Безразличный ко всему на свете портье за стойкой попросил Брента расписаться в регистрационной книге. «Мистер и миссис Джонс, Спрингфилд, Иллинойс», – написал Брент. Портье молча захлопнул книгу и вручил ключ с картонной биркой.
В номере было даже уютно – низкий потолок, отделанные некрашеным деревом стены, бра над большой кроватью, телевизор, два кресла у столика. Свалив провизию в одно из них, Брент обратился к девушке:
– Как тебя зовут?
– Леа.
– Леа, ты сказала – тридцать за каждый вид услуг?
– Что, дорого? Ну, четвертак…
– Не в том дело. Во сколько мне обойдется такой вид услуг, если ты спокойно посидишь, посмотришь телевизор и не станешь мешать мне выспаться?
Девушка посмотрела на Брента с удивлением:
– Ну, ты странный…
– Так сколько, Леа?
– Смотря сколько сидеть. Упущенная выгода…
– Тебе бы в банке работать, – усмехнулся Брент. – Часов шесть мне хватит… Будем считать, пятьдесят в час – триста, идет?
– За три сотни я хоть до ночи просижу, – оживилась Леа. – А чего, работа легкая.. А ты скрываешься, что ли?
– Любопытство не оплачивается, – грубовато ответил Брент. – Впрочем, тебе я верю, как себе, поэтому расскажу. Я – русский шпион, и меня похитили эмиссары иной цивилизации. Я сбежал от них, двоих убил… И вот я здесь, с тобой.
Леа искусственно зевнула:
– Ладно, мне наплевать. Ты платишь, а остальное меня не касается.
– Вот и хорошо. – Брент заглянул в ванную, – Пойду принимать душ, а ты пока накрывай на стол.
Когда он вышел из ванной, Леа сидела в кресле со стаканом виски в левой руке и дымящейся сигаретой в правой. По телевизору показывали бейсбольный матч, вскоре сменившийся голливудской комедией.
Изголодавшийся Брент набросился на еду, а через двадцать минут уже спал глубоким сном.
6
Вопреки опасениям, Сретенского и Кудрявцеву не разлучили, не водворили в тюрьму. Их вообще не повезли в город, а поселили в уединенном коттедже, расположенном в исключительно живописном месте на берегу быстрой чистой речушки. Коттедж состоял из шести комнат на двух этажах. Холодильники на кухне были забиты превосходными продуктами, имелись сигареты и спиртное. В книжных шкафах в гостиной выстроилось множество книг – в основном классика и старые советские романы. Был там и архаичный проигрыватель для виниловых дисков, коих также хватало – преимущественно симфоническая и органная музыка. Ни телевизора, ни радио, ни телефона, никакой связи с внешним миром. Неразговорчивые охранники, которые менялись каждые четыре часа, приезжая и уезжая на машинах, в дом не заходили и ни на какие вопросы не отвечали. Андрей Иванович и Аня вынужденно коротали время в беседах. Комфортабельное заключение тянулось долго, а казалось еще более долгим… Однако, как и всему на свете, изоляции пришел конец.
Это случилось утром, когда после завтрака Сретенский поставил на проигрыватель пластинку с хоральными прелюдиями Брамса (Маринет Экстерман на органе, хор под управлением Герхарда Крамера, производство фирмы «Балкантон»). В закрытую дверь вдруг постучали, чего никогда не происходило раньше, и Сретенский машинально крикнул: «Войдите!»
В гостиной появился невысокий полноватый человек лет сорока, с лоснящимися щеками, в безупречном сером костюме, весь благоухающий дорогой туалетной водой.
– Добрый день, – поздоровался он с улыбкой. – Позвольте представиться. Я помощник народного комиссара внутренних дел товарища Гордеева, Власов Михаил Семенович.
– Очень рады, – буркнул Сретенский, которому официальное лицо не понравилось с первого взгляда.
– Меня просили побеседовать с вами…
– Давно пора… Но о чем же?
– О вас, о вашей судьбе. – Улыбка Власова стала совсем слащавой. – О том месте, которое вы сможете занять в нашей общественной жизни.
– Я не собираюсь… – хмуро начал Сретенский, но Аня перебила его.
Она вскочила с дивана и защебетала:
– Располагайтесь, пожалуйста, Михаил Семенович. Нет, сюда, это кресло удобнее… Хотите выпить, закусить?
Выразительным взглядом Аня дала понять Андрею Ивановичу, что не стоит с порога затевать ссору, пока ничего еще не ясно.
– Пить мне на службе не положено. – Власов страждущим взором окинул девушку, выглядевшую весьма соблазнительно в скромном синем платьице, найденном в коттедже. – Разве какой-нибудь сок…
Аня принесла из кухни стакан апельсинового сока. Власов отхлебнул, угнездился в кресле и заговорил:
– Думаю, вы уже более или менее разобрались в том, какая социальная структура существует у нас и каковы ее преимущества и недостатки…
– Ого! – Сретенский иронично поднял бровь. – У нее и недостатки имеются? Вот ни одного не заметил.
– Вы напрасно ехидничаете, – холодно сказал Власов. – Недостатков лишены только ангелы, а у нас их хватает…
– Ангелов или недостатков?
– Андрей Иванович! – встревоженно шепнула Аня.
Власов как будто не обратил внимания ни на язвительную реплику Сретенского, ни на реакцию девушки.
– Так почему бы нам с вами, – невозмутимо продолжал он, – не заняться вместе их исправлением, не поработать на благо народа? Вы биолог, доктор наук. У нас найдется немало интересных и полезных дел для вас и вашей ассистентки.
– Аня не моя ассистентка, – автоматически поправил Сретенский, – но не в том суть вопроса. Вы предлагаете исправлять недостатки вместе, работать на благо народа? Согласен, с радостью согласен! У меня даже есть целая программа, и сейчас я вас с ней познакомлю. По пунктам – первое Взорвите «Лжеголос Америки», прекратите дурачить людей. Второе. Объясните им реальное положение дел. Третье. Установите нормальную, постоянную связь с цивилизацией нашей планеты, которая задыхается от перенаселенности городов и дефицита ресурсов. Подарите людям Земли новый мир, а вашим людям – правду и условия для свободного, гармоничного развития. Вот в такой работе я с удовольствием приму участие.
Глядя на лицо Власова, никто не поверил бы, что этот человек умеет улыбаться. Он долго и угрюмо молчал.
– Ладно, – сказал он наконец. – Я не готовился к теоретической дискуссии, но мог предположить, что вы выступите с подобным заявлением. Отлично, почему бы не поговорить и об этом?.. Так вот, Андрей Иванович, и вы, Аня. Если допустить, что мы поступим так, как вы нам советуете, никакого свободного и гармоничного развития не получится, как нет его и нигде на Земле. Цивилизация задыхается, вы правы. Но задыхается не оттого, что негде жить и нечего жрать. Она захлебывается собственной злобой. Ваша так называемая свобода оборачивается бешеной дракой за влияние и власть – на любом уровне, от семейного до межгосударственного. Хотите знать, что будет, если мы откроем Двери и во всеуслышание объявим о нашем существовании? Будет война, война за наш мир, за его богатства, за его стратегические выгоды. Война и там, и здесь. Мы построили свое общество – пусть несовершенное, но где вы видели совершенство? Зато оно стабильно, а наши люди счастливы в неведении. Им не нужна ваша правда и ваша свобода, Андрей Иванович, им нужна стабильность. И мы не позволим разрушить наш мир во имя ваших или чьих-то прекраснодушных фантазии. Вы не забыли, куда вымощена дорога благими намерениями?
Власов умолк, стер платком капельки пота со лба, допил апельсиновый сок.
– Мы вас сюда не приглашали, – продолжил он. – Но раз вышло так, что вы здесь, извольте играть по нашим правилам… Или откажитесь играть совсем.
– Отказаться, – произнес Сретенский. – Это значит…
– Давайте не уточнять, Андрей Иванович. Вы взрослый, умный человек и понимаете, что ничего хорошего в этом случае вас не ожидает.
После этих слов в комнате звучала только хоральная прелюдия Брамса. Аня смотрела на Власова с ужасом.
– Мы можем подумать? – тихонько спросила девушка.
Власов пожал плечами:
– О чем? Если о том, принимать ли мое предложение, то оно сделано достаточно убедительно для умных людей, разве нет? А вот о моих аргументах действительно подумайте. Андрей Иванович, мы хотим, чтобы вы присоединились к нам не от безвыходности, а искренне. Поверьте, вы нигде не найдете столь идеальных условий для научной работы. Кроме того, проблемы, которыми мы занимаемся, достигнутые успехи и задачи, ждущие своего решения… О, это увлечет вас! Оборудование наших лабораторий…
– Сдается мне, – прервал его Сретенский, – я уже видел кое-что, похожее на ваши лаборатории. Там, в подземельях.
– Ах, эти… Да, там были лаборатории, заводы, целый технологический комплекс. Он давно заброшен.
– За ненадобностью?
– За ненадобностью… В основном. То, что там создавалось и выпускалось, уже на боевом дежурстве… – Сретенский вздрогнул, а Власов поспешно добавил: – В переносном смысле, конечно. Но мы отказались от использования этого комплекса и по ряду других причин.
– Например, потому, что работавшие там ученые подняли бунт?
– Да не было там никакого бунта, – отмахнулся Власов. – Так, мелкие недоразумения… Из-за них бросать комплекс? Абсурд. Но в общем мы решили, что лучше продолжать исследования в другом месте.
Власов явно недоговаривал, и Сретенский вспомнил найденный в подземелье дневник. Темные Миры, прорывы мембран… «МЫ ОБРЕЧЕНЫ». Относилась ли эта фраза только к конфликту с хозяевами Фоксхола или в большей – если не в абсолютной – степени к тому, ЧТО появлялось в подземных залах лабораторий и заводов? Была ли она написана под влиянием минуты отчаяния или явилась результатом ЗНАНИЯ, исчерпывающего и настолько безнадежного, что уже не было никакого смысла расшифровать ее значение?
Снова изобразив неуместную лучезарную улыбку, Власов сказал:
– Не забивайте себе голову делами давно минувших дней. Я вас оставляю, а вы и в самом деле очень, очень серьезно подумайте. Вскоре для вас будет организована экскурсия в Институт Фоксхола… Там есть на что посмотреть!
Сретенский невольно ответил на улыбку Власова:
– Вы знаете, чем искушать ученого…
– Искушает сатана, а я просто чиновник… Но если бы сатана хотел купить вашу душу, он вряд ли смог бы предложить больше, чем мы. Кстати, нет ли у вас здесь в чем-нибудь нехватки?
– В информации.
– Вы имеете в виду телевидение и радио? Да на что зам фальшивые новости… Из любопытства разве… Ну, извольте, я распоряжусь поставить, только поверьте, ничего интересного там нет. А подлинную информацию вы получите позже… Какую и сколько захотите.
С трудом выбравшись из глубокого кресла, Власов поклонился:
– До свидания, товарищи. До скорого свидания.
Он ушел, а Сретенский и Аня смотрели на закрывшуюся дверь до тех пор, пока не услышали звук отъезжающей машины.
– Нет, как тебе это нравится? – Сретенский рывком убрал звукосниматель с пластинки, игла взвизгнула поперек дорожек. – Цивилизация захлебывается собственной злобой! Благодетель хренов…
– Тише, – предостерегла девушка. – Нас, наверное, подслушивают.
– Подслушивают? Ну и на здоровье. Что такого я еще могу сказать, что уже не сказал нашему гостю?
– Поймите, он в чем-то прав…
Взгляд Андрея Ивановича, устремленный на девушку, выразил крайнее недоумение. Аня взяла лист бумаги и карандаш, написала неустоявшимся почерком: «Нужно разыграть постепенное признание его правоты. Если они с самого начала будут убеждены, что мы согласились только под давлением, с нас глаз не спустят. А так, возможно, нам предоставят некоторую свободу, пусть и не сразу. Тогда возрастают шансы найти способ смыться из Фоксхола».
Прочитав написанное, Сретенский потянулся за сигаретами и зажигалкой, прикурил, а скомканный листок поджег в пепельнице.
– И в чем же он прав, по-твоему? – спросил он, чувствуя себя дураком. Что, если никакого прослушивания нет и комедия ломается впустую? Впрочем, в таком случае они ничего не теряют… – В своих глобальных воззрениях?
– Его воззрения отражают принятую здесь систему взглядов. Шут с ними. Но подумайте, как нам повезло!
– Повезло?
– Конечно. Мы проникли в новый, незнакомый мир. Нам предлагают изучать его, заниматься научной работой. Многим ли ученым на свете выпадает такая редкостная удача? Мы искали аномальные явления, а нашли куда больше… Да любой ученый на Земле охотно отдал бы правую руку, чтобы оказаться на нашем месте! А вы говорите – не хочу… И было бы из-за чего – из-за здешней политики! Неужели вам так уж важно, какой у них общественный строй?
– Да в общем-то нет, но…
– И снова «но»! Андрей Иванович, пусть себе живут, как хотят. Вы сами говорили об искушениях. Может ли существовать для ученого искушение сильнее, чем познание?
– Вот тебе раз. Ты уже забыла об НКВД и тюрьме…
– И правильно сделала. То было недоразумение. Они ведь действительно нас не приглашали!
Аня слишком напирает, мелькнуло у Сретенского. Пережимает, как плохая актриса… Ладно, она вообще не актриса, но кто там слушает на другом конце линии – театральные критики?
Подойдя к стопке пластинок, Андрей Иванович перелистал их, выбрал сонаты Моцарта в исполнении Вальтера Гизекинга. Комнату заполнили звуки рояля, чистые и ясные, почти лишенные педальных эффектов, но не сухие.
– Мне трудно сейчас ответить, – проговорил Сретенский медленно. – Давай отложим этот разговор, хотя бы до обещанной экскурсии в Институт. Там посмотрим… В конце концов, я ученый, а не политик, и спасать мир – не моя профессия. И ты права, очень многие отдали бы правую руку…
Внезапный удар грома заглушил рояль Гизекинга. Стемнело, в оконные стекла застучали капли дождя.
– О, – задумчиво сказал Сретенский, – здесь бывают грозы…
Да, Андрей Иванович. Здесь бывают грозы.
7
«Боинг» летел много выше облаков, приближаясь к российской столице на высоте десять тысяч пятьсот метров. Стивен Брент (по документам бизнесмен Джон Аллен) развалился в кресле у иллюминатора. На его коленях лежал раскрытый номер журнала «Роллинг-стоунз», на столике перед ним стояли две пятидесятиграммовые бутылочки водки.
Все прошло гладко, слишком гладко для опасавшегося осложнений Брента. Из мотеля «Лаки Дэй Инн» он заехал в известную ему квартиру, где провел полчаса, после чего его внешность слегка изменилась. Там же он обзавелся новой одеждой и дорожным чемоданом, а пачка наличных похудела вдвое. Расслабился Брент только в самолете, набравшем высоту. Бизнесмен Джон Аллен благополучно проскользнул мимо полиции, ФБР и тех, других…
Так ему казалось, но он ошибался.
В пилотской кабине «боинга» собирались пить кофе. Первый пилот, командир корабля Грегори Макинтайр, рассказывал смешную историю о злоключениях своей жены, которая отправилась в кино на только что купленном «форде», да вместо того оказалась в полицейском участке. Его с улыбками слушали второй пилот Дик Вагнер (получивший летное свидетельство, наверное, раньше, чем научился ходить) и бортинженер Стюарт Хаббл. Остальные члены экипажа дремали в ожидании стюардессы с подносом.
– Ваш кофе, джентльмены, – провозгласила вошедшая девушка, и тут же поднос с чашками вырвался из ее рук.
Стопятидесятитонный «боинг» будто налетел на что-то в воздухе с адским грохотом. Он содрогнулся, накренился и начал падать, как сложивший крылья орел. Макинтайр уцепился за штурвал, бросил взгляд на стрелку альтиметра. Самолет стремительно терял высоту. Ревели аварийные зуммеры, вспыхивали красные лампочки, приборы сигнализировали о повреждениях систем.
Макинтайр выкручивал штурвал влево, чтобы не дать падавшему боком самолету перевернуться. Вагнер и Хаббл запускали устройства пожаротушения. Несчастная стюардесса, ухватившаяся за откидное сиденье, до крови кусала губы.
Вагнер посмотрел в правое боковое стекло. Под – крылом вместо двух двигателей «Пратт и Уитни» он увидел торчащие края изорванного металла и свисающие провода…
– Командир, мы потеряли третий и четвертый! – закричал Вагнер.
Макинтайр не ответил. Самолет тянуло влево, и, лишь прилагая огромные усилия, командиру удавалось удерживать его. Хаббл возился с электропроводкой, пытаясь восстановить хотя бы основные линии.
Свист ветра под правым крылом звучал как реквием. Дик Вагнер вызвал диспетчерскую службу аэропорта Шереметьево-2.
– Терплю бедствие, иду на вынужденную посадку… потеряв оба правых двигателя. Готовьте полосу…
– Вас понял, – раздался в динамике спокойный голос диспетчера.