения после перехода через Ворота мне обычно немного не по себе. Я заставила свой мозг сосредоточиться на том, что нужно делать сейчас, что- в следующую секунду и так далее, и так далее…
Джейн Бирмингем торопливо промчалась мимо меня по проходу. Я схватила ее за руку. Операция разваливалась на глазах, и, думаю, меньше всего Джейн хотелось сейчас, чтобы начальство хватало ее за локоть.
— Там настоящая свалка. — Она показала на занавес, отделяющий первый класс от второго. Оттуда доносились крики и звуки борьбы. — Мы с самого начала оказались недоукомплектованы, — объясняла Джейн. — Пинки обнаружила пропажу парализатора почти сразу после взлета. Мы пытались найти его, не привлекая к себе внимания, но не удалось. Пришлось начать операцию. Я велела Пинки искать, пока мы будем усыплять пассажиров здесь, на носу. — Джейн отвела глаза, потом через силу заставила себя посмотреть мне в лицо. — Я знаю, что не имела права так поступать, но…
Я махнула рукой:
— Потом разберемся.
— Не знаю, почему все пошло наперекосяк. Хотя, конечно, команда работала не в полном составе… И потом, мы все перенервничали. Когда начали перехват, завязалась потасовка. Кейт вырубилась-какой-то здоровенный бугай прорвался…
— Не бери в голову. Отправь ее вместе с козлами.
Определить, почему вдруг начинается стычка, как правило, невозможно. Мне и раньше приходилось попадать в ситуации, когда козлы выходили из-под контроля. Сюрреалистическая картинка: стоишь перед уроженцем двадцатого века, тычешь ему в нос парализатором и объясняешь, что он должен делать. У некоторых двадцатников инстинкта сохранения жизни не больше, чем у капустной кочерыжки. Они прут прямо на дуло- не верят, что могут умереть, в особенности молодые.
А до чего же странные у них политические идеи! Они настаивают на своих «правах», они как заведенные требуют объяснений, которых, по их мнению, «заслуживают», они считают, что мы «обязаны» обращаться с ними как положено.
До меня это не доходит. Я лично под дулом пистолета сделала бы все, что мне велит его владелец, да еще «спасибо» сказала бы и «пожалуйста». И убила бы его, не колеблясь, при первой же возможности.
— Сколько там еще бодрствующих? — спросила я.
— Когда я уходила, было человек двадцать.
— Обработайте их, быстро. Где Пинки?
— В салоне второго класса, ломает сиденья.
Я пошла за Джейн. В салоне стало немного потише. Не спали около дюжины пассажиров; человек сорок-пятьдесят похрапывали, сидя в неудобных позах. Лили Рангун вместе с другой перехватчицей, не помню ее имени, стояли по обе стороны от прохода, нацелив парализаторы на сбившихся в кучку в хвосте самолета людей.
— О'кей, ребята! — гаркнула Лили не хуже сержанта на плацу. — Кончай базар, мать вашу так! Заткнитесь и слушайте. Ты, телка сраная, прикуси язык, не то как звездану промеж ног! Это ваша жена, мистер? Даю вам две секунды: или вы заткнете ей пасть, или я прихлопну вас обоих. Раз… Вот так-то лучше.
А теперь внимание. Ваши попутчики живы-здоровы. Взгляните на них- они дышат. Они даже слышат, как мы разговариваем. Но этим оружием я могу и убить, и, клянусь, я так и сделаю, если какой-нибудь сукин сын начнет выдрючиваться.
Вы в большой опасности.
Вы умрете, если не сделаете все точно так, как я вам скажу.
Каждый из вас сейчас возьмет одного парализованного и потащит его к носу самолета. Там стюардесса даст вам дальнейшие указания. И пошевеливайтесь, времени у вас в обрез. Если будете ползать, как сонные мухи, я продемонстрирую вам, на что способно это оружие.
Еще несколько угроз и непотребных ругательств- и они зашевелились. Прежде чем внедриться в какое-либо время, мы тщательно изучаем одну из самых важных вещей: какие слова больше всего шокируют местных обитателей. В двадцатом веке это в основном лексика из области совокупления и экскрементов.
Угроза Лили продемонстрировать, на что способен парализатор, была намеком на возможность использовать его как кнут для скота, только дистанционный. Больно, но не смертельно. Эффективнее всего, когда шлепнешь по мягкой и чувствительной плоти между ног, особенно сзади. Лили подстегнула парочку строптивцев, и они на удивление быстро для двадцатников сообразили, что к чему.
Я краем уха слышала, как они там толкутся, а сама между тем раскурочивала сиденья в передней части салона второго класса. Пинки делала то же самое рядом, через проход. По-моему, она не замечала, что плачет. Она работала как автомат, монотонно и размеренно.
Она все понимала. Она делала свое дело.
И была до смерти напугана.
— Ты уверена, что он на борту? — спросила я через плечо.
— Уверена. Он был у меня в сумочке, я видела.