Бочком, по стеночке Аня пробралась мимо мертвого тела, а Сретенский попросту перешагнул через труп. Последние события начисто выбили из него интеллигентную чувствительность.
И снова потянулись коридоры, двери, повороты, пустые помещения. Аня нервничала, она боялась заблудиться. Сретенский успокаивал ее, говоря, что запоминает дорогу.
Короткий коридорчик привел их в комнату, непохожую на другие. Аня застыла на пороге, сдерживая готовый вырваться вопль ужаса.
В этой не очень большой комнате – метров шесть на семь или около того – стояли устройства, в которых Сретенский безошибочно опознал электронно-вычислительные машины, изготовленные еще до появления персональных компьютеров IBM. В трех креслах перед пультами поникли мертвецы. Судя по их позам, смерть застигла этих людей врасплох. На полу вырисовывались засохшие кляксы – может быть, кровь.
– Андрей Иванович, – прошептала Аня. – Неужели война все-таки была?
– Нет, – ответил Сретенский. – Если и была, то частная…
Он отворил деревянную дверь в дальнем углу комнаты. Там находилось помещение еще меньшего размера, с письменным столом, кушеткой и запертым шкафом. Подобрав валявшуюся на полу железку, Сретенский взломал этот шкаф.
– Аня! – обрадованно воскликнул он.
Шкаф был забит провизией – консервными банками, плитками шоколада, бутылками с минеральной водой, запечатанными в целлофан хлебными батонами и тому подобным. Правда, на банках и бутылках не было привычных этикеток. Их заменяли простые бумажные наклейки с указанием содержимого. В белую бумагу с надписью «Шоколад» были завернуты и плитки, каждая в отдельности.
– Но сколько всему этому лет? – осторожно спросила Аня.
– Подумаешь, – беспечно сказал Сретенский. – Были случаи, когда находили спустя семьдесят лет продовольственные запасы арктических экспедиций. Попробовали – нормально…
Андрей Иванович сорвал пробку с бутылки. Вода шипела и пузырилась. Сретенский с наслаждением сделал огромный глоток, фыркнул, улыбнулся и передал бутылку девушке. Та отхлебнула сначала чуть-чуть, не смогла удержаться и допила бутылку до конца.
– Видишь, не умерли, – подзадорил ее Сретенский.
Он достал банку с надписью «Свиная тушенка», вскрыл ее той же острой железякой, сразу пригодившейся ему и в качестве вилки.
– Вкусно! – громко объявил он.
Голод победил сомнения Ани, и она набросилась на тушенку. Впрочем, ее понятные опасения были безосновательны. Сколько бы ни пролежали здесь эти продукты, они превосходно сохранились в сухом воздухе при никогда не меняющейся температуре.
Насытившись, Аня и Сретенский почувствовали себя значительно лучше. Девушку уже не так угнетала мысль о трупах в соседней комнате. Андрей Иванович решил осмотреть ящики письменного стола, но в них не нашлось ничего, кроме хлама вроде старых авторучек и листов бумаги, изрисованных бессмысленными каракулями.
Неизвестно, по какому наитию Сретенский вытащил нижний ящик из правой тумбы стола. Хотя наитие наитием, но в его поступке была и логика. В левой тумбе ящики отсутствовали, там располагались две полки, и если в этом столе хотели что-то спрятать, так только под правым нижним ящиком.
Там Сретенского действительно ждала находка. Она выглядела настолько жалко – пожелтевшая измятая тетрадка без обложки, – что Андрей Иванович принял ее за такой же мусор, как и все остальное в столе, завалившийся за бортик ящика в незапамятные времена. Но стоило ему бросить взгляд на первый лист, как он издал удивленный возглас, разгладил тетрадку ладонью, сел на кушетку и жестом пригласил Аню последовать его примеру.
Девушка с любопытством посмотрела на старую тетрадь – обыкновенную, школьную, в клетку. Видимо, одного или нескольких листов с началом текста недоставало, потому что с верха страницы явно шло продолжение быстрым импульсивным почерком.
«… Которого я уже никогда не увижу. Боже, храни его, если ты есть».
За этой краткой и совершенно непонятной записью следовал заголовок, сдвинутый влево: «14 июля 1970 года. 17-й год Фоксхола».
– Это… дневник? – предположила Аня.
Сретенский не откликнулся, погруженный в чтение, и девушка принялась читать вместе с ним.
«Сегодня выбрался в город – как всегда, не один, а в проклятой навязанной компании. Происходит что-то ужасное. Они хотят убедить людей, что мира, откуда мы прибыли, вовсе никогда не существовало. Теперь они утверждают, что Фоксхол – это и есть наш мир, где цивилизация была разрушена атомной войной. Но у людей есть память! Как они заставят их забыть? Их расчет прост, как в той притче про мужика, которому все говорили, что он продает не петуха, а зайца, так что в конце концов он сам поверил. Самое страшное – я встречался с людьми, которые вроде бы не должны забыть, как все было на самом деле. Но некоторые начинают сомневаться, а другим наплевать… Фоксхол становится единственной реальностью».
– Фоксхол? – Аня подняла глаза на Сретенского. – Лисья нора?
– Если они придумали такое название для здешнего мира, надо признать его удачным, – заметил Андрей Иванович. – Но давай читать дальше…
«28 июня
Теперь они заставляют нас обсчитывать траектории. Зачем? Не собираются же они вступать в апокалиптические битвы с обитателями Темных Миров… Да это и невозможно. Мембраны ведут себя, как и полагается порядочным мембранам, – пропускают что бы то ни было только в одну сторону. Правда, то, что приходит из Неизвестного, ведет себя вопреки физическим законам. Однако на нас и материальные объекты Фоксхола это не распространяется… Впрочем, последняя теоретическая работа Грановского изумительна. Если его выводы подтвердятся, теория Ключа и Двери может стать всеобщей, и тогда»…
После этих слов связный текст обрывался, и на бумаге были разбросаны формулы и какие-то графики, иногда сопровождаемые вопросами вроде: «Почему спонтанные зоны проникновения не имеют мембранной структуры?» или «Временной континуум стабилизируется?» Далее снова продолжалась дневниковая запись.
«Как ветха, изношена граница Дримленда и Фоксхола! Что я называю Дримлендом (кажется, здесь я впервые использую это слово)? Да просто мой дом – Страну Мечты, покинутую навсегда. Я часто вижу во сне наш московский дворик, маму, тетю Таню… Андрюха, Борька, Светлана, как я тоскую без вас.
30 августа 17-го года Фоксхола.
Сегодня погиб Криницкий. Он выезжал к шахтам и не вернулся. Обстоятельства его гибели неизвестны. Нам сообщили только, что он грубо пренебрег техникой безопасности… Это Криницкий-то! Если уж он в чем и пренебрег техникой безопасности, так в том, что не боялся открыто говорить, когда остальные молчали.
2 сентября
Они придумали врага. Чего-то в этом роде следовало ожидать. «Перед лицом внешней угрозы наш народ еще теснее сплотится»… И так далее. Если (по их легенде) над Землей прогремела атомная война и угроза военного вторжения таким образом сошла на нет, надо выдумать врага идеологического. И вот появился фальшивый «Голос Америки»… Они убивают двух зайцев. Получают внешнее подтверждение своим фантастике – историческим постулатам и добиваются сплочения людей посредством ненависти. Вскоре в Фоксхоле не останется ни одного человека (кроме них самих), кто помнил бы подлинную историю. Некоторые, наверное, сойдут с ума, но остальные в конце концов примут новую реальность как должное. Человек – существо необычайно гибкое…
23 сентября 1970 года
Прорыв четвертой мембраны. Это произошло поздно ночью. Я был на периметре и видел громадные тени будто с обрубленными головами. Кажется, они боялись света наших прожекторов, во всяком случае, избегали его. Как всегда, объявили тревогу. Вой сирен, пулеметы… Какая-то нелепая суета. Мы в безопасности до тех пор, пока Темные Миры не взялись за нас всерьез. Может быть, нас просто не замечают или не считают достойными внимания, как человек, идущий по лесу, игнорирует суету в муравейнике. Но что будет, если положение изменится? На нас обрушится вся неизмеримая мощь таких сил, о каких мы просто ничего не знаем и не можем даже догадываться. Возможно, за мембранами – вся Вселенная… Эти идиоты бодро рапортовали, что прорыв ликвидирован. Как бы не так. Сработали неведомые нам закономерности…
1 октября
Чернышев не выдержал и прямо на совещании выложил все, что он о них думает. Они сидели с кислыми рожами, растерялись. Конечно, они не были готовы к такому повороту. Сделали вид, что проглотили пилюлю. Чернышев работает как обычно, никаких репрессий не последовало. Потому что он не отказался работать, а лишь наорал на них? Или что-то задумали?
3 октября
Исчез Чернышев. Сказали, что он переведен в восьмой сектор, на более ответственный участок. Я никак не могу это проверить, у меня туда нет доступа. Тучи сгущаются. Я на пределе, не могу сосредоточиться на работе, вообще ни на чем. В таком же состоянии многие в лабораториях. Охрана усилена».
Такова была последняя запись в тетради, а последняя выглядела криком отчаяния. В самом низу страницы, другими чернилами, малоразборчивым изломанным почерком было нацарапано: «Мы обречены».
10
Игорь Зимин сидел за полуразвалившимся столом в маленьком садовом домике и снова изучал рукопись Иоганна Гетца при помощи треснувшей мутной лупы, обнаружившейся среди старого хлама. Марина уставилась в экран бормочущего подслеповатого телевизора, самым удивительным в котором было то, что он все-таки говорил и показывал.
До дачи они сумели добраться без особых приключений – приятель Зимина не подвел. Выслушав подкорректированную версию событий и сочувственно покачав головой, он даже снабдил Игоря и Марину небольшой суммой денег на продукты. Самого же приятеля дела удерживали в Москве.
Нахмурившись, Игорь подвинул к себе один лист из разложенных тут же заметок профессора Стрельникова, потом второй.
– Марина, – позвал он.
– А? – Девушка охотно отвлеклась от неинтересной передачи.
– Кажется, я нашел…
– Что нашел?
– Иди-ка сюда.
Марина подошла к Игорю, волоча за собой плетеный стул, и уселась рядом с ним.
– Вот смотри. – Игорь показал ей лист с записями профессора. – Здесь он датирует рукопись приблизительно 1570-1580 годами, и я с ним согласен. Доказательства абсолютно очевидны. Теперь смотри сюда… Вот этот фрагмент рукописи, на греческом языке.
– Вижу. И что?
– Эта буква, так называемая двойная гамма… Долгое время считалось, что она вышла из употребления в конце шестнадцатого века. Но в Лондоне я беседовал на эту тему с профессором Джоном Уинтерспуном… То есть, конечно, мы разговаривали не только о двойной гамме, но затронули и это. Так вот, Уинтерспун неопровержимо доказал, что двойная гамма не употреблялась в греческой орфографии позже тысяча пятьсот десятого года.
Девушка изумленно посмотрела на Игоря:
– Но это значит…
– Это значит, что перед нами подделка.
Брови Марины взметнулись вверх.
– Это невозможно, Игорь. Отец не мог проглядеть столь очевидную вещь. А раз он ее не проглядел, значит, как-то объяснял…
– В том-то и дело! – воскликнул Зимин. – Выводы Уинтерспуна нигде не опубликованы. Он готовит большой труд и не хочет ничего публиковать по частям. Таким образом, и авторы подделки, и профессор Стрельников были убеждены, что двойная гамма – самая обычная буква в 1570-х или 1580-х годах.
– А этот Иоганн Гетц не был старомоден? – поинтересовалась Марина.
– Что ты имеешь в виду?
– Возможно, он употреблял двойную гамму просто по укоренившейся привычке.
– Марина, – терпеливо и наставительно сказал Зимин. – Иоганн Гетц родился около тысяча пятьсот тридцатого года, когда в Европе все и думать забыли о двойной гамме.
– Ну, тогда он мог соригинальничать.
– В принципе, да… В России букву «ять» отменили после революции. Вообще-то никто никому не запрещает писать с ятью, но попробуй найди мне такого оригинала, скажем, эдак в 1980 году…
– Но ведь профессор Уинтерспун мог ошибиться, – не сдавалась Марина.
– Не ошибается только господь бог… Впрочем, и он тоже, иначе зачем бы ему понадобился всемирный потоп… Но я знаком с методом работы Уинтерспуна. Он исключительно точно применяет системный анализ. Мог ли он ошибиться? Да, мог, законы материального мира такого не исключают. Как мог соригинальничать по какой-то причине старина Иоганн Гетц. Тоже не против законов природы… Но я на девяносто процентов убежден, что Уинтерспун прав и я тоже.
– Ладно, тогда докажи мне это. Почему, собственно, считалось, что двойная гамма просуществовала до конца шестнадцатого века? Очевидно, есть какие-то рукописи, книги с двойной гаммой, относящиеся к этому периоду?
– Рукописи – да, но не печатные книги. Заблуждение основывалось на ошибочной датировке этих рукописей. В исправлении таких ошибок и состоит часть работы Уинтерспуна. Видишь ли, если бы эти рукописи или их фрагменты содержали ссылки на конкретные исторические события, было бы проще. Но это в основном труды алхимиков и прочая белиберда. А физические методы датировки появились совсем недавно..
Марина встала со стула, прошлась по скрипучему полу, закурила.
– Подожди, Игорь. – Она выпустила сизое облачко дыма и помахала рукой, разгоняя его. – Отец ведь определял возраст рукописи Гетца не на глазок. По его просьбе применялись как раз эти физические методы… Какие-то радиоуглеродные или спектральные, что ли… А ты называешь рукопись фальшивой только на том основании, что в ней встречается устаревшая буква.
– Физика не моя сильная сторона, – признался Игорь. – Профессор упоминает об этом в своих заметках, но тут я мало что понял… Но, честно говоря, я и не думаю, что вся рукопись фальшивая. Большинство листов подлинные и переплет тоже. Едва ли каждый лист разглядывали под электронным микроскопом… И в подлинной рукописи – поддельная вставка, несколько листов в середине. Вставка, надо признать, просто безупречная. Единственный прокол – двойная гамма, да и это не прокол. На уровне своих представлений фальсификаторы сработали чисто. Откуда им было знать об исследованиях Уинтерспуна?!
– Но в начале и конце тоже есть фрагменты, написанные по-гречески. В них не встречается двойная гамма?
– Нет. Эти фрагменты очень коротки, и в них нет слов с гаммой в том или ином написании, к нашему счастью.
– Почему к счастью?
– Потому что, если бы такие слова там были, авторы подделки обратили бы на это внимание и написали гамму так, как ее писал сам Иоганн Гетц, как было принято в его время. И тогда никто на свете не распознал бы фальшивку. Разве что физики, но они-то, как видишь, до поддельных листов не дошли.
С этими словами Игорь потянулся к сигаретам. Марина подтолкнула пачку к нему, но она была настолько взволнована, что толчок получился слишком сильным и сигареты полетели со стола на пол. Игорь наклонился за ними.
– Твой следующий вопрос, – сказал он, крутя колесико зажигалки, – предвидеть нетрудно.
– Так задай его сам.
– Задаю. Какие именно части рукописи подделаны? И отвечаю: те самые.
– Господи! – воскликнула Марина.
– Тебя это так удивило? Ну, можно было и догадаться…
– Я догадалась! Только от этого не легче. Тут уже не ученые нужны, Игорь, а специалисты совсем другого профиля. Ах, если бы я знала, где найти Кремнева!
– Я думал, вопрос о нем решен.
– «Думал»! – передразнила Марина. – Ты сам все решил, воспользовался тем, что я была в шоке, в отключке! Правильно, я ничего не соображала… Теперь вот соображаю, да поздно. Какое идиотство… По твоей милости мы оказались по уши в…
– Не продолжай! – Игорь поднял руку, не то защищаясь, не то капитулируя. – Ну что же, возможно, я был не прав тогда. Только запоздалыми сожалениями делу не поможешь, Марина… И раз мы все равно не знаем, где искать Кремнева…
– А его не нужно искать, – прозвучало со стороны входной двери. – Он ближе, чем вы думаете.
Игорь и Марина вытаращились на дверь. Кремнев стоял на пороге, засунув руки в карманы, чуть улыбаясь.
– Я случайно услышал ваши последние реплики, когда подходил к дому, – пояснил он и вошел, – Кажется, вы ссорились из-за меня?
– Как вы нас разыскали? – с глубоким подозрением в голосе выдавил Игорь.